В тот день у Глухова стояли в плане два визита, на фабрику лекарственных средств и в Химико-фармацевтический институт, к персонам такого ранга, которых он предпочитал не вызывать к себе; к тому же в привычной обстановке беседы проходили откровенней, да и сама обстановка могла кое-что подсказать. Он собрался, спустился вниз, в вычислительный центр, вручил одной из девушек, самой усердной и надежной, шоколадку, и попросил отыскать все зафиксированные случаи внезапной смерти стариков за три последних года. При тех условиях, что старики одиноки, жили в отдельных квартирах и в них же умерли. Потом уселся в машину, в синий служебный «жигуленок», и поехал на фабрику.
С фабрикой и институтом он разобрался часам к шести – только-только, чтобы успеть перекусить и домчаться с Петроградской на окраину. Дом, в котором закончилась жизнь Нины Артемьевны Макштас, стоял на углу Северного и Гражданского проспектов. Двенадцатиэтажная башня из серого кирпича, с закругленными обводами, лоджиями и высоким крылечком с кирпичными колоннами, что поддерживали выступавший козырек. Совсем неплохой дом, гораздо престижнее, чем тянувшиеся по обе стороны панельные девятиэтажки. Глухов подъехал к нему в семь вечера, вылез из машины и поднялся на пятый этаж.
Открыла ему сухонькая старушка в очках, лет под восемьдесят, но удивительно шустрая и живая. Глухов предъявил документы, старушка изучила их из-под очков и, признав в визитере мужчину солидного, в чинах, провела на кухню и пустилась в воспоминания. Ян Глебович ей не мешал, дождался, когда получасовой монолог закончится и только после этого стал задавать вопросы. Выяснилось, что «не тот доктор» светловолос, широкоплеч и ростом не обижен; что нос у него не длинный и не короткий, губы тонковатые, щеки впалые, стрижка – короткая, и на вид ему не больше тридцати пяти. Насчет глаз старушка сомневалась – то ли серые, то ли зеленые или голубые, но точно не черные и не карие.
Кивая в такт речам Марьи Антоновны, Глухов чиркал карандашом в блокноте, но не записывал, а рисовал – профиль, фас и снова профиль, пять или шесть набросков, все – небольшие, чтоб поместились на одном листе. Пока он не выслушал ничего такого, о чем бы не рассказывал Суладзе – плюс всю старушкину родословную, а также диагнозы болезней, какими страдала она сама и ее супруг-сердечник, дремавший сейчас на диванчике в комнате. Марья Антоновна принадлежала к тем женщинам, перед которыми лучше ставить конкретные вопросы; в иной ситуации имелся риск попасть в водоворот воспоминаний, без всякой надежды прибиться к твердой почве, где произрастают даты, факты, имена и адреса.
Глухов повернул блокнот к старушке, и та восхищенно всплеснула руками.
– Да ты, родимый, никак художник? А говорил – милиционер! Разве ж у вас в милиции рисуют?
– Теперь не рисуют, – со вздохом признался Глухов. – Теперь у нас компьютер есть. Сядешь перед ним и приставляешь губы к носу, и уши к голове. Пока что-нибудь похожее не получится… А у меня как вышло?
– Вот энтот вроде бы похож, – Марья Антоновна ткнула сухим пальчиком в один из рисунков. – Губки, однако, поуже, бровки погуще, а подбородок сапожком.
Глухов исправил рисунок, заметил, что в нем появилось что-то волчье, и спросил:
– А как вам показалось, Марья Антоновна, доктор этот был с генеральшей хорошо знаком?
– Не знаю, родимый, не ведаю. Покойница-то в прихожей была, там у нее телефон, а энтот в комнатке, значит, остался, у дверки, и зыркал так неприветливо, будто я ему чем помешала. Хмурый такой, сурьезный…
– При вас они о чем-нибудь говорили?
– Да нет, не припомню… Я ведь не в разуме была, дрожала да тряслась в коленках – шутка сказать, старик мой помирает, а телефоны-то все повыключены, трубки в автоматах пообрезаны, а соседей кого нет, а кто сам на ножках не стоит, от старости иль по иным каким причинам – денек-то выдался субботний, аккурат второе января, сам понимаешь, что в энтот день творится, у молодежи пьянка-гулянка, а ежели какой старик помрет, так что им, молодым?.. А ничего! Я уж, бабка старая, наладилась бобиком в больничку бежать на Вавиловых, больничка-то ближе поликлиники, а только пока добежишь, пока добьешься и докричишься, пока…
– Это верно, – с сочувствием согласился Глухов, – пока добежишь и докричишься, или бобику конец, или кричалка отсохнет. А вот не припомните, Марья Антоновна, был ли на этом сурьезном докторе какой-нибудь приметный знак? Может, родинка, татуировка, кольцо, сережка или значок на халате? Или жест особенный? Или в голосе что-то такое? Иные, перед тем, как сказать, хмыкнут или покашляют, иные вовсе заикаются, иные слова тянут, будто нараспев… Такого не помните?
– Энтот не заика и не перхун, без колечек и сережек, ручки и личико чистые, ничем не разукрашены, – уверенно ответила старушка.
– А вот как он ручками и личиком шевелит… Шевелит, да! Я к нему с просьбой, а он губки облизал – быстрым таким язычком, ровно как змеюка – под носом вытер, и говорит: не тот я доктор, уколов не делаю! Какой же тогда доктор? Вот доктора с неотложки – те колют! У тех…
– Может, он был какой-то особенный доктор, психиатр или логопед, – предположил Глухов, чтобы сменить тему. – Те тоже уколов сердечникам не делают. А вот не страдал ли он насморком?
– Это как так, родимый? Прости бабку, не поняла.
– Вы сказали – губки облизал и под носом вытер. Значит, было что вытирать?
– Да нет же! Не чихал он и не сморкался, а пальчиком сделал – вот так, на манер усов! – Марья Антоновна показала – как, приложив указательный палец к верхней губе.
Глухов поблагодарил и поднялся. Старушка засуетилась, вспомнила про чай, стала извиняться, что угостить, по пенсионной скудости, нечем, будто не милицейский подполковник к ней пожаловал, а гость дорогой. Ян Глебович эти хлопоты пресек со всей наивозможной мягкостью; было без трех минут восемь, а опаздывать он, как говорилось прежде, не любил.
В квартире покойной генеральши прием его ждал не столь радушный, зато подстерегала неожиданность: Антон Орлов, супруг Елены, оказался довольно высоким, хмурым, светловолосым и сероглазым, с короткой стрижкой и узковатыми губами. Правда, губы он не облизывал и не прикладывал палец под нос, но во всем остальном был сильно похож на вероятного фигуранта. Кроме того, и профессии у них совпадали, поскольку Орлов являлся зубным врачом, что несомненно входило в категорию «не тот доктор».
Отметив, что надо предъявить эту личность старушке с пятого этажа, Глухов завел неторопливый разговор, расспрашивая про подруг покойной, про врачей и работников соцстраха, которые могли бы Нину Артемьевну навещать, про соседей, про бывших сослуживцев генерала и даже про местных водопроводчиков и электриков. Это называлось «поговорить о королях и капусте», так как ответы Орловой его не слишком интересовали; другое дело – она сама. Она и ее супруг, светловолосый, хмурый и сероглазый.
Какие они? Честные люди? Или способные на преступление? На ложь, на глупый розыгрыш? Кем-то обиженные и мстящие за ту обиду? Или попросту склочные? И как обстоят дела между ними? Довольны ли они друг другом или готовы разбежаться? Прочен ли их брак? Антон Орлов – что он собой представляет? Какой он муж? Заботливый глава семейства или потаскун и алкоголик? Что связывает с ним Елену – не в прошлом, а сейчас? Искреннее чувство? Привычка? Дети?
Вопросы, кружившие у Глухова в голове, были простыми, но не из тех, какие можно задавать в приличном обществе. Людей наизнанку не вывернешь, о сокровенном не спросишь, а если спросишь, то шансов получить ответ гораздо меньше, чем насмешку или грубость. В сущности же все зависело от этих неполученных ответов. Есть дело, нет дела… Какое дело, если Орлова лжет?.. А вот если не лжет, то это уже интересное обстоятельство. Это уже криминал – хищение крупной суммы плюс вероятность убийства…
Именно это Глухов и пытался установить, наблюдая за супругами. Его подозрения насчет Орлова были очень неопределенны; если тот и замешан в убийстве, Елена об этом ничего не знала. В иной ситуации, зачем ей писать все эти жалобы и заявления? Может, она ненавидит мужа… Но ненависть скрыть непросто, а Глухов ее не замечал. Наоборот, беседуя с ним, нервничая и временами повышая голос, Елена косилась на мужа, будто в поисках поддержки, и эти взгляды ее успокаивали: тон становился ровнее, таяли алые пятна на щеках, и губы уже не кривились в раздражении. Орлов же больше молчал и курил, лишь изредка кивая – как бы в знак того, что жена говорит за них обоих, и все ею сказанное – правильно.
А сказано было немногое и, в общем, уже известное Глухову. Ни о подругах Нины Артемьевны, как умерших, так и живых, ни о соседях, врачах и электриках, ни, тем более, о генеральских сослуживцах у Орловой полезных сведений не нашлось. Ее бытие протекало совсем в иной плоскости, связанной с Ниной Артемьевной лишь ожиданием наследства да редкими визитами; возможно, сама она была Елене дорога, но крохотный ее мирок и обитавшие в нем люди не вызывали у Орловой интереса. Глухов еще не понял, чем это вызвано – душевной ли черствостью или какой-то иной причиной, какой-то целью, затмившей сострадание.
Но в том, что эта цель была, Ян Глебович не сомневался. Ее, быть может, не скрывали, однако и не афишировали; не тайна, но семейный маленький секрет, который можно обсуждать с друзьями, не предназначенный для посторонних. Это ощущалось по многим деталям, не ускользнувшим от взгляда Глухова: и в скрытой напряженности беседы, и в том, как молчал Орлов, как хмурился и курил сигарету за сигаретой, как подрагивали пальцы его жены и вспыхивали пятна на щеках, как временами срывался голос. Казалось, они чувствовали себя виноватыми. Но отчего?
Сопровождаемый Антоном и Еленой, Глухов осмотрел квартиру – довольно большую, трехкомнатную, убранную коврами, хрусталем, обставленную дорогой венгерской мебелью, какая была в моде лет тридцать назад. Слишком просторное жилище для одинокого человека… Странно, что генеральша Макштас не выбрала что-нибудь поскромнее.
Он хмыкнул и, повернувшись к Елене, спросил:
– Нина Артемьевна справлялась с уборкой? Или кото-то нанимала?
– Нет. Мы помогали… раз в три-четыре месяца. – Бросив взгляд на мужа, Елена пояснила: – Мы говорили ей, что эта квартира слишком велика, а она смеялась – вам больше останется, у вас жених с невестой подрастают. Но на самом деле… На самом деле, когда Нина Артемьевна переезжала, ей не хотелось ничего терять. Вся эта обстановка, люстры, посуда и гарнитуры, все это – память о Юрии Петровиче… даже не столько о нем, сколько о прожитой жизни… Да и мебель хорошая, как теперь такую купишь? А продавать за бесценок… Ну, вы понимаете…
Она махнула рукой.
– Понимаю, – сказал Глухов, рассматривая сервант, набитый хрусталем, фарфоровыми сервизами, какими-то статуэтками, шкатулками, ларчиками и ларцами. Выше, осколком минувшего и позабытого, висела фотография: генерал-лейтенант Макштас, в парадной форме, при регалиях, и Нина Артемьевна – еще не старая, лет, вероятно, пятидесяти; она склонила голову над генеральским плечом и улыбалась. – Понимаю… – повторил Ян Глебович, бросил взгляд на многочисленные ларцы и спросил:
– Вы уверены, что Нина Артемьевна не держала денег в банке? Могли ведь и пропасть после августовского обвала…
Ответил Антон Орлов. Голос его был хрипловатым и напряженным.
– Нина Артемьевна банкам не верила, так что деньги хранились дома, в серванте, вот в этом ящике, где Лена их и нашла… Только не семнадцать тысяч, а семь. А в начале января вся сумма было в сохранности. Мы приезжали к ней на Рождество, она показывала Лене… Она ей иногда показывала, что где лежит… говорила: ты – наследница, должна знать…
Он дернул краешком рта и закурил. На щеках Орловой вспыхнули алые пятна – она, как подметил Глухов, легко приходила в возбуждение.
– Поймите, Ян Глебович, я вам голову не морочу! Ну зачем мне это надо, черт побери? Зачем? Нина Артемьевна дала мне тысячу, и я вам об этом сказала, а могла бы и не говорить, ведь так? Но ведь сказала, сказала!.. И вам, и капитану вашему, бездельнику и растяпе…
– Муж коснулся ладонью ее плеча, и голос Елены сразу стал спокойней и ровнее. – Понимаете, я не капризничаю и не пытаюсь вас обмануть – зачем это мне?.. Я только хочу получить свои деньги… всего-навсего получить то, что мне принадлежит… что мне оставили… мне, Антону и нашим детям, – поправилась она, оглянувшись на мужа. – Давайте так договоримся, Ян Глебович: сумма крупная, и если вы ее найдете и вернете, то мы… мы… – Она запнулась и опустила глаза. – В общем, мы вас тоже не обидим. Понимаете?
Глухов не сразу сообразил, что ему предлагают частный гонорар, наверняка превосходивший в двадцать раз его зарплату. По нынешним суровым временам это не выглядело оскорбительно – скорее наоборот, являлось свидетельством доверия и, в какой-то степени, приязни. Бог велел делиться… Но лишь с достойными людьми, подумал Ян Глебович, скрывая усмешку. Джангиру Суладзе вознаграждения не предлагали.
Он покачал головой и произнес:
– Не будем поминать про деньги. Деньги я не могу найти с полной гарантией; найду того, кто взял их. Человека я попытаюсь разыскать, а все остальное зависит от случая. Деньги могут быть растрачены и пропиты, поделены и пущены на ветер… Да и в деньгах ли дело? – Глухов посмотрел на фотографию, висевшую над сервантом – ту, на которой улыбалась Нина Артемьевна, прислонившись к плечу своего генерала. – Дело-то ведь в другом… Хоть вы, возможно, считаете иначе.
На щеках Орловой снова вспыхнули красные пятна, но муж, словно желая успокоить, обнял ее за плечи и примирительным тоном произнес:
– Вы правы, Ян Глебович, дело в другом. Нельзя, чтоб старики умирали насильственной смертью. Не по-божески это.
…Спускаясь по лестнице, Глухов думал, что вряд ли его подозрения насчет Орловых основательны. Что-то они скрывали, что-то личное и, вероятно, имевшее отношение к Нине Артемьевне – но при жизни, а не после смерти. И оба они не походили на людей, способных на обман или убийство. В этом Ян Глебович не сомневался, ибо повидал на своем веку великое множество всяких убийц, злодеев и насильников и чувствовал их с уверенностью гончей, берущей лисий след. Для него насильник – тот, кто душит, режет и стреляет – обладал даже иным запахом, не свойственным нормальным людям; именно запахом, поскольку иного слова он подобрать не мог. Возможно, это являлось лишь примитивным описанием той напряженности и тревоги, которые он ощущал, вступая в контакт с убийцей, но Глухов не задумывался о точных терминах. Дар его – или накопленное с опытом чутье – всегда срабатывали, и этого было вполне достаточно.
Но в данном случае запахов крови и страха не ощущалось. Ни в малейшей степени! Что-то было, но – другое… Что?
Как они потратили ту тысячу долларов?.. – мелькнуло у Глухова в голове, когда он садился в машину. Проели? Что-то купили? Отдали долг? Съездили за рубеж?
Он включил зажигание, салон озарился светом, ни череда вопросительных знаков все еще маячила перед ним, будто прорисованная на темном обсидиане лобового стекла.
Глава 6
– Ставки сделаны! – выкрикнул крупье.
Колесо рулетки завращалось с тихим шелестом, дробно застучал шарик, перепрыгивая из лунки в лунку, красные и черные цвета слились в монотонную серую ленту, затем, когда колесо стало кружиться медленней, лента вновь рассыпалась на яркие контрастные пятна. Мелодично прозвенел звонок.
– Двадцать четыре, черное! – объявил крупье, передвигая лопаточкой фишки. Баглай проиграл. Как и все остальные, сгрудившиеся у стола под круглым, похожим на выпуклый щит светильником.
Играть Баглай не любил, это казалось ему пустопорожней тратой времени и денег, но в «Сквозной норе» главным было все-таки казино; тот, кто его не посещал, не играл и не проигрывал, не мог рассчитывать на уважение челядинцев. Чем больше проигрыш, тем респектабельней клиент, тем больше уважение. Но, как считал Баглай, всему на свете есть свои пределы, и уважению, и респектабельности, и проигрышам. А в особенности – выигрышам. Выигрыши в «Норе» тоже случались, но с определенными персонами, с чиновниками из мэрии либо районной администации. Впрочем, выигрывали и депутаты Законодательного Собрания, и налоговый инспектор, и еще какие-то личности, сытые, стриженые и нагловатые. Счастье улыбалось им гораздо чаще, чем Баглаю, ибо владельцы казино твердо усвоили: даже червяк, оголодав, может подняться на дыбы.
Баглай заглядывал сюда не ради игр и проигрышей, а по гастрономическим соображениям: в подвале «Норы» располагался китайский ресторанчик, где бесподобно готовили утку по-пекински, а также иные экзотические яства. Там было тихо и не очень людно; публика – завзятые чревоугодники и гурманы – сидела у низких полированных столиков, разгороженных ширмами, а выше покачивались фонари, словно рой миниатюрных деревянных пагод, презревших земное тяготение и разом поднявшихся к потолку. От фонарей, столов и ширм, расписанных горными пейзажами в древнекитайском духе, пахло сандалом и кардамоном; тарелки и миски из фарфора были невероятной чистоты и белизны, а подавали их девушки в длинных парчовых платьях, смуглые и узкоглазые, напоминавшие пестрых тропических рыбок. Возможно, китаянки из Пекина либо их питерский эквивалент из корейских и бурятских переселенцев. Девушками Баглай не интересовался, да и утка с недавних пор не лезла ему в горло; он больше сидел, пил ароматное вино из крохотных стопочек да глядел на нишу в противоположной стене.