Свидерко пожал плечами.
– С момента обнаружения трупа в «Форде» и суток не прошло. Мы столько всего узнали, а тебе все мало. И-эх, губерния… Тут масса вопросов возникла и еще возникнет – голову дам на отсечение. Но Салтычиха для нас уже недосягаем.
– Вывод отсюда? – Колосов знал: Свидерко – человек дела. Задавал вопросик так, для затравки профессионального самолюбия.
– На все вопросы нужен позарез исчерпывающий ответ. Главного подозреваемого нет, улетучился. Значит, начнем работать пока с его окружением. Всеми теми, кто имел с этой нашей троицей – Салтычиха, Пришелец, Пекин – контакты. Таких людей много, но… Салтыков, если все же приписывать это убийство ему, покарал за китайца Марсиянова. А вдруг он ошибся? И потом самое главное: что же произошло с китайцем? Где его тело, если он мертв?
– Ты хочешь сказать, почему оно до сих пор не обнаружено?
– Да. И не только нами. Сдается мне, что в этом дельце труп прятали больше не от нас, а от глаз Салтыкова. Но почему? Ну, если его вообще, конечно, прятали, а не спустили куда-нибудь к диггерам в канализацию по ошибке. Ну как, Никита, тебе не интересно было бы все это прояснить?
– Мне? – Колосов смотрел в окно. – А ты сам считаешь, что исчезновение китайца как-то связано с нашей серией?
– Ты сам первый подал гениальную мысль проверить досконально каждый случай пропажи без вести лиц восточной национальности. Каждый случай – мамочка моя родная! А я лишь скромненько, но вполне логически продолжил заданную тобой схему. А связаны ли эти дела… Пока что-либо утверждать рановато. Поживем, поглядим, послушаем, обмозгуем фактики собранные – тогда увидим. Ну, у нас же все равно до сих пор нет какой-либо внятной версии по этому чертову делу. В долгий ящик уж сплавлять хотели этих «безголовиков», до нового трупа, а тут…
– А трупа-то, кстати сказать, и нет. И улик сближающих пока тоже.
– Ничего. Разберемся, – Свидерко пристукнул по столу ладонью. – Источник сообщает, что вся эта наша троица, из которой двое уже покойники, посещала частенько один веселый кабак на Киевском шоссе. Его племянник салтычихинский держит. Вот с него и начнем. Узнаем, кто еще посещал это местечко теплое, с кем конкретно у Пекина и этих двух там были контакты.
Колосов хотел сказать Свидерко его любимое: «Бог в помощь», но вдруг осознал, что кабаком на Киевском придется заниматься не кому другому, как ему. Как-никак по этому делу у них с Петровкой – полное взаимопонимание и взаимовыручка. А загородное Киевское шоссе – это, увы, уже не Москва, а область.
Глава 22 ТЛЕН
В это утро Белогуров проснулся очень рано. Часы показывали без четверти пять. В щель между неплотно задернутыми шторами спальни сочилась серая утренняя мгла. Последнее, что видел Белогуров во сне перед пробуждением, была горящая машина. Во рту даже чувствовался привкус гари, плавленой резины и раскаленного металла. И было нестерпимо жарко. Белогуров откинул одеяло: это всего лишь духота в спальне. А та машина во сне… что это? Пережитый в ночном кошмаре рассказ Егора о том, как он на темном безлюдном пустыре у железнодорожного переезда «запалил с четырех концов» облитые бензином «Жигули», выполнившие свое предназначение?
Или ему снилась развороченная взрывом иномарка, где горели, как в подбитом танке, Феликс, его отец, его мать, его сестра…
– Проснулся?
Белогуров приподнялся на локте. Лекс, оказывается, тоже не спит. Смотрит в потолок. Вчера вечером Белогуров принес ей билет на концерт «Роллинг Стоунз». О таком подарке она лишь мечтала, но… «А почему один билет? – спросила она огорченно. – Я думала, мы с тобой пойдем. Или это зверски дорого? Ты много переплатил?»
Белогуров купил билет на «роллингов» у знакомого спекуля с Арбата. Заказал ему только один билет. За те сумасшедшие деньги этот билетный жулик достал бы ему и два, и три, и десять. Но Белогуров хотел, чтобы Лекс шла в этот вечер на «старичка Мика Джаггера» одна. В этот вечер ее ни под каким видом не должно было быть дома.
«Я не смог достать два билета, дружок, – соврал он ей. – И этот-то с трудом у Генки выклянчил. Такой ажиотаж – сама понимаешь. Концерт закончится около полуночи. Мы тебя встретим на машине – не волнуйся. Или я, или Егор».
«Я не волнуюсь. Спасибо за «роллингов». Только, пожалуйста, не нужно Егора. Я заберу телефон с собой, – сказала Лекс. – Если сам не сможешь за мной подъехать – позвони, я словлю какую-нибудь тачку».
Она так и сказала: «Если не сможешь». Белогурову стало не по себе, хотя он отлично знал, что маленькая Лекс имела в виду. «Не сможешь» сесть за руль, потому что будешь пьян, как всегда по вечерам…
Однако в этот вечер… Ладно, что там говорить! Белогуров уткнулся лицом в подушку. Он не хотел думать о том, ЧТО БУДЕТ ВЕЧЕРОМ, КОГДА ЛЕКС УЙДЕТ. Еще рано об этом думать. Еще всего лишь пять часов утра.
– Ты почему не спишь? – спросил он.
– Так. Не спится. – Лекс натянула простыню до подбородка, выпростала руки. – А ты?
– Разная чушь снится, – он чувствовал, как фальшивит его голос. – Спи.
– Иван, ты меня любишь?
Он снова поднялся на локте, заглянул ей в лицо.
– Конечно.
– Ты меня еще любишь?
– Любовь не знает убыли и тлена, Лекс.
– Чья?
– Господи, Лекс, не будем начинать выяснять отношения в пять утра.
– Твоя? – Она словно и не слышала его.
– Да. И твоя тоже. Наша с тобой.
– Иван, а для чего я тебе нужна?
– Ты мне нужна, потому что без тебя мне вообще ничего не нужно. Я тебе сто раз это говорил. Ты – моя Джульетта, моя принцесса на горошине, мой цветочек аленький, моя надежда, моя жизнь беспечальная. Господи, Лекс, ну что ты в самом деле? Что тебе еще сказать по твоему любимому, по-книжному? Что говорят герои любовных романов? Скажи – я охотно повторю, если это тебя успокоит.
– Я не читаю любовных романов. И ты не злись, Иван, не нужно так злиться.
– Ты вообще слишком много читаешь разной ерунды.
– И ем тоже. Егор сказал, это у меня какая-то «булимия». Как у Дианы. На нервной почве.
– Егор – кретин. Морду ему набью. Выброси из головы все, что он болтает. Ешь сколько хочешь.
– Ты совсем-совсем не бываешь дома. Почему? – Лекс говорила тихо, безучастно.
– Я занят. Дел невпроворот. Ты же сама хотела, чтобы в нашей квартире закончили ремонт. Чтобы мы уже к осени туда перебрались. И потом с галереей…
Он сел в кровати.
– Я тебе не нужна, Иван. Абсолютно. Я не слепая. Ты мной тяготишься. Избегаешь.
– ТЫ МНЕ НУЖНА.
Она скользнула взглядом по стенам спальни. Отрешенное выражение лица ее сменилось печалью.
– Нет, не обманывай, я лишняя тут у вас. Вы всегда вместе – ты, Егор, даже Женька и тот как юла возле вас крутится. Вы такие деловые, такие занятые. А лишь я вхожу – вы умолкаете. Или говорите о какой-то чепухе.
– Мы партнеры с Егором. Это бизнес, Лекс, это дела взрослых мужиков. Тебя это волновать не должно.
– А они уже закончили там, в подвале?
Белогуров вздрогнул.
– Кто? Женька? А что ты имеешь в виду?
– Ну ты говорил, они там состав какой-то лака, что ли, изобретают, чтобы химичить потом…
– Нет, ни черта у них с Егором пока не получается. – Белогуров старался, чтобы его голос звучал спокойно. – Но и это тебя не должно волновать, Лекс.
– А что меня должно волновать?
– Новости журнала… «Boг» он, кажется, называется или «Квелле» – новый каталог.
– Там маленькие размеры. Я же вон какая корова.
Белогурову хотелось плюнуть, чертыхнуться: снова-здорово! Но ему было жаль ее. Он поцеловал ее, точнее, ткнулся губами куда-то в ухо, в теплые волосы. И почувствовал сразу, что она истолковала эту его вынужденную ласку по-своему.
– Убери руку, – попросил он через секунду хрипло. – Не нужно. Пожалуйста, я прошу тебя!
Она, не отвечая, начала исступленно целовать его. Руки ее знали свое сладкое дело.
«Любовь не знает убыли и тлена…» Молодое горячее тело. Жадное. Полное ожидания. У Белогурова появилось ощущение, что его насилуют. Эти мягкие, нежные, неумолимо-настойчивые руки. Эти полудетские, неумелые, но алчные губы сейчас вместе с дыханием высосут в поцелуе и его кровь…
– Оставь меня в покое! Я же прошу тебя по-человечески. – Не владея собой, он отшвырнул ее на подушки. – Не веди себя как проститутка!
Она села в кровати, поджала ноги, вся подобралась, как перед прыжком. Белогуров ждал града слез – уже был готов извиняться, просить прощения. Но на щеках Лекс не появилось ни слезинки. Глаза лишь сухо блестели. И в этот миг Белогуров вдруг отчетливо представил, какая она будет старая. С годами появятся морщинки вокруг глаз, складки у губ, второй подбородок. Кожа огрубеет, утратит матоватость, приобретет жирный блеск, который уже не скроют никакие тональные кремы.
– Ты просто трепло, – Лекс сказала это как отрезала ножом. – А я-то дура… Только трепаться – это все, что ты можешь. У тебя там дохлая сосиска. Поди таблетки купи. Вон в «Лавке жизни» на каждом углу продаются, я видела. Давай, давай, авось помогут!
Белогуров наотмашь ударил ее по лицу. И как водится (женщина есть женщина – и в пятнадцать, и в сорок лет), она визгливо истерически заревела от боли и злости. Когда он вышел из спальни, грохнув дверью, Лекс все еще рыдала – горько и безутешно.
Белогуров, ослепленный яростью, прошел в демонстрационный зал. Он не заметил, что в доме, кроме них, в этот ранний час не спится еще одному живому существу. В темном углу холла в кресле сидел Женька. Он чутко прислушивался к приглушенным рыданиям, доносившимся сверху.
Лекс плакала долго. Потом затихла. Но до самого вечера из спальни не выходила. Белогуров сидел в демонстрационном зале внизу. «Галерея Четырех» была сегодня открыта и ждала клиентов. Им всем сегодня было очень важно, чтобы внешне все выглядело как обычно: нормальный рабочий день. Весь немногочисленный персонал галереи на рабочих местах. И даже, если повезет, сделки заключатся…
И, как ни удивительно, повезло. Принесло двух иностранцев: престарелую супружескую пару из штата Мичиган, путешествующую по России. Старичков привлекли акварели Судейкина и особенно – революционный фарфор. За чашку с символикой «Смерть гидре контрреволюции» американец после недолгого торга выложил шестьсот долларов наличными. Чайник «Реввоенсовет» ушел за семьсот, а пузатая страшненькая вазочка для «морковной пастилы времен военного коммунизма» ушла за триста «зеленых».
В семь вечера, как обычно, Белогуров закрыл галерею и поехал на Ново-Басманную. Перед этим, около половины седьмого, Егор увез Лекс на концерт «Роллинг Стоунз». Белогуров мельком видел ее в холле, но не подошел, не заговорил. Глаза Лекс распухли и покраснели от слез. Она все как-то суетилась: роняла то сумку, то расческу, то заколку. Нагибалась, поднимала, а потом у нее все снова валилось из рук.
Белогуров видел: девчонка сильно переживает их ссору, сожалеет о том, что крикнула со зла. Самое правильное в этой ситуации (и Белогуров это чувствовал) было бы стать выше глупых предрассудков, перешагнуть через свою оскорбленную мужскую гордость – взять Лекс крепко за плечи, развернуть к себе, поцеловать эти скорбные, заплаканные полудетские глаза (ей всего-то, дуре такой, было пятнадцать – что она понимала и в жизни, и в нем, Иване Белогурове!). Повторить, что их любовь все равно, несмотря ни на что, не знает убыли и тлена, потому что любовь (и это хорошо понимают те, кто сначала напрочь был лишен этого чуда, а потом уже на середине прожитой жизни обрел ее как подарок судьбы) – это не только сладкое траханье в смятой постели. Не только вздохи, вскрики, содрогание потных тел, поцелуи, укусы и калейдоскоп поз, но и близость в высшем смысле этого слова: понимание, сопереживание, нежность, преданность и милосердие друг к другу.
Но он к ней в этот вечер так и не подошел. Он чувствовал и то, что примирение и нахлынувшие вслед за ним чувства могут помешать ему сегодня выполнить то, что должно произойти этим вечером. И для душевного настроя на ЭТО больше подходило яростное ожесточение и боль, терзавшие его, а не умиротворение и покой.
Алекс и Егор уехали. Белогуров дал Чучельнику последние подробные инструкции – Создание оставалось одно в темном пустом доме ожидать их возвращения, – вышел на залитую огнями Ордынку, поймал частника и поехал на свою квартиру на Ново-Басманную.
Они там условились встретиться с Гришкой Якиным. Фреска была закончена. Краска и штукатурка подсохли. И свободному художнику Якину ничего не оставалось, как получить расчет и собирать манатки. Накануне они разговаривали с Белогуровым по телефону.
– Ну, какие у тебя дальнейшие планы, – как бы между прочим поинтересовался Белогуров, – в Питер возвращаешься все-таки?
– Да нет. Погожу пока. Лето ж! Я говорил: на Валдай хочу махнуть, в деревню к тетке. Она двоюродная, правда, но зовет в письме. По хозяйству помогу, глотну кислорода. В город к осени подамся. – Якин хмыкнул. – Гроши вот с вас, Иван Григорич, получу – уж и мотор новый присмотрел на Южном. «Харлей-Дэвид» подержанный отдают за три куска. Ничего, в общем, железо, сойдет. А гайку подтянуть – это я и сам могу.
– Так на мотоцикле прямо и махнешь? – спросил Белогуров.
– А что? Едешь, газуешь – сам себе хозяин. И за билет платить не надо. Бензин, конечно, собака, кусается. Монополисты, буржуи чертовы, все себе захапали! Но я как-никак на ваши гроши полагаюсь.
– Рассчитаемся, как договорились, – заверил Белогуров и спросил вроде бы ни с того ни с сего: – Слушай, я давно спросить хотел: ты волосы часом не подкрашиваешь?
– Я что – гомик? Ты че, Григорич?
– Да это я… У самого седые стали появляться. Девчонка моя сердится. Хотел узнать – может…
– У парикмахера своего узнавай. У вас, буржуев, персональные небось, – буркнул Якин.
Они договорились о встрече, и Белогуров дал отбой. Встретился взглядом с Егором, слушавшим беседу с параллельной трубки.
– Он едет с деньгами – нам это как раз и нужно. С крупной суммой – ты ж ему четыре тысячи за его мазню должен, – Егор был снова сама решимость, – с «зелеными» в кармане, на моторе – уехал Якин и… сгинул. Куда, где… Если даже нас кто и начнет о нем спрашивать – да, скажем, уплатили деньги – он и смылся. Куда? Да на Валдай, в деревню. И все. А доехал он туда или его где-то в пути грохнули… Да и не хватится его никто! Он же бродяга, да и алкаш конченый. Контрактов у него в Москве сейчас нет. Были б – не уезжал бы. Так что… Он то, что нам нужно, Иван. И при этом – минимум риска. Не надо будет снова ездить, искать, сюда тащить. Гришка сам сюда явится. Он хоть и с цитатником Че Гевары не расстается, а до денег жаден, как черт. А до водки еще жаднее. Если ты ему пузырь «Джонни Уокера» поставишь – на карачках приползет. И потом он – натуральный блондин. Самое оно для нас.
– А если Чучельник снова ошибется? – спросил Белогуров.
– Я ему сказал: почки отобью. Не ошибется. Руку натренировал уже. Успел. – Егор попытался усмехнуться, но получилась гримаса. – Ну, слово за тобой. Согласен?
Белогуров промолчал. Егор истолковал его глухое молчание так, как ему хотелось.
Около половины восьмого вечера Белогуров приехал на Ново-Басманную. Якин уже поджидал его: навеселе, красный как рак, оживленный, разговорчивый. Зажег свет по всей огромной квартире. Белогуров мельком глянул на фреску, которую видел уже не раз. Сухов и Верещагин с гранеными стаканами в руках, Мэрилин – сплошная фарфоровая улыбка, ее благородие госпожа Удача и этот микеланджеловский «Ошарашенный» из «Страшного суда».
Белогуров смотрел на фреску со всевозрастающим раздражением: что тут намешано-намалевано! Сплошной дешевый кич. «Ошарашенный», что произвел на него в прошлый раз такое сильное впечатление, когда нервы были на пределе, теперь казался чуть ли не уродливым, пошлым, вульгарным. Мазила Якин просто дурно скопировал великого итальянца. И вообще, Якин – обычный алкаш, хам, бродяга и конъюнктурщик. И его никто не будет искать всерьез.
– Принимай работу, хозяин, – Якин дохнул на Белогурова вчерашним перегаром. – Как в казино на Горбушке теперь тут. У них там тоже все стенки расписаны – сплошной садомазохизм в натуре. Когда будете в этой своей хатке тусовки-приемы собирать – не позволяйте гостям сигаретами тыкать. А то некоторые любят, опять же в казино. Потом платят, но… И кресло близко не подвигайте. А то штукатурка начнет осыпаться.