Приятели следовали за ней молча. Спустились вниз, миновали темный сад. Зверева сама открыла калитку – та скрипнула в тишине. Они шли по бетонке к озеру.
– Марина Ивановна, в вашем доме – УБИЙЦА. – Кравченко объявил это так, словно это была бог весть какая тайна.
– Да, – она даже не оглянулась.
– Человек, убивший вашего мужа и вашу подругу, – кто-то из ваших самых близких.
– Да, – слово упало в траву, как клок ваты, глухо, – я знаю. Я давно это знаю, пыталась обмануть себя, видит бог – пыталась, все зря.
– Так нам продолжать искать его? – Кравченко остановился. Остановилась и она.
– Это моя семья. Отнимите ее у меня и все – пустота. Ничего больше не останется, конец всему…
– Нам продолжать искать убийцу, Марина Ивановна? – повторил и Мещерский. – Мы сделаем, как вы скажете.
– Да, да, да! – Зверева закрыла лицо руками. – Я хочу знать: почему. А потом уже… потом…
– И вам нечего нам сообщить в связи со всем этим ужасом? – Кравченко приблизился к женщине.
– Гриша настаивает, чтобы я вызвала сюда адвоката. Немедленно. – Она отняла руки от лица. Глаза снова сухие, лихорадочно блестящие. Уставшие плакать. – Но ведь адвокату надо что-то объяснять. А я не могу. Не в состоянии. Мне самой надо сначала ну хотя бы… понять.
– И простить, да? Прежде чем обращаться к адвокату-защитнику, простить самой? – Мещерский вспомнил ее разговор со Зверевым.
– Простить? Простить такое?! – Она быстро пошла вперед. Они держались позади на полшага.
– Марина Ивановна, помните, вы разрешили, если понадобится, задавать вам даже нетактичные вопросы. Можно? Время пришло, – голос Кравченко был таким, словно он говорил с больным ребенком.
– Я хочу к озеру. Здесь в лесу душно. Боже, я просто здесь задыхаюсь!
От воды поднимался молочный туман, сочащийся промозглой сыростью. Зверева зябко поежилась.
– Марина Ивановна, ответьте нам, только честно. Андрей собирался уезжать в то утро?
Услышав первый вопрос Кравченко, она вздрогнула.
– Уезжать?
– Он якобы поделился этим своим намерением с…
– С кем?!
– Неважно с кем. Так он хотел уехать или нет?
– Н-ну, у него, возможно, было плохое настроение, хандрил, может быть. Это и прежде случалось, у него был непростой характер. Но потом все прошло.
– Потом – это когда?
– Когда… когда он уходил от меня. Когда я виделась с ним в последний раз, там, на террасе.
– А что произошло между вами?
– А что обычно происходит между мужем и женой, молодой человек? Вы не догадываетесь? – Зверева повысила голос. Кравченко кашлянул.
– Ясно. Так почему же в то утро у Андрея было плохое настроение?
– Потому что мы немного повздорили. Оба были виноваты, начали накручивать себя из-за сущей ерунды. Потом все прошло. Мы помирились.
– А эта ерунда, из-за которой вы ссорились, случайно, не имела отношения к вашему завещанию?
Зверева зорко посмотрела на приятелей.
– Ах вон оно что… Вот что вы имеете в виду… Нет, не имела.
– Это правда, Марина Ивановна? – Кравченко нахмурился. – Это очень важно, и мне не хотелось, чтобы вы ввели нас в заблуждение.
– Я не имею привычки лгать, молодой человек. Это правда.
– Вам неприятна эта тема, простите великодушно. Я заметил, вы и раньше старались обходить ее стороной. А кстати, почему?
– Потому что говорить абсолютно не о чем.
– То есть?
– У меня нет и никогда не было никакого завещания.
– Но Елена Александровна сказала нам, вернее, вон Сереге, что вы и вызываете нас сюда специально, чтобы мы были рядом на случай разных непредвиденных обстоятельств, когда вы огласите свою волю и…
– Оглашать нечего, Вадим. Действительно, сначала у меня была мысль его написать: сразу же, как я узнала о выигранном процессе. Но потом я отказалась от этой идеи. Хотела сначала… в общем, отказалась, и все.
– Марина Ивановна, в таком случае после смерти вашего мужа наследником всего вашего имущества является ваш брат.
– Нет.
– Нет? – Кравченко прищурился. – Но по закону это именно так.
– По закону после моей смерти все достанется только одному-единственному человеку – моему сыну.
– Вашему сыну?!
– Да, моему приемному сыну. Усыновленному мной.
– Новлянскому?!
– Да.
– А… а как же Алиса?
– Когда был жив их отец, мы все вместе решили, что, когда Пете исполнится пятнадцать, я официально оформлю усыновление. Их мать тоже дала на это согласие. Алиса оставалась с ней, вернее, жила-то у меня, но… Там была квартира, прописка – тогда все это было очень трудно решать. Если бы я удочерила и Алису, то девочка потеряла бы все там, в той семье. А так после смерти матери и отца ей досталось то, что причиталось по праву рождения. Сейчас это, конечно, не так уж и много, но в те годы… Господи, ну кто же тогда предполагал, что жизнь может так кардинально измениться?
– Марина Ивановна, вы меня извините, но ваши отношения с Петром не похожи на отношения между матерью и сыном.
– Я никогда не забывала, что у него была родная мать, которая любила его, пусть безалаберно, но любила. И старалась, чтобы и он этого не забывал. Я никогда не становилась между ними. Петя умный деловой человек, он прекрасно понимает, что эти формальности совершены были только в целях защиты имущественных интересов нашей семьи.
– Это он понимал уже с пятнадцати лет? – Кравченко хмыкнул. – Итак, вы собирались написать завещание, а потом отказались от этой идеи. Сами? Или все же вас кто-то отговорил?
– Сама.
– Марина Ивановна!
– Ну, вернее… ну да, да! Меня отговорила Майя.
– И?.. Кто еще? Новлянский?
– Нет. Петька еще слишком молод, чтобы обсуждать такие серьезные вопросы.
– Вы противоречите сами себе, но это неважно. Ну тогда кто же, если не он?
– Агахан. Он советовался с моим адвокатом. Они сошлись на том, что я и так уже с очень большим трудом выиграла дело о наследстве, и если сейчас зайдет речь о разделе капитала по завещанию (не о моем идет речь, заметьте, о том, который я получила от моего покойного мужа), совет директоров может резко выступить против. В завещании мужа оговорен тот пункт, что мое завещание должно быть представлено совету директоров на ознакомление. Это потому, что я – русская. Думаю, они нам просто не доверяют, может, и Генрих тоже не доверял – ну теперь бог ему судья… Агахану адвокат прямо заявил: компания не потерпит того, чтобы капитал дробился, мол, и так уж слишком много русских и что одно дело я со своим именем, известностью, а другое дело – мои русские родственники. Мол, никто все равно там не признает их прав на наследство, разразится скандал, и все увязнет в бесконечных судебных тяжбах. И еще он сказал…
– Что?
– Что в таком случае моя посмертная воля станет всего лишь парой ничего не значащих строк на листке бумаги. Компания все будет оспаривать.
– Но если это так, то права вашего прямого наследника тоже могут не признать.
– Начнем с того, что, во-первых, все это дело далекого будущего. Петя еще молод. Но он умеет добиваться всего, чего захочет. За него я в какой-то мере спокойна. Пройдут годы, он крепко станет на ноги. Возможно, его положение здесь, его собственный капитал – а он приложит усилия к тому, чтобы кой-чего добиться, да и я его помощью не оставлю – уже послужат тому, что и в деле о наследстве к нему отнесутся более серьезно. И потом, он же будет единственным наследником, а это многое упрощает. Компании даже удобнее будет иметь с ним одним дело… В общем, все это в перспективе вполне реально. И только от него будет зависеть, чтобы все именно так и случилось. А если это случится, то я знаю и другое: он никогда не обидит семью, если будет чувствовать себя ее главой. Поэтому я спокойна и за будущее Алисы, и за брата тоже. Петр сумеет распорядиться деньгами лучше их и сумеет о них позаботиться.
– Григорий Иванович, кажется, спас Петра в детстве?
– Да. И Петя благодарен ему и помнит это.
– Марина Ивановна, а все-таки, почему вы сначала хотели написать завещание и разделить ваше имущество в равных долях (я ведь правильно понял?) между… кстати, а кого вы внесли в свой ненаписанный список?
– Всех.
– И Корсакова тоже? – Кравченко посмотрел ей в глаза.
– Нет, всех, кроме него. А почему я хотела написать завещание… Да потому, что в моей семье в отношениях между теми, кого я люблю, многое изменилось с тех пор, как я вышла замуж за Андрея. Я же чувствовала, о чем они все думают. Я знала: некоторые даже считали меня… – Зверева осеклась, стиснула руки. – Ладно, я и такое от них стерпела бы, лишь бы… Но я не могла видеть, как в их жизнь входит ненависть! Я хотела этим завещанием примирить их всех – и мужа, и ребят, и Гришу, и… Чтобы они знали, что они по-прежнему дороги мне, одинаково дороги, что я не делаю различий между ними и хочу всем только добра.
– Но когда вас отговаривали, ваш муж был еще жив. И являлся по закону сонаследником вместе с усыновленным вами Новлянским. А как он реагировал на все это?
– Он? – Зверева нахмурилась. – Я, право, не знаю.
– Не знаете?
– Мы с Андреем никогда не говорили на тему денег. Он был гордый мальчик, считал, что это – ниже его достоинства.
– Но он пользовался вашими…
– Он пользовался мной как муж женой, а я им как жена мужем. Мы были совершенно равны, нам было вместе хорошо и только. А потом, больше всего на свете Андрей хотел петь. И петь очень хорошо, стать лучшим, самым лучшим из всех, положить к своим ногам оперную сцену. За деньги, дорогие мои друзья, даже за очень большие деньги, такой славы не купишь. К счастью.
– Ну да, голос его… конечно… Ну ясно, Марина Ивановна. Если я был бестактным и назойливым, простите. А теперь вот о чем я хотел бы поговорить. А что вы сами думаете по поводу убийства Майи Тихоновны?
– Я ничего не думаю, Вадим. Я отупела. Словно Лотова жена, я превращаюсь в соляной столб. Я даже плакать о ней не могу – не то что думать!
– Но как вам все-таки кажется: это убийство направлено против вас или…
Мещерский покачал головой: не мудри, выражайся яснее. Зверева, видимо, тоже не поняла вопроса, глаза ее тревожно перебегали с травы на их лица, с их лиц – на бурые стволы сосен, ее так и притягивала луна…
– Ну скажем иначе. – Кравченко подумал секунду. – Влияние Майи Тихоновны было на вас достаточно сильным, если даже в таком важном деле, как распоряжение собственным имуществом, вы предпочли послушаться ее совета…
– Она всегда была мне как сестра. Мы дружили с молодости. Она была так предана, любила меня беззаветно. С ней можно было говорить обо всем, даже о самом личном. С Гришей я так не могу – он добрый, тоже любит меня, но он ведь только собой занят, у него ветер в голове. Он же сущий Нарцисс – его женщины ужасно избаловали. А Майка… Господи, да иногда мне казалось, что она лучше меня знает то, что мне нужно. Она была такая чуткая, такая мудрая, такая добрая.
– Но сегодня утром вы, кажется, сказали ей, что некоторые ее советы вы предпочли бы не слышать, и я так понял, что и не исполнять, – кротко заметил Мещерский.
– Вы нас подслушивали? – Зверева резко обернулась к нему. – Вы?
Он густо покраснел.
– Так получилось, я не хотел.
– Возможно, это мы сами слишком громко говорили, – быстро согласилась она, но глаза ее недобро блеснули. – Значит, сами виноваты.
– Майя Тихоновна сегодня утром уговаривала вас не совершать какой-то опрометчивый поступок.
– Это к делу не относится.
– К какому делу? – Кравченко наблюдал за ее лицом – черты его ожесточились, Зверева начинала гневаться, и это ему не нравилось, потому что гнев-то был напускной, а под ним скрывалось… Эх, прав, Серега, искренности мало в людях.
– К тому, чем вы так интересуетесь: к моему несуществующему завещанию. Заверяю вас: мы говорили совершенно о другом.
Кравченко видел, спрашивать: «О чем вы говорили?» – бесполезно. И он заметил, тяжело вздыхая:
– Ее убили спустя час после вашего разговора.
Певица молчала.
– Марина Ивановна, а что за деньги отвозила в Красково Майя Тихоновна? Она вам еще за завтраком об этом напомнила, – спросил он после вынужденной паузы.
– Деньги? Ах это… Это она имела в виду дела нашего благотворительного фонда: помощь сиротам, детским домам, школам-интернатам. Этим занимается наш фонд при Русском музыкальном обществе, председателем которого я являюсь. В Краскове тоже есть детское учреждение, ну и когда еще в прошлом году Майя ездила туда по моим делам насчет дачи, я попросила ее отвезти туда уже не помню какую сумму. Таким же образом мы помогаем многим: направляем субсидии в детские дома в Москве, в Твери, в Самаре и Санкт-Петербурге. Недавно вот оборудование для родильного дома в Люберцах закупили в Бельгии, сейчас хотим организовать приют-приемник для сирот на Ярославском вокзале.
– Ясно и с этим, – Кравченко кивнул. – А теперь последнее. Опишите, пожалуйста, только по возможности более детально, что произошло в музыкальном зале перед тем, как Майя Тихоновна пошла смотреть телевизор. Вы ведь были там?
– Конечно, мы все были. Дима сел к роялю и порезался. Эта жуткая шутка с бритвой…
– Нет, Марина Ивановна, это случилось позже. Итак, вы собрались в зале и к роялю села Майя Тихоновна. Ну вспомнили? Сереж, что она исполняла?
– Прокофьева, – ответил Мещерский.
– Ах да, отрывки из «Ромео и Джульетты», это, наверное, единственное, что она помнит наизусть без ошибок. – Зверева скорбно улыбнулась. – Я ее приучила все вещи читать с листа, мы на сцене в молодости были с ней как единое целое, она была первоклассным аккомпаниатором, а самостоятельно исполнить не смогла бы и…
– Итак, вот она закончила играть и закрыла крышку рояля. Встала. Сосредоточьтесь, пожалуйста. – Кравченко улыбнулся ободряюще. – Вспоминайте. Она сказала, что хочет посмотреть «Времечко» или… что там было по ящику?
– «Иванов, Петров, Сидоров», – снова подал свою реплику Мещерский.
– Да, она очень любила эту передачу. Она вообще разную ерунду любила смотреть. Вообще жить не могла без телевизора. Даже разговаривала с ним вслух иногда, спорила – это было так забавно. – Голос Зверевой дрогнул.
– Майя Тихоновна пошла к двери. Ну? Кто-то выходил следом за ней, а потом возвращался? – Кравченко следил за ее лицом, но на нем ничего не отразилось.
– Я не помню, Вадим.
– А что вы сами делали в это время?
– Бог мой, мне все время кажется, что я стояла у рояля и вытаскивала эту окровавленную мерзость из клавишей, хотя, вы говорите, это было позже… Ну да, я точно не помню… Точно: я сидела и разговаривала с Егором. Хотела встать и подойти к… Нет, я так и осталась сидеть рядом с ним.
– Но все-таки, кто-то выходил из комнаты? Подумайте.
Зверева провела рукой по глазам.
– Кажется, да.
– Кто же?
– Агахан. Я сказала ему, чтобы он зажег камин.
– Это вы еще за завтраком ему сказали, – напомнил Мещерский.
– За завтраком? Ну значит… хотя мне кажется, это все-таки было именно там, в зале, и он пошел… Но я вечно все забываю, повторяю по десять раз. Мои ко мне уже привыкли, не сердятся.
– На вас нельзя сердиться, Марина Ивановна, – сказал Мещерский. Он все еще не мог отойти от ее «Вы нас подслушивали?», и это выдавал его обиженный тон.
– Не сердятся, Сережа, только на детей и слабоумных, – она смотрела на озеро. – Как холодно тут. И уехать из этой сырости теперь нельзя. Мы здесь точно в плену, в заточении.
– А что сказал вам прокурор, когда вас допрашивали? – поинтересовался Кравченко.
– Что он сожалеет о том, что такие ужасные вещи могут происходить в моем доме. А я ему сказала, что я не только сожалею, но… но лучше бы мне умереть, чем выносить такой позор и такую муку. Я просто не знаю, что мне делать. Как жить теперь? Я все думаю: ЗА ЧТО? Почему именно со мной такое происходит? Что стало причиной того, что все так внезапно рухнуло?! Неужели эти деньги? Эти проклятые деньги?