– Нет ничего приятнее хорошо прожаренного куска мяса, съеденного ночью, – шутил Гиберти за ужином, он осторожно взял в руки вертел и впился желтыми зубами в шашлык. Пожевал, подвигал шильцами усов и вернул вертел на блюдо. – Нет, этот как раз прожарен слабо. Мясо розовое, видите – сукровица.
Верховцев подозвал официанта и велел принести итальянцу другую порцию.
– Вкус крови, Игорь, странен, – молвил Гиберти задумчиво. – На первый глоток – противно, а потом… А ее запах… Знаете, мне вспомнилась одна строфа Джона Донна: На запах крови слетаются пчелы из Ада. Говорят, что, если пчела находит то, что ей нужно, она возвращается в улей и сообщает сородичам дорогу к тому месту. И туда уже летит весь рой.
Верховцев в тот момент почувствовал, как сердце дико забилось в его груди: «Вот. Вот ОНО. То, что должно делать, – делай».
– Синьор Анджелико, мне хотелось бы показать вам одну мою работу, – сказал он, с усилием сглотнув комок в горле.
– Да? – Гиберти задумчиво отправил в рот кусочек лимона.
– Это постановка пьесы Уайльда. Моя постановка.
– Да?
– Мне хотелось, чтобы моим первым зрителем стали именно вы.
– Да? – Гиберти слабо улыбнулся. – Это так важно для вас?
– Это смысл моей жизни. Мое искусство…
– Ах, мой милый молодой друг! – засмеялся-закашлял Гиберти. – Жизнь, смысл, искусство… Русские слишком выспренно выражают свои чувства, это еще по Достоевскому заметно. Итальянцы еще хуже – они просто пустомели и болтуны. За всеми этими громкими фразами забывается самое главное: наше ощущение жизни ужасающе недолговечно. Каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет – и нас нет. Какой уж тут смысл? Не говорить мы должны, а, сосредоточась всем существом, смотреть и слушать. Смотреть и слушать жизнь, милый мой друг, ибо она преходяща. И если мы займемся только этим, у нас просто не останется времени на все красивые теории о том, что мы «видим и слышим». Нам надо беспрерывно и неутомимо искать новых впечатлений, примерять новые суждения, наблюдать все, все в этой жизни, ибо каждая ее минута уходит от нас безвозвратно. А театр – это призрак жизни, это ее бледная тень.
– Я и приглашаю вас, синьор Анджелико, наблюдать, – тихо сказал Верховцев.
– Что наблюдать?
– Жизнь.
Гиберти усмехнулся:
– Я не хожу в театр вот уже двадцать лет, милый мой друг.
– Но это не театр.
– Что же это?
– Жизнь, – повторил Верховцев настойчиво.
В ТОТ РАЗ ОНИ ПРЕВЗОШЛИ СЕБЯ. Единственный зритель – синьор Анджелико Гиберти – был их главным судьей. Когда все было кончено, когда Игорь Верховцев в душистых, затканных золотом одеждах, в высокой тиаре тетрарха сошел с маленькой сцены и направился в зал, Гиберти, великий Гиберги, истерически засмеявшись и тыкая тонким смуглым пальцем в то, что еще лежало там, там… на этой самой сцене, выкрикнул:
– Пчелы из Ада, они прилетят! О, теперь-то они прилетят сюда целым роем! Ибо одна из них, самая первая, – я! Я!
Лели принесла ему вина. Ее руки, окольцованные браслетами, мелко дрожали. Зубы синьора Гиберти стучали о край бокала.
– Я прямой потомок римлян, мой друг. Я всегда мечтал увидеть гладиаторский бой, – шептал он. – И вот я увидел. Мечта сбылась. Но как! Кто бы мог подумать. И где!
Верховцев молчал. Он был потрясен до глубины души. Он слушал себя, анализировал. На этот раз его ощущения были совершенно иными. Совершенно.
– И вы действительно уверены, что там, на квартире на Литл-Колледж-стрит, где собирались поклонники «Зеленой гвоздики», происходило нечто подобное? – шептал Гиберти, дыхание со свистом вылетало из его щуплой груди.
– Да. – Верховцев убедил себя, что так оно и было, и ему хотелось убедить художника. – Да.
– Но Уайльда никто не может упрекнуть в жестокости! – воскликнул Гиберти.
– Разве жизнь может быть жестока? – Верховцев в изнеможении опустился на ковер. – Разве это не ваши слова?
– Да-да, несомненно, но… – Гиберти сумасшедшими глазами, в которых метались страх и восторг, оглядел Зал Мистерий. – Но этого просто не может быть! Я не верю самому себе!
– Но это было. И прошло. Новое ощущение в копилку опыта жизни. Новый стимул ее. Вы удивлены, синьор Анджелико?
– Да, мой друг. Да! Вы поразили меня. Это не то слово, какое я хотел бы сказать. Это слишком тусклое слово для выражения моих чувств. Вы…
– Не я. – Верховцев снял с головы тиару. – Я только раб Мастера, черный невольник в серебряном ошейнике. Он создал это. Он сказал, Оскар О'Флаэрти Уайльд: «Я изменил души людей и облик вещей. Все, что я делал, изумляло. Я взял пьесу, самую ее объективную форму, какая известна искусству, и сделал из нее средство выражения глубоко личного, что есть во мне. Я наделил ее новой красотой. Я пробудил воображение своего века». Это все он, Оскар О'Флаэрти Уайльд.
– Он. – Гиберти закрыл глаза. Смуглая подагрическая рука его впилась в валик дивана. – Он был дьявол, ваш Уайльд, это комплимент, заметьте. И вы дьявол. Очень молодой, очень обаятельный. Дьявол.
– Так пчелы прилетят ко мне? – тихо спросил Верховцев.
Гиберти кивнул.
Через день он покинул Москву, а за два часа перед отлетом его секретарь привез в особняк в Холодном переулке подарок для синьора Верховцева. В сафьяновом футляре лежал акварельный рисунок Гиберти: «Лорд Альфред Дуглас в роли…»
Да-да, в той самой роли, столь талантливо снова исполненной Олли и той нежной белокурой девочкой, говорившей со смешным оканьем по-волжски, которая так поразила его. Первоначальная стоимость рисунка, как узнал впоследствии Данила по просьбе Верховцева, по оценке аукциона Кристи, равнялась двумстам тысячам долларов.
Почин был сделан: первая пчела принесла первый мед. И он на вкус казался и сладок и горек. Это и было начало всего. Гиберти имел в Европе множество друзей. И они проявили не более здравого смысла и не менее любопытства, чем создатель «Совокупления в Эдеме». Можно было заводить картотеку, ждать заказов на места в зрительном зале.
Они вскоре последовали. Господин Ямамото – автомобильный король из Страны восходящего солнца – был не первым, кто хотел увидеть все от начала до конца. Не первым и не последним… Даст Бог, не последним. Даст Бог. «Не кощунствуй, – оборвал себя Верховцев. – Не Бог, а…»
Тут в зале зажегся свет. Первое действие «Волшебной флейты» кончилось, наступил антракт. Мимо их ложи прошла стройная шатенка в открытом белом платье с ниткой жемчуга на шее. Она в упор смотрела на Данилу. Глаза ее сияли. Данила наклонился к Олли и нежно поцеловал его в губы прямо на ее глазах. Шатенка резко отвернулась. Ее лоб, щеки, шея под жемчужным колье стали клюквенного цвета. В оркестровой яме кто-то настраивал виолончель.
Глава 21
ГОЛОВА КРЕСТИТЕЛЯ
Все воскресенье Катя отдыхала: нежилась в ванне, лежала на диване, с наслаждением перелистывая свою любимейшую книгу: «Наполеон Бонапарт. Воспоминания».
Кравченко, явившийся из спортивного зала, бросил хмурый взгляд на книгу – готово дело, приступ меланхолии, или, как он говаривал, девичий бонапартизм. Он от всей души ненавидел и эту книгу, и это Катино состояние души. «И кто ей только вбил в голову, что она сможет написать роман о Наполеоне? Какой идиот впервые обнадежил ее, что она станет писательницей? – думал он тоскливо. – Как начались эти литературные бредни, у нас с ней все вкривь и вкось поехало…»
– Кать…
– Что?
– Ты в тот магазин на Кузнецком пока не лезь. Я сам на него сначала погляжу, – предупредил он. Надо ведь было хоть что-то сказать! Молчание становилось тягостным.
– Хорошо. – Она подняла голову от книги, улыбнулась вроде ласково, а глаза – пустые, нездешние. Там она, в Египте, со своим треклятым Бонапартом… Кравченко в сердцах швырнул на стул махровое полотенце, вытащенное им из сумки.
– Ты работать сегодня будешь, да? – Он старался, чтобы его голос звучал как можно более равнодушно.
– Мне хочется кое-что почитать. – Она снова углубилась в книгу. – И подумать.
– Ладно, думайте, шевелите мозгами, мисс. Мне все равно отъехать надо. К отцу заскочить. – Кравченко рывком застегнул «молнию» на кожаной «мотоциклетной» куртке. – Ну, в общем… я тебе позвоню в понедельник насчет этого портного.
– Хорошо. – Она даже не подняла головы. Кравченко покинул ее квартиру, стараясь не хлопать дверью. Он не терпел, когда она предпочитала ему других – даже этого бумажного Бонапарта.
А Катя отдыхала и сердцем, и душой. Когда Кравченко ушел, она достала из книжного шкафа маленький портрет в деревянной рамке и положила его перед собой: «Портрет императора».
Вадька злился, когда она его разглядывала… Да… Одиночество… Одиночество ей просто необходимо. Если иногда не будет полного, абсолютного одиночества, ее жизнь превратится в сущий ад. Она вспомнила строки стихотворения, поразившие ее точностью отражения того душевного состояния, которое порой накатывало на нее вроде бы ниоткуда: «Глазами с Бонапартова портрета уязвлена…» Другие в шестнадцать лет влюбляются в киноактеров, а она… ее вот угораздило влюбиться в императора французов, да так, что… Уязвлена… Вот оно что. Ни у одного мужчины в мире не было таких глаз, как у НЕГО. Ни у одного.
Она тяжко вздохнула: Господи, Господи, Катенька, о чем ты только думаешь. Мечты ведь это все, глупые мечты: роман о Наполеоне, писательница, слава… Все это – воздушные замки на облаках. А в реальности: твоя родная ментовочка, пресс-центр, статейки в газетах – все сплошь кровавики да крутизна, легкомыслие, с которым так удобно воспринимать все трудности жизни, и пустота… Пустота и одиночество. Собственно, что себя-то обманывать? Катя перевернула страницу. Ей ведь все – все равно, кроме одного – этой вот книги, воплощения собственной мечты. А остальное… Вот даже смерть Красильниковой, бедняжки, этот полоумный маньяк… Она ведь даже это воспринимает отстраненно – вроде интересуется, хлопочет, суетится, а в душе-то… Ладно, хватит копаться в настроениях. Все равно это ни к чему. Она положила книгу и встала с дивана.
Итак, он был влюблен в нее (это, между прочим, спорно), а она была влюблена в Наполеона. Сюжет для романа. Впрочем, все дело в том, что Кравченко тоже уязвлен. Как это заметно! Только вот чем, интересно? Ее сегодняшним невниманием к его великолепнейшей персоне? А сам он разве не поступал с ней подобным образом десятки, сотни раз за это время, пока они знают друг друга? Не поступал, нет? Ладно. И это оставим. Чтобы прогнать меланхолию, надо просто разозлиться.
Она взяла с зеркала пилочку и начала полировать ногти. А разозлиться несложно, благо повод есть. Ну, НЕТОПЫРЬ с железным жалом, какое твое настоящее лицо? Кто ты, а? Тот скульптор? Вовочка-удовлетворитель? Хозяин магазина на Кузнецком? Или ты еще нам не известный мистер Игрек? Скорей всего – так оно и есть. Иначе все стало бы слишком просто. В жизни так не бывает. В жизни к любой цели ведет тернистый путь.
Ну и что же ты делаешь сейчас, в это вот воскресенье? Рыщешь в поисках новой жертвы? Или ты уже нашел ее – снова маленькую, нежную блондинку и сейчас измываешься над ней в своем вонючем логове? Тебе нравится смотреть на ее мучения? Тебя привлекает акт смерти?
Она подошла к окну. На улице лил дождь, съедавший последние остатки снега. На подоконнике тикали часы – круглый, черный с золотом циферблат, – Вадька забыл свои. Время шло: тик-так, тик-так… Вперед, вперед. Тик-так…
Часы отсчитывали мгновения не только для Кати. Кравченко, остановивший машину у светофора на Кропоткинской, в этот самый миг тоже смотрел на часы на приборной панели. Но ни он, ни Катя даже и не подозревали, что до странных событий, которые самым серьезным образом повлияют на все приключившееся с ними впоследствии, остаются считанные часы. Тик-так…
А все произошло на следующий день – в понедельник, 10 марта. В 12.00 на Митинском кладбище хоронили Красильникову и Лавровского. Катя, уезжавшая с Гореловым и фотографом в давно запланированную начальством командировку, в подмосковный Троицк, знала, что на похороны никак не успеет. До Троицка было добрых сто километров – два часа езды на машине в один конец.
Кравченко, до обеда дежуривший в своем офисе, отправился на Кузнецкий во второй половине дня. Оставив босса на попечение трех охранников, швейцара и секретарши, он взял его рабочий «БМВ» – синий «металлик», машину, на которой его наниматель ездил исключительно на деловые встречи. То, что он подъедет к «Писку» на иномарке, а не подойдет пешком, было им решено еще при разговоре с Катей, дальнейшее развитие событий он возлагал на волю случая. Славянская Вадькина душа обожала полагаться на авось, и он ей (душе своей) в этом никогда не чинил препятствий.
«Писк моды» располагался в узком, заставленном машинами переулке на пересечении Кузнецкого и Рождественского бульваров. С трудом припарковав машину, Кравченко вальяжно направился к зеркальным дверям, украшенным прихотливой вязью красных неоновых букв «П-И-С-К МО-ДЫ». Он толкнул вращающиеся створки, над головой мелодично звякнул колокольчик.
– Добрый день, чем могу помочь? – Невысокий прилизанный менеджер-приказчик в желтой водолазке тут же выскочил навстречу. Кравченко неторопливо огляделся.
– Я, кажется, ошибся адресом. Женское царство, – кивнул он на вешалки, зеркала.
– Мужского у нас, к сожалению, нет. – Прилизанный в желтой водолазке бросил мимолетный взгляд на английское пальто посетителя и, решив, что покупатель солидный, пригласил: – Приезжайте к нам с НЕЙ.
– Приеду. – Кравченко ответил ему улыбкой. – А могу я видеть Артура?
«Желтая водолазка» на мгновение задумалась.
– Сегодня его нет, но на днях обязательно появится. Ему что-то передать?
– Я бы хотел узнать насчет… ах, черт, как это называется у вас? – Кравченко бросал свой первый пробный камень на совершеннейшее «авось» – куда упадет.
– Насчет очередного ПОКАЗА? Ах, это! – «Водолазка» оживилась. – Заходите в среду, ровно в два. И обязательно с НЕЙ. – Он улыбнулся. – Как раз успеете к началу.
– Спасибо.
«Я попал пальцем в горшок с медом. Вот только какого сорта этот мед… – думал Кравченко, покидая магазин. – Будет показ, словечко найдено. Только вот показ чего и для кого?»
Впереди кто-то коротко просигналил. Он увидел припарковавшийся возле «БМВ» красный «Форд», сигналил его водитель.
– Извините, на секунду можно вас? – Он открыл дверцу и высунулся из машины – мышиного типа блондинчик, весь какой-то серый, словно подернутый пеплом, в серой замшевой куртке и зеленом шелковом кашне. Красный «Форд» был для него слишком ярким. – Извините, вы не сын Василия Васильевича Чугунова? – спросил он, мягко улыбаясь.
Василий Чугунов – так звали кравченковского босса, которого сам он никогда не называл иначе как Чучело.
– Это ведь его машина, да? – осведомился блондин.
– Я начальник его личной охраны, – ответил Кравченко с достоинством.
– Ах вот оно что… я, видите ли, знаком с ним. Мимолетно. Машину эту помню, в одном салоне покупали. Моя фамилия Арсеньев. – Рад. – Кравченко хотел было сесть за руль. – Я вам место парковки сейчас освобожу.
– Да не беспокойтесь, я просто мимо проезжал. А вы, я видел, из этого магазина выходили…
– Я ошибся дверью.
– Я так и думал – вряд ли такого человека, как вы, могло заинтересовать тамошнее барахло. – Блондин Арсеньев тихонько захихикал.
Кравченко изумленно воззрился на собеседника. Чем-то он ему сразу не понравился – слишком мягкая улыбка, слишком настойчивый взгляд – липкий какой-то.
– Вы спортом, наверное, занимаетесь…
– Что? – Кравченко нахмурился.
– У вас дивные плечи…
Он все уже понял.
– Отвали.
– Грубость тебе к лицу.
Кравченко сел за руль, с силой захлопнул дверь. Арсеньев быстро наклонился, а затем высунулся из машины, чуть не выпав из салона на тротуар. В руке его была… белая лилия.