– Это колодец, – сказал он. – Заброшенный. Рельсами вон забили. А тут что? Кровь. На стенке – смотри-ка. И здесь тоже, на этих свайках. – Он указал на толстые полосы металла, крест-накрест прикрывавшие черный зев колодца.
Потом он присел на корточки. Осмотрел, насколько это было возможно без перемещения тела, спину Шипова – сбитая кверху футболка, на коже – вроде ссадины, но видимость была ограничена. Молча указал на все Сидорову. Тот осторожно провел рукой по карманам джинсов убитого. Там ничего не оказалось. Затем они все так же осторожно и тщательно, круг за кругом, обыскали траву, местами примятую. Кое-где на ней чернели пятна запекшейся на солнце крови. Увы, нигде не оказалось ни одного участка голой почвы, никаких отчетливых следов обуви.
– А это что? – Опер наклонился и поднял с травы порванную золотую цепочку. – Это его?
Кравченко кивнул.
Сидоров промерил глазами направление от кустов – след волочения от шоссе до заброшенного колодца.
– Тут что-то не так, – сказал он. – Я не могу определить, где конкретно на него напали, нанесли удар. Должна быть обильная кровь в этом месте. Обязательно должна.
Лихорадочно по следу в траве вернулись к кустам. Снова продрались сквозь них к месту, где словно яркий флажок неизвестной страны все еще полоскался на ветру шелковый оборвыш. Кравченко прошел немного вперед.
– Здесь! Нашел, кажется, – крикнул он тревожно.
У обочины дороги чуть в стороне на траве – лужа черной крови.
– Шипов шел по шоссе. А за ним наблюдали из кустов. Напали, возможно, сзади, полоснули по горлу – вот так. При умелом ударе это все выглядело бы…
Сидоров смотрел на шарфик:
– Так, он начал падать, зацепился вот этой тряпкой. Это его тряпка? Нет? Не знаешь, что ли? Ну ладно, потом разберемся. Так, а уже отсюда его потащили к колодцу.
Кравченко молчал – отчего-то ему не хотелось говорить, что шарфик, на котором опер выстраивает сейчас свою версию картины убийства, не принадлежал Сопрано, а принадлежал…
– Он легкий как перышко, Саша, – сказал он хрипло.
– Что? – Сидоров болезненно поморщился.
– Это было несложно. Ну, тащить его. – Кравченко посмотрел на часы: – Без семи три, а Шипова убили…
– Около полудня, может, в час дня. Судя по следам крови… Хотя там, на поляне, солнцепек, все могло произойти и гораздо позже.
– Около половины второго?
Опер кивнул. Прежнее развязно-залихватское выражение лица его сменилось теперь угрюмо-вопросительным.
– Сослуживцев-то у тебя много? – поинтересовался вдруг Кравченко.
– А что?
– Лес будете прочесывать?
– Будем. Обязательные действия. Инструкция.
– Зря.
– Почему?
– Интуиция. Тот, кто это сотворил, уже там, где его никакие прочески не достанут. Пятки салом смазал он, Шура, – Кравченко все смотрел на убитого. – И запомни: мы были с тобой в момент убийства. Алиби. А то я знаю ваши манеры: чуть что и…
– Я всегда все помню.
– Ну, я рад. Дай-ка мне фотку, что у тебя в кармане, – и, когда опер протянул ему фоторобот Пустовалова, Кравченко сунул его в карман куртки. – У тебя таких много, а мне теперь эта морда и самому понадобится.
Сидоров приподнял брови, всем своим видом выказывая: «Ты-то еще что дерзишь?»
– Там женщины, Шура. На даче Зверевой, – пояснил Кравченко, смягчая тон. – О них мы теперь должны думать в первую очередь.
Мещерский вернулся бледный и задохнувшийся после своего печального марафона, передал черный пенальчик радиотелефона оперу.
– Дома все тихо, – сообщил он. – Естественно, я никого ни о чем не спрашивал пока.
– И в будущем помолчи, – приказал Сидоров, набирая номер отдела, – вот что, ребята, договариваемся как жентльмены: спрашивать теперь – мое дело, а вы… Алло, дежурный? Сидоров говорит, соедини меня с Пал Сергеичем. Срочно! И свяжись с экспертами. Кто сегодня дежурит? А этот, новенький… Давай всех вызывай. Да. Случилось. На территории дачного кооператива. Двадцать второй километр. Давай опергруппу сюда. И прокурору сообщи.
В роли понятых на этот раз побывать не пришлось. Местный отдел милиции высадил настоящий десант, а в качестве «беспристрастных» взяли двух охранников из сторожки. По их вытянувшимся лицам Кравченко определил – как те боятся теперь лишиться своей спокойной, сытой работы.
– Что, проворонили? – рявкнул на них Сидоров. – Турнут вас теперь за халатность по первое число. И поделом!
– Да мы… Тут никого ведь не было! Чужих. Мы же никуда не отлучались от пульта! Пленки вон можете посмотреть.
– Посмотрим, дайте срок.
Что далее происходило при осмотре места происшествия, Кравченко и Мещерский так и не узнали. Им было приказано сидеть в дежурной машине на шоссе. Сидели они там аж до половины шестого вечера. От голода, волнения, бензиновой вони, а главное, от сознания того, что вот случилось нечто дикое, неприятное и страшное, о котором теперь придется поневоле говорить и думать все ближайшие часы и дни, у Мещерского глухо ныл затылок – словно его съездили по черепу чем-то увесистым и мягким.
– Кто ей сообщит о его смерти? – спросил Кравченко, мрачный как туча.
– Уступаю тебе.
– Да? А впрочем, это не наша обязанность. Это Сидоров тут вопросы задавать намеревался. Ну и пусть. А мы с тобой, Серега, будем немы как рыбы.
– И как долго?
– То есть?
– Я спрашиваю: как долго немы?
Кравченко вздохнул:
– Наше дело теперь молчать, слушать, смотреть и делать выводы. Раз уж вляпались в такое дело по дури своей…
– Я не виноват, Вадя! Откуда же я знал, что все так обернется?
– Ты письмо помнишь?
– Что? – Мещерский начинал злиться.
– Ну письмо ее твоей бабуле восстановить мне сможешь дословно?
– Нет, шутишь, что ли? Нашел время.
– А в общих чертах?
– Ну смогу.
– На ночь расскажешь, – хмыкнул Кравченко. – Это будет первая сказочка нашей тысяча и одной ночи здесь.
– Мы могли бы уехать… Сегодня же, – Мещерский жалобно-вопросительно покосился на друга. – Если хочешь, мы могли бы… – Он покраснел: до каких же глубин малодушия приходится иногда опускаться под влиянием обстоятельств!
– Атеперь я не хочу. – Кравченко положил руку ему на запястье, сжал. – Ну, выше нос. Нас все равно в ближайшие дни никто отсюда не отпустит. А тайно я никогда ни от кого покуда еще не бегал. Еще подписку возьмут, с них станется – менты ж. Так что… А ты подумай пока, отвлекись.
– О чем – подумай?
– Я же сказал: о том письме.
Мещерский прислонился лбом к стеклу: Кравченко всегда был такой. Чем глупее и нелепее ситуация, тем глупее и парадоксальнее его высказывания и советы. А ведь воображает, что говорит нечто уместное и остроумное. Как мы все-таки заблуждаемся насчет своих умственных способностей! Как самонадеянно заблуждаемся.
Глава 5
Без сопрано. Ночь
Этот вечер и ночь в доме, переполненном перепуганными плачущими людьми, где беспрерывно звонил телефон, а во всех комнатах кто-то кого-то допрашивал, заполнял какие-то бланки, просил подтвердить, прочесть, расписаться, рассказать о том, кто и когда видел убитого последним, – этот вечер и ночь острыми занозами засели в сердцах обоих приятелей. Однако впоследствии они старались не касаться этой темы.
Мещерский, тот вообще пытался забыть все. Все, кроме…
ЛИЦО МАРИНЫ ИВАНОВНЫ, когда Сидоров, приехавший на дачу вместе с той самой следовательшей-фермершей, прокурором района и начальником ОВД, сообщил ей о гибели мужа. Лицо окаменело. Стало гипсовым слепком, покрытым трещинами-морщинами. Зверева медленно спустилась по ступенькам (когда ей сказали, что приехала милиция, она была наверху), прошла в музыкальный зал, осторожно, словно боясь разбить свое тело, опустила его на диван.
– Ради бога, кто-нибудь, растопите камин. Здесь холодно. – Все, что она сказала им всем.
К дровам в камине бросился Корсаков. Руки его дрожали. Он щелкал зажигалкой. В конце концов, когда пламя, уже вспыхнув, охватило щепки и стружку, уронил зажигалку в камин, обжегся, пытаясь достать. На ладони его появились белесые пузыри от ожога.
Шипов-младший выбежал во двор. Там его остановили милиционеры. Он схватил одного из них за куртку, рванул к себе, потом словно опомнился – сполз на землю, сел и заплакал как мальчишка-первоклассник. Белый бультерьер лег у его ног и злобно скалился на всех подходивших слишком близко.
Реакции других домочадцев Мещерский просто не заметил. Уже ночью в кровати, вертясь с боку на бок и слушая мерное дыхание Кравченко (они хотели было вечером снова предложить Зверевой свои охранные услуги, но Файруз испуганно замахал руками: «Что вы, с ней нельзя сейчас говорить, она в шоке». Осталось только извиниться, подняться к себе и лечь спать), он вспомнил одну вещь, которая сначала остро поразила его, потом напрочь позабылась в вихре событий, а теперь вот во тьме комнаты снова всплыла в памяти. Когда он мчался за радиотелефоном, то попал на участок не через ворота, а через калитку за домом – тропинка с холмов упиралась как раз в эту открытую настежь чугунную решетку со сломанным засовом. По забору лепились гаражи – туда, видимо, ставили машины как самой Зверевой, так и ее гостей, – всего три просторные металлические коробки. И была там еще бежевая свежевымытая «Тойота» – машина Петра Новлянского. Сам он копался в багажнике, а его сестра Алиса поднимала при помощи домкрата дверь гаража, которую неожиданно заклинило. И вот теперь Мещерский вспомнил, что его тогда особенно поразило: как легко, с какой неожиданной силой и сноровкой эта худосочная девица справлялась с увесистой дверью! Когда он возвращался, они уже открыли гараж и загнали «Тойоту» внутрь. Алиса же отмывала что-то со своей спортивной куртки.
Мещерский закрыл глаза: все так ясно, так отчетливо – вся картина так и стоит. Заворочался.
– Вадька, ты не спишь?
– Сплю. И ты спи. Время «Ч», – однако голос Кравченко был отнюдь не сонный.
– Я хотел тебе сказать…
– А я сплю, Серега. Говорить будем завтра, на свежую голову.
– Но я хочу сказать: ты веришь в то, что милиция говорит? Что Шипова убил тот псих. Они утверждают, что…
– Они ничего пока не утверждают. А я сплю.
– Ты не веришь!
– Без этого психа было бы легче дышать. Нам всем.
– Помнишь, что я тебе говорил про этот дом? Помнишь?
– Помню.
– Я так и знал, Вадька, подсознательно – знал. Я чувствовал. Понимаешь?
– Понимаю. Спи. Кстати, ты же недавно только говорил: «Откуда мне было знать?»
– Не цепляйся. Слышишь? Да слышишь ты меня или нет?!
– Ну что еще?
– У тебя выпить есть?
– В сумке фляжка. Возьми.
Мещерский встал, нашарил в темноте в багаже Кравченко плоскую металлическую фляжку, из которой герои в ковбойских фильмах потягивают скотч. А Кравченко в ней держал свой любимый армянский коньяк. Глотнул, поперхнулся, снова глотнул.
– Завтра я найду кассету, – заявил он решительно, – в этом доме обязательно должны быть кассеты или диски с ЕГО голосом.
– Зачем это тебе теперь?
– Я хочу, чтобы ты услышал, как он пел. Ты должен услышать.
– Ладно, послушаем. Ложись. Пробку смотри не позабудь завернуть!
Мещерский швырнул фляжку в сумку. Бухнулся в кровать. Зарылся лицом в подушку: «Зачем мы сюда только приехали? – Мысль скреблась, точно кошка о крышку молочного бидона. – Я сам все это затеял, сам. А теперь мне просто тошно, тошно, тошно!»
Глава 6
Без сопрано. Утро
– Надо ко всему отнестись философски, – глубокомысленно изрек Кравченко, когда утром собрались спускаться вниз в столовую. – Во-первых, рыпаться мы будем только в строго установленных рамках, а во-вторых…
– Рыпаться! Этот твой жаргон, – Мещерский скривился. – Интересно, кто эти рамки нам установит? Твой разлюбезный Сидоров, что ли?
– Боготворимая тобой хозяйка этого дома. Теперь все решать ей. И насчет наших действий тоже, а во-вторых, повторяю…
– Вы не спите? Нет? Простите, я шел по коридору, услышал ваши голоса. – В дверях стоял Григорий Зверев, успевший уже облачиться в свою претенциозно-молодежную «кожу». Однако на этот раз место рубашки занял траурный супермодный френч. Две его верхние застежки нарочито небрежно открывали загорелую грудь. Зверев жевал мятную резинку. Ею противно-свеже запахло в комнате.
– Да, ребята, какие у нас тут дела завертелись. Вы позволите? – Он прошествовал к креслу у окна, сел и непринужденно вытянул ноги.
Мещерский отметил, что дубляжник, как про себя он окрестил этого роскошного, отлично знавшего себе цену мужчину, сегодня настроен отчего-то весьма дружелюбно с теми, кого еще день назад едва замечал.
– Я кофеварку достал. Каждому самому сегодня придется о хлебе насущном заботиться. Шура в слезах, все из рук у нее валится. Плачет у себя, – сообщил он самым доверительным тоном.
Мещерский не мог не восхититься тем великим талантом притворства, с которым Зверев манипулировал своим бархатным баритоном. «Как на виолончели играет. Вот что значит актер – голосом выразит все, что захочет».
– Благо холодильник полнехонек, – продолжал актер. – Там электрогриль еще есть в чулане. К обеду вытащим на лужайку, нажарим стейков на свежем воздухе. На всю компанию.
– Вряд ли сегодня у кого-то появится тяга к пикникам, – возразил Кравченко.
– Да, дрянь делишки, – Зверев вытащил из кармана пачку сигарет. – Прошу.
Они отказались.
– Тогда… с вашего позволения. – Он закурил. А им ничего не оставалось как сесть – видимо, Зверев настроен был на беседу.
– Значит, это вы его, бедняжку, нашли вместе с тем милиционером? – спросил он, выдыхая дым.
– Мы. Сергей первый заметил из машины.
– Он ведь вроде где-то в кустах лежал. Мне парень из розыска сказал.
– Ну, не совсем. Там у вас от задней калитки тропинка ведет к колодцу.
– Знаю. Артезианская скважина. Колодцы в самом начале застройки тут бурили, когда на дачах только-только водопровод проводили. Потом вода ушла, а дырки остались.
– Колодец забит. Вот возле него Шипов и…
– Какой удар для Марины, – Зверев потер рукой подбородок. – Какой страшный удар! Как-то все у нее пошло черной полосой – сначала смерть Стаса, потом у Генриха инсульт – год с сиделками, врачами, потом еще одна трагедия, а теперь вот Андрей умер.
– Простите, а кто такой Стас? – спросил Мещерский.
– Новлянский. Хотя они давно разошлись, отношения у них были самые дружеские. Дети – я имею в виду Лисенка с Петькой – подолгу жили у Марины, она их как родных любит. За границей на ее средства учились: Алиса в Центре киноискусства и режиссуры в Венеции, Петр экономический факультет избрал. Так что на ноги встали с ее поддержкой. А Стас не возражал. У него своих проблем хватало – не до детей было. С женщинами ему после Марины все как-то не везло, пить стал от неустроенности. Мы с ним иногда встречались в Москве, в ресторане сидели. Жаловался он мне все. А похож был на старого бездомного пса-дворнягу.
– А с другими мужьями вашей сестры вы тоже были знакомы? – Мещерский решил: раз уж этот дубляжник настроен сегодня столь подозрительно общительно (на ответную откровенность, что ли, вызывает?), надо этим воспользоваться. – Я имею в виду…
– Генриха фон Штауффенбаха? Милейший мужик был, – Зверев усмехнулся. – Он наполовину австриец, наполовину швейцарец. Пять языков знал. Но по-русски ни гугу. Они с Мариной дома по-немецки говорили, по-итальянски, по-французски. Смешно так. А жили душа в душу. Ну, естественно, при такой разнице в возрасте он ее просто боготворил.
– И большая разница?
– Постойте-постойте, да, он ее был старше почти на… тридцать два года. Умер-то восьмидесятитрехлетним.
– Вот что значит альпийский воздух! Наши-то старички в таком возрасте уже кашку манную жуют, а эти горнолыжники из Давоса еще и дела обделывают, и любовь там, и деток, – восхитился Кравченко. – Откуда только силы берутся?
– Кстати, о возрасте. Близкий друг Генриха Энтони Куин – ну, естественно, помните «Дорогу» Феллини? Я его, между прочим, дублировал – когда мы встречались в Лугано, старик этому очень смеялся. Так вот, они домами дружили лет сорок. – Зверев закурил новую сигарету. – Так в девяносто три старина Тони вдруг взял и женился на одной молоденькой девице. И у него родился сын. Он звал Генриха с Мариной на крестины в Штаты. Только Генрих уже тогда на коляске, как Рузвельт, передвигался – первый инсульт. Потом второй. В результате паралич. И началось – клиники, санатории, врачи, потом его к искусственному жизнеобеспечению подключили. Считай, трупом пять месяцев под капельницей пролежал. Марина все терпела, хотя страдала ужасно. А как умер – новые неприятности: судебный процесс по наследству, – Зверев прищурился. – Я к ней летал тогда в Италию, в Швейцарию. На суде даже однажды присутствовал – кошмар. Хуже нашего. Адвокаты, совет директоров, юридическая служба компании – ни черта нам, русским, не понятно. Но тревожно. Да, ребята, лучше быть богатым и здоровым.