В ту ночь, ворочаясь в постели, одна в темной квартире, она твердо решила, что завтра же (назло им!) поедет в цирк, дождется конца представления и обязательно поговорит с Разгуляевым о… естественно, о том подслушанном ею намеке на конфликт с Севастьяновым и об убийстве Ирины Петровой.
Но все произошло, конечно, совсем не так, как она предполагала.
В цирк она приехала намеренно поздно, ко второму отделению. На арене снова был он, и снова в клетке у пяти леопардов, пантеры и человека все шло как по маслу. Катя во все глаза следила за Разгуляевым. (Кох, как всегда во время номера, был наготове и во всеоружии у клетки.) То, что тело Петровой опергруппе пришлось осматривать и извлекать из слоновника, было, конечно, дикой фантасмагорией. Катя вспомнила, как администратор категорически предостерегал ее от попыток проникнуть туда без провожатых: слониха Линда, видно, отличалась крутым характером. Но если все же труп после убийства был кем-то спрятан именно в слоновнике, то это значило, что этот кто-то не очень-то и боялся неуравновешенного толстокожего. Катя присмотрелась к Коху. Этот белобрысый качок сидел тогда на слоне, словно индийский магараджа. Ему, наверное, ничего не стоило и войти к Линде в стойло. А потом, там, на ярмарке, с ним был и этот мальчишка, Игорь. Он вообще на «подсадке» со слоном работает, правда, он зеленый еще… Тут Катя вспомнила, как Петрова кормила ее и этого Гошку жареной картошкой…
Она посмотрела на арену: Разгуляев, окончив трюк, шел на аплодисменты. Ап! Эти его дурацкие прикольные клыки человека-вампира… Он вскинул руки – поприветствуем публику, кошечки! И с тумб ему громким рычанием откликнулся весь его зверинец. Леопард тоже скалил клыки, но на этот раз не злобно, а словно что-то сладостно предвкушая.
«Ну что ему такому – слон? – вдруг отчетливо и ясно подумала Катя. – Он со львами управлялся, с этими вот, пятнистыми… Так что, если бы ему нужно было среди ночи зайти в слоновник, он бы зашел. Легко».
После представления она отправилась к администратору. Воробьев радушно пытался угостить «представителя прессы» чайком с коньячком, Катя отказалась – в другой раз. Воробьев поинтересовался, как идет работа над очерком, не нужна ли помощь? Выглядел он, несмотря на притворное оживление, подавленным. Наконец, не выдержав, пожаловался на «трагическую безвременную кончину нашей всеми любимой сотрудницы». «Только, ради бога, Екатериночка, не пишите в своей статье об этом нашем несчастье и позоре. Никто еще толком ничего не понимает. Наши все в шоке. А милиция… Да что милиция? Они на любого бочку катить готовы!»
Воробьев не стал распространяться перед «корреспонденткой», каких трудов стоило ему вчера (как он считал) вызволить из милиции Разгуляева. Слава богу, после допроса его отпустили. Вопрос о том, как же в вещах дрессировщика оказался пистолет Севастьянова, из которого того и застрелили, пока остался открытым.
По просьбе Кати «познакомить ее с артистом одного из самых ярких и зрелищных номеров вашей программы» Воробьев тут же весьма охотно познакомил ее с… воздушными гимнастами – братом и сестрой Волгиными. А совсем не с Разгуляевым, как Катя втайне рассчитывала, высказывая свою дипломатичную просьбу.
В гардеробной Волгиных за разговорами «про цирк» она и скоротала незаметно два часа. Прощаться они начали уже в половине двенадцатого. «Час поздний, давайте я вас на своей машине до метро доброшу», – рыцарственно предложил ей Волгин. Катя отказалась, лучезарно соврав гимнасту, что «у нее машина, которую она оставила на стоянке». Попрощавшись, она направилась к воротам, но, едва лишь вошла в тень шапито, снова повернула в сторону кочевого городка.
Честно говоря, она ума не могла приложить, как будет добираться до Москвы, если задержится тут еще хотя бы на лишние четверть часа, однако… Ей так не хотелось покидать цирк!
Окна многоэтажек там, в Стрельне, за ярмаркой, ярко светились. Но звезды на высоком черном небе были все равно лучше электричества. Ночь опускалась и на город, и на «кочевье». Катя остановилась, прислушалась. Тихонько присела на какой-то ящик. Цирк, ночь… И она в цирке! К чему себя обманывать – она мечтала о таком мгновении с самого детства. Это все равно, что во время настоящего большого представления тайком заглянуть за кулисы. Можно подсмотреть кусочек чужой жизни, так не похожей на твою собственную жизнь. Той жизни, куда так неохотно пускают посторонних.
Ночные звуки цирка… Хлопнула дверь вагончика, шаги. «Централку»3 пока не велено размонтировать, у него еще одна репетиция вроде будет», – громкие грубые голоса рабочих. Женский заливистый смех из ближайшего вагончика. Ему вторит мужской, довольный: «А вот еще один анекдот, Света…» И вот их окно погасло. Тихое ржание лошадей на конюшне. Постукивание маленьких копыт – девочка в шортах провела в поводу крошечного, почти игрушечного пони. Сварливое бормотание – это из клеток с обезьянами, банан, наверное, не поделили и… Снова то грозное, раскатистое, полное тоски и злобы: «Ау-у-мм!» Катя вздрогнула: Раджа дает жизни. Лев, о котором так неохотно и так нежно говорила Ирка Петрова…
Катя оглянулась: она сидела под пожарным щитом, на него сейчас падал лунный свет. Огнетушитель, это смешное пожарное красное ведро, багор… Лопаты на щите не было. А ведь должна быть. Тут, конечно, вчера все осматривали, Колосов, наверное, лично осматривал, однако… Катя вздрогнула, зорко и подозрительно вглядываясь в темную тень шапито. Что ее так тревожит? Неужели то, что Петрову убили именно лопатой, то есть тем самым подручным инвентарем, которым на протяжении последнего месяца какое-то чудовище уродует трупы на Нижне-Мячниковском кладбище?
– Конечно, он у тебя не ест, срыгивает! Молоко-то греть нужно, садовая твоя голова. Где! На плитке. Что, рук, что ли, нету? Они ж как малые дети. Лучше будет, если он тебе на представлении весь манеж уделает?..
Голос в темноте, шаги… Катя вздохнула, поднялась и, стараясь ступать как можно увереннее, направилась к фургону с надписью «Осторожно, хищники!». Но Разгуляева там не оказалось, а дверь была заперта. В зарешеченное слепое оконце заглядывала лишь одинокая луна, бесившая своей невозмутимостью запертых в своих тесных клетках львов.
«Ну вот, – подумала Катя горько, – досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.
Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!
Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.
– Ну? – спросил он жадно. – А дальше?
– Они называли это «сладчайший путь в Дамаск». Представь – пустыня Сахара, песок раскаленный. Горы песка, жгучие барханы. – Кох смотрел в огонь. – А на тебе – латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало – песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной… И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! – Кох глотнул прямо из бутылки. – И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури – свет. Ты его видишь – радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, – сбылось. И больше уже не нужно мечтать. В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень. В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…
«Doсh nimmer vergeht die Liebe…»4
– Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?
Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.
– Кто это говорил? – спросил Кох.
– Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то – Багратик, кажется, не помню.
– А если и так – кому какое дело?
– Ну, ты даешь. – Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. – Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.
– Блока читал? Поэта?
– Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. – Мальчишка икнул. – А что?
– У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил. – Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. – Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил. Принципиально.
– Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.
– Ничего, поймешь. – Кох уперся локтями в колени. Был он в своих тесных джинсах и камуфляжной майке. – Ты юный еще парень, Гоша. Но у тебя все впереди.
Гошка сам потянулся к бутылке.
– Хватит тебе, – сказал Кох. – Достаточно.
– Ничего не хватит, дядя Гена.
Из темноты выплыла фигура – высокая, голенастая. Человек в спортивных штанах и, несмотря на теплый вечер, в болоньевой куртке.
– Пируете?
Катя узнала коверного Рому – Дыховичного-старшего.
– Все бродишь? – ответил Кох. – Давно спросить тебя, Рома, хочу, и где ты у нас шляешься все по ночам? Вон куртку всю в глине измазал…
– Отстань. Лучше налей, будь человеком. – Роман выдрал из цепких Гошкиных рук пластмассовый стаканчик. – Ну?
– На, не лопни только. – Кох с усмешкой наблюдал, как жадно и вместе с тем медленно сосет водку коверный. – Ну, и куда же это мы путешествуем?
– На рыбалку, – нехотя ответил Дыховичный-старший. – Будешь паинькой, Генрих, угощу и тебя таранькой. О чем толкуете?
– О девственности. – Кох смотрел в костер. – О бабах, пардон, о женщинах. О ней тоже, кстати, говорили.
– Ты только ее не трогай, понял? Я тебя предупредил, – голос коверного неожиданно зазвенел.
– Отчего же? Надо, Рома, поговорить вроде. Прояснить ситуацию, не находишь?
– Пошел ты! – Роман закашлялся. – Пошел ты к чертовой матери.
Гошка встал и, пошатываясь, направился к брату, присел рядом с ним.
– Ладно, Роман, чего ты…
– Ты еще сопляк!
– Не нужно, Рома…
– Слушай, а положа руку на сердце – наши тут невесть что болтают, а у тебя с нею что-нибудь было? – спросил Кох.
Пауза. Треск дров в костре. Потом Роман кивнул. Потом махнул рукой.
– Так, со злости она просто. Ну, когда Валька ее бросил, она и… Я на коленях просил, ну и… Пожалела один раз. Со злости на него. Потом… ничего. Прочь меня гнала, смеялась. Потом он снова ее… А я ему говорил: не нужна она тебе, не нужна тебе Ирка! Зачем голову девчонке морочишь? Отдай… Ах, да что теперь говорить. – Он снова махнул рукой.
– Ну и дурак ты в таком случае, Ромка. – Кох произнес это задумчиво. – Раз Разгуляев так с тобой поступил… Чего ж ты у ментов с этим его пистолетом-то вылез?
– Пал Палыч Христом Богом умолял.
– Палыч! Ее не где-нибудь, не на Луне, а тут, у нас под носом, прикончили. И всем, даже ментам тупоголовым, ясно-понятно: из наших это, из цирковых. А тут как раз этот пистолет подвернулся. И Валька с ним влип. Он же у них в капкане был. А ты тут сунулся как дурак со своими уточнениями.
– Ладно, Гена, все мы знаем, как ты к Разгуляю относишься. – Коверный произнес это хоть и с запинкой, но твердо. – Ненавидишь ты его, завидуешь ему. Это ваши с ним дела, я не вмешиваюсь. А то, что я Ирку хотел, а он ее не отдал, это наши с ним дела. И они только нас и касаются, понял, нет? И потом, чего ты так вдруг за Ирку обеспокоился? Все же знают, тебе на баб плевать с высокой колокольни.
– Т-тебе на них п-плевать? – Гошка спросил это у Коха с великим изумлением. – Совсем? Так что же ты мне сейчас тогда… ну, про этот путь, про…
Дыховичный потрепал брата по затылку.
– А ты слушай его больше, салага. – Поднялся и шагнул в темноту. Скрипнули ворота. Он покинул территорию цирка. Катя напрягла зрение: этот коверный горе-клоун, куда он уходит ночью?
Кох вылил остатки водки в стакан, протянул Гошке, бутылка полетела в темноту.
– Когда мне было столько же лет, сколько тебе, – сказал он, – тоже вот так же я все по ночам мечтал: придет мой час, встречу я ее, такую красивую, волшебную, единственную, обрежусь об нее, как об острую бритву, и… Ну, в общем, крови бы своей на ее алтарь не пожалел, чужой бы не побоялся. Верный рыцарь Генрих… – Кох тихонько постукивал кулаком по колену. – А потом… потом, Гоша, до меня дошло, что все это сладкое вранье, мираж. Об этом в книжках красиво пишут, в кино показывают. А в жизни, Гоша, все проще пареной репы. Естественнее все, ближе к природе. – Он ухмыльнулся. – Помнишь, когда мы в прайд львицу ввести хотели, что с нашим номером стало в первую же течку? Разгуляй закаялся с тех пор львиц брать. Так и с бабами. Они, смотря под каким углом на них взглянешь, – иногда стервы, иногда волшебницы, иногда милашки, а по сути своей всегда животные. И всегда хотят верх взять, каблуком тебе на шею наступить. А когда у них это не выходит, начинают вести себя с тобой, как последние твари. А ты… Что, вскрыть вены на ее пороге от неразделенной любви, красивый жест, а?
– Да. – Гошка произнес это коротенькое слово быстро, невнятно.
Катя наблюдала за ним: пьяный мальчишка… Руки бы этому «верному рыцарю Генриху» оборвать, что спаивает несовершеннолетнего.
– И дурак будешь полный. – Кох вздохнул. – Ты в ящик сыграешь, парень, а она разведется и снова замуж выскочит… за Валю Разгуляева.
Это было сказано так просто, словно весь их разговор, местами такой туманный, а местами по-мужски грубый, все это время вращался вокруг одного-единственного имени, которое, как и имя мертвой Петровой, они так не хотели произносить вслух.
– Она его не любит, – глухо процедил Гошка. – Я слышал. Она его послала.
– Она любит его, дурачок. И он это знает. И ее муж тоже.
И тут… Мальчишка, как поняла Катя, был уже вдребезги пьян и, наверное, толком не соображал, что делает. Он вдруг нагнулся, сунул левую руку в костер и выхватил пригоршню углей. Кох вскочил, тряхнул его за плечи: «Офонарел, что ли?» Катя… Катя выбежала из-за вагончика. Оттолкнула Коха. Мальчишка и точно был в шоке: левая рука его была крепко сжата в кулак, угли жгли ладонь.
– Брось, брось сейчас же… – Катя с силой пыталась разжать ему пальцы. – Игорь, брось! Руку покалечишь… Брось! Покалечишь руку, выступать не сможешь, из цирка уйдешь.
Он разжал пальцы. Багровый страшный ожог, сажа. Но он, видимо, все еще не чувствовал боли, точнее, еще не успел осознать, как ему больно.
– Ты кто? – прошептал он.
– Корреспондентка. – Катя пыталась усадить его – еще секунда, и он орать начнет благим матом. – Помнишь, нас с тобой Ира ужином кормила?