– Феликс, ты, конечно, понимаешь… Это вещи такого сорта, что… Словом, это опасные вещи. О них никто не должен знать. Это я насчет людей, которые живут в твоем доме… – Белогуров наблюдал за Михайленко, завороженно разглядывавшим ТСАНТСУ, извлеченную из кокона китайского шелка и водруженную на специальную подставку. Он впервые тогда подумал: «Это опасный сумасшедший. Даже хуже нашего Чучельника. Гораздо хуже. В том взрыве, в том пламени пожара, расплавилась не кожа его, а его проклятые вывихнутые мозги!»
– Я понимаю. Конечно, конечно, – Феликс послушно кивнул. – Ты не бойся. Но ведь об этой ВЕЩИ уже кто-то знает. Кто-то в курсе – в агентстве Табаяки, например… Те, кто перевозил эту прелесть через границу… Кстати, как вам удалось переправить ее из…
– Из Сингапура, Феликс. Табаяки перекупил ее у какого-то филиппинца-коллекционера. Сотрудника бывшей администрации диктатора Маркеса… – Белогуров изложил заранее приготовленную «легенду» о том, как «вещь переправляли через границу». – Это очень дорого стоило, – закончил он.
Тогда Феликс вместо ста тысяч по договору уплатил ему, не торгуясь, сто тридцать тысяч долларов (Белогуров не был честен с Салтычихой, называя сумму). А потом, прикрыв глаза, тихо произнес:
– Я понимаю, как вам было трудно достать, но… Ты не мог бы достать мне еще одну – для пары? Я заплачу сто пятьдесят.
Белогуров чуть-чуть не сорвался тогда (к горлу клубком подкатила ярость): «Да на кой… тебе эта мертвечина?! Да ты знаешь, какой ценой она нам досталась, ублюдок?!»
Но он сдержался, не вспылил. Сто пятьдесят тысяч долларов. Можно будет почти полностью расплатиться за квартиру и за ремонт, подвести «дебет с кредитом» с Салтычихой, можно будет, наконец, махнуть на Багамы с Лекс – к чертовой матери от всего этого кошмара, под шумящие от океанского бриза пальмы на коралловый песок… И потом, опять же, всю черную работу сделают братья Дивиторские – братья-психи, братья-маньяки, братья-убийцы, братья-чудовища. Ведь им с этих денег причитается ровно половина. А Егор за тысячу баксов мать родную зарежет…
И Белогуров путано пробормотал только, пряча от Михайленко глаза: «На это потребуется время, Феликс. Несколько месяцев, быть может, и полгода… Но, в общем, я постараюсь для тебя, заряжу все, какие возможно, каналы, снова свяжусь с агентством в Сингапуре и… Когда вещь будет у меня, я тебе сообщу».
Им с Егором и Женькой потребовалось гораздо меньше времени – на дворе стоял лишь июль. Но Белогуров так подгонял братьев, потому что тогда Феликс сказал ему, что «если ты не успеваешь позвонить мне до конца июля – то все придется отложить ровно на год». В августе Михайленко уезжал в Швейцарию. Ему предстояла очередная пластическая операция. А если сто пятьдесят тысяч долларов не поступят в распоряжение Белогурова в этом году, то… то не стоило и затевать весь этот новый кошмар. За двенадцать месяцев неоплаченного долга Салтычиха бы просто стер галерею и ее персонал в порошок. Потому-то они так торопились со второй ВЕЩЬЮ, подгоняли Чучельника. Потому-то Пекин, бедняга, и…
Белогуров не успел пожалеть убитого китайца – остановил машину перед железными воротами гигантского глухого забора, окружавшего дом с медной крышей. От Киевского шоссе к особняку вела новенькая бетонка, проложенная через пустырь, заросший лебедой и чертополохом. Вдали маячил жидкий лесок, к его опушке лепилась хлипкая деревенька. Оттуда пахло жильем, дымом. Лаяли собаки. Трещал по деревенской улице мотоцикл.
Ворота открылись – одна из створок поехала вбок. Белогуров подрулил к массивному кирпичному крыльцу. Голый двор: ряды молодых чахлых саженцев, клумба, за которой никто не ухаживает, заросший газон. Феликсу Счастливому долго придется ждать, когда под окнами его кирпично-медного страшилища разрастется фруктовый сад, в тени которого можно будет коротать знойные деньки…
Белогуров обогнул машину, бережно достал с заднего сиденья деревянный футляр. И тут же, вместе с дрожью в коленях ощутил сильнейший позыв – мочевой пузырь за дальнюю дорогу переполнился так, что сейчас, кажется, из глаз польется. На крыльце его встречал Петр (тот самый санитар). Разговаривал с кем-то по радиотелефону: «Сахара я привезу, достал, по старой цене еще… Смородину обобрали уже? Ну что, хватило на варенье? Да привезу я тебе сахара, сказал! Завтра же… А с огурцами ты…»
Белогуров, крепко сжимая в руках футляр, поднялся по ступенькам. Интересно, неужели у Петра и семья есть? И когда успевает – ведь он при Феликсе круглосуточно, как верная нянька…
– Он вас ждет в кабинете отца, – Петр прикрыл трубку ладонью. – Вам помочь, Иван Григорьевич?
– Нет. Я сам. Спасибо. Не стоит беспокоиться. Варенье, значит, дома варите?
– Мать тревожится – цены на сахар, старуха ж… С дачи ягод привезла. У нас садовый участок под Дубной. Смородины красной в этом году – гибель…
Гибель… Это словечко Белогуров повторял про себя, когда, облегчившись, мыл руки в туалете, тупо глядя на свое отражение в большом зеркале. Почему гибель? Он же должен был сказать «много».
Словечко сверлило мозг. Хотелось отмахнуться от него, как от назойливой мухи. Белогуров молча наблюдал, как Феликс (с их последней встречи он еще больше похудел и осунулся), вертя руками колеса своей тележки, кружил вокруг стола, в центре которого на резной полированной подставке была тсантса. Белогуров, несмотря ни на что, испытывал облегчение: вот и все. Все кончилось. Сейчас он отдаст мне деньги, я уйду из его дома – и все. И больше мы никогда, никогда…
– Очень красивый. И заметь – черты, хотя они значительно уменьшились, совсем не исказились, не деформировались. – Феликс снизу заглянул в лицо Белогурова. – Это был, наверное, славный воин, вождь какого-нибудь племени с островов?
– Это был китаец. Табаяки сообщает, что это был некогда бедный китайский коммивояжер. Эта вещь не такая уж и старая, Феликс. – Белогуров (это пьянящее чувство, что, мол, ВСЕ, я навеки расстаюсь со всем этим кошмаром, – словно прибавляло ему уверенности) выпрямился. – Примерно двадцать пятый – тридцатый годы, ретро, одним словом.
– Меня не волнует их возраст. Какая разница, сколько лет этим вещам? Они могли быть изготовлены и вчера, – Феликс все заглядывал в лицо Белогурову. Он подъехал к сейфу, укрепленному в тайнике за книжным шкафом, и достал оттуда сверток, упакованный в самую обычную газету – кажется, в «Экстра-М». – Вот, держи. Как мы и договаривались.
Белогуров не унизился до того, чтобы пересчитать. Положил деньги в свой портфель. Наступила пауза. Он уже было хотел сослаться на неотложное дело и откланяться (оставаться в этом доме, где этот «сумасшедший безногий ублюдок» как зачарованный любуется тем, во что превратился любимый Салтычихин телохран, – было выше его сил), но… Феликс вдруг нарушил молчание:
– Я скоро уеду. Ложусь в клинику. Опять будут пытаться прилепить к моим бедным сопелкам греко-римский профиль. Откуда на этот раз кожу будут брать? На ляжках и на заднице у меня уже живого места не осталось… Я вернусь, если все, конечно, пройдет удачно, к Новому году, годовщине смерти родителей и сестры. И знаешь, о чем я подумал? После всего того больничного ада я бы хотел сам себе сделать маленький подарок. Подсластить существование, так сказать, заиметь стимул…
– Какой подарок? – хрипло спросил Белогуров.
Михайленко вернулся к столу.
– Чудесная вещь. В ней чувствуется скрытая сила. Ведь это амулет, да? Против кого его употребляли? Злых духов, демонов? Странные жестокие языческие боги Востока… Знаешь, я тут вычитал у Либания3 любопытнейшую мысль. Он считал, что «жестокость не присуща людям от рождения. Это вынужденная мера: люди просто страшатся перемен в жизни и стараются избежать их любой ценой«.
– Какой подарок, Феликс? – повторил Белогуров. ГОСПОДИ, Я ЖЕ ПОКЛЯЛСЯ ЖИЗНЬЮ СВОЕЙ, СЧАСТЬЕМ СВОИМ – НИКОГДА БОЛЬШЕ…
– Знаешь, я читал – существуют белые тсантсы. Редчайшие из редких. Из головы европейцев: миссионеров, моряков, искателей жемчуга, просто бродяг…
– Но это же…
– За такую, если только она попадет ко мне, я заплачу полмиллиона.
– Но это невозможно… НЕВОЗМОЖНО ЭТО!! Я… я не знаю даже, как уведомить о таком заказе Табаяки, это же…
– Я повторяю, Иван: меня абсолютно не интересует возраст изделия. Мне все равно, когда ее изготовили. – Феликс тронул Белогурова за руку, и тот едва не отдернул ее. – Это не суть важно.
И Белогуров наткнулся на его взгляд: умные блестящие голубые глаза под воспаленными красными веками без ресниц. Всезнающие глаза старика, а не двадцатишестилетнего мальчишки-извращенца.
– Я не знаю, я не могу, не могу этого, Феликс, я…
Михайленко снова молча подъехал к сейфу.
– Я уезжаю надолго. А у тебя будут расходы: намекни Табаяки, что если белой тсантсы нет – ее ведь можно… изготовить по специальному заказу… – Он извлек из сейфа еще один сверток в газете. – Здесь двести тысяч задатка. Остальное получишь, когда вещь будет у меня. Ну же, бери! Мне трудно и держать, и закрывать!
Это было сказано так просто, так по-детски капризно, что Белогуров… подскочил и взял сверток с деньгами. В голове его все перемешалось.
– У меня только одно условие, – продолжил Михайленко. – Какое? – Белогуров больше не узнавал своего голоса.
– Эта белая тсантса должна быть блондином. Так и сообщи своему Табаяки.
Что-то было в этой последней фразе такое… Однако Белогуров гнал от себя эту мысль – догадался не догадался. У него больше не было сил бороться, противостоять (чему, Господи!). Внутри снова росла, пухла, пучилась, заполняя собой все, ВАТА – и не оставляла уже места ни мыслям, ни страху в сердце, ни воле в душе – ничему.
Белогуров пришел в себя уже за рулем, когда Петр закрывал за ним ворота. Рядом на переднем сиденье лежал щегольской кожаный портфель. А в нем деньги. Белогуров почувствовал, как по его щекам катятся слезы – жалкий пьянчуга, это пьяные слезы, хотя ты и не пил сегодня еще ни капли… Но еще не вечер, как говорится. И бар дома в Гранатовом забит до отказа.
Белогуров нажал на педаль газа. А хорошо бы и вправду попасть в аварию (как он врал некогда Якину). Расплющиться бы в лепешку о тот бензовоз, что дымит выхлопной трубой впереди и… Пошли они все, ублюдки, которых я ненавижу, ненави…
А дома Егор Дивиторский, словно стервятник, уже караулил его. Они заперлись в кабинете. Егор вывалил на стол из портфеля пачки «зеленых», лихорадочно начал пересчитывать и… недоуменно уставился на компаньона.
Белогуров суетливо шарил по ящикам стола – где-то тут была у него бутылка коньяка. Проклятие, нет. Надо переться в гостиную, в бар… Он встретился взглядом с Дивиторским. У него был еще шанс, он чувствовал: ПОСЛЕДНИЙ ДАРОВАННЫЙ ЕМУ ШАНС – не говорить Егору, за что Феликс уплатил им эти новые двести кусков. Запихнуть их обратно в портфель, вернуться в тот дом под медной крышей и… ГОСПОДИ, Я ЖЕ ПОКЛЯЛСЯ – БОЛЬШЕ НИКОГДА!
Клятвы наши… Что они стоят? Егор слушал, а Белогуров говорил, говорил – уже не мог остановиться. Егор слушал. И по лицу его пробегали тени. За окном кабинета, закрытым решетчатыми ставнями, рос тополь – единственный уцелевший в Гранатовом переулке после урагана. Это он сейчас шумел листвой, волнуясь под летним ветром, сея тени, солнечные пятна и снова тени…
Они долго молчали. Потом Белогуров спросил:
– А кого это принесло сюда, когда я отъехал? Ты их застал?
– Клиенты, – Егор думал о чем-то сосредоточенно и напряженно. – Так, парочка молодых идиотов. Из «новых» вроде. Сами не знают, чего хотят. Насчет их платежеспособности я тоже сомневаюсь. Но вроде положили глаз на тот альбом Григорьева с парижскими рисунками, что у нас в «особой картотеке». Обещали, если надумают, позвонить. Пари держу – и след их давно уж простыл. Парень какой-то, по-моему, безмозглый вышибала – просто перед девчонкой или новобрачной своей выпендривался: мол, глянь, дорогуша, какой я богатый и стильный. А уехали – и финита. Это не настоящие клиенты, просто трепачи. Я это сразу усек. Да теперь уж все равно, а?.. Ты куда это?
– Мне надо выпить, – Белогуров (он не слушал «про клиентов») поднялся. – Лекс где?
– Они с Женькой телевизор смотрят. Там фильм старый с Софи Лорен, – Егор тоже поднялся. – Ты когда Салтычихе насчет наших новых условий позвонишь? Сейчас или завтра?
– А я ему должен сам позвонить?
– Ты разве забыл, о чем мы с тобой сегодня утром говорили?
– Мне нужно выпить, – упрямо повторил Белогуров, отстранил Дивиторского и направился в гостиную, где работал телевизор.
Лекс уже успела перекочевать на кухню – фильм только что закончился. Женька, позевывая, переключал кнопки пульта. Попал на шестой канал, где как раз передавали сводку криминальных происшествий по Москве. На экране мелькали какие-то люди, милицейские машины. Белогуров открыл бар, достал бутылку, потянулся за бокалом и… замер.
С экрана диктор рассказывал об убийстве, происшедшем ночью в районе станции метро «Выхино». Неподалеку была обнаружена машина «Форд». А в ней изрешеченный автоматной очередью… Белогуров не отрываясь смотрел на убитого, которого камера сняла крупным планом. Сзади подошел Егор – Белогуров слышал его дыхание.
Одна из пуль попала сидящему в «Форде» в горло. Грудь – белый щегольской свитер – была залита кровью. Человек все еще судорожно цеплялся за грудь одной рукой. Камера наехала ближе и… Эти черные, залакированные гелем волосы, стильные косые височки «под Бандераса», эта бархатная родинка – мушка на щеке… Лицо, хоть и искаженное судорогой боли, было узнаваемо.
– Шурка… Пришелец… – Егор стремительно наклонился к телевизору. Но на экране уже сменился кадр. Снова замелькали милицейские машины, люди в форме. – Это же… это Марсиянов… – Он произнес это так жалко, так растерянно…
И тут зазвонил телефон. Белогуров секунду колебался, как поступить – хлопнуть залпом коньяк или же сначала взять трубку. Наконец взял. Не слыша голоса, он почему-то сразу догадался, кто это звонил.
Егор, впрочем, догадался тоже. Слушал односложные покорные ответы Белогурова: «Да, да, дядя Вась, конечно», «я понимаю», «жаль», «все помню – исполню», «когда и куда подъехать – подвезти?»
Дивиторский (куда только делась его злость, его решимость, его жадность, наконец, он и сам теперь не знал) смотрел на погасший экран (насторожившийся Чучельник выключил телевизор). Белогуров наконец дал отбой. Швырнул трубку на кресло. Поставил бутылку коньяка обратно в бар. Аккуратно запер дверцу. Он все еще слышал тихое, печальное резюме Салтычихи: «Подлости не терплю я в людях, Вано. И неблагодарности. Черна как ночь душа людская. А на первый-то взгляд…»
– Зачем он звонил? – Егор наконец справился с собой. – За что он расправился с Шуркой?!
Белогуров кивнул на дверь: еще не хватало, чтобы Лекс услыхала.
– Он мне этого не доложил, Егор. А потом… ты же сам рассчитывал, что он Пекина Марсиянову не простит.
– Ублюдок! Скотина! А мы… что он теперь хочет от нас?!
– Он уезжает… отдыхать. Месяца на три в Грецию вроде. – Белогуров говорил теперь спокойно, даже безучастно. Все улеглось. Все встало на свои места. И ВСЕ РАВНО УЖЕ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ИЗМЕНИТЬ. НУЖНО ЛИШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ. – Самолет улетает в 23.15 из Шереметьева.
– Что он от нас-то хочет?!
– Он напоминает, что мы… что я ему дорог, Егор. И предупреждает: подлость, коварство и неблагодарность в близких людях ему одинаковы противны. Он этого не потерпит никогда. Будет карать беспощадно.
– Но ты ему сказал – привезу. Что?
– Деньги. Я привезу ему деньги в счет оплаты нашего долга. Семьдесят пять тысяч. Прямо сейчас и поеду. Он ждет.
Егор остервенело грохнул кулаком в стену. Встревоженный Женька спрыгнул с дивана, подошел. Хотел обнять брата за плечи. Но тот грубо отпихнул его:
– Ты еще лезешь… идиот проклятый!
Белогуров закрыл глаза. Это было исполнение его единственного желания: глаза бы мои вас всех не видели.
– Я еду с тобой! – Егор рванулся было к двери.
– Ты со мной не поедешь. Ты займешься «Жигулями», – жестко оборвал его Белогуров. И правда: БАСТА. Пора со всем этим кончать. Он клянется, плачет, превращается в форменную бабу-истеричку. Пора ставить жирный крест на всех этих переживаниях и нервах. Пора брать себя в руки. Все равно уже. ВСЕ РАВНО НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕВОЗМОЖНО.