12
Промокший до нитки Лемке вошёл в редкий лесок. Тут луж было меньше, но он дважды упал, натыкаясь на пни.
Среди деревьев показались неясные контуры хибарки. Франц прислушался: кругом царила тишина. Он негромко свистнул. Было слышно, как стукнула задвижка и слегка скрипнула дверь домика. После некоторого молчания послышалось:
— Франц?
— Рупп?
Франц вошёл в дом и отряхнулся.
Стоя на коленях в углу, Рупп склонился над какими-то банками.
— Мы опаздываем, — сказал он.
Франц рассказал про слежку.
— Худо, — сказал Рупп. — А я принёс новый аккумулятор. Ребята зарядили на совесть.
— Давай начинать!
Рупп подошёл к очагу и отодвинул заслонку. Пока он включал и настраивал передатчик, Франц разделся и, ляская зубами от холода, выжал мокрую одежду.
Нити ламп едва краснели в темноте. Верещал разрядник. Франц достал из очага микрофон.
— Слушайте, слушайте! Здесь передатчик «Свободная г-Германия». Сегодня мы говорим с вами последний раз перед некоторым перерывом. Слушайте, слушайте… Дорогие друзья!..
Рупп с удивлением следил за передачей. Когда Франц кончил, он резко спросил:
— Почему перерыв?
— Есть указание партии. Мне нужно уехать.
— Я-то остаюсь!
Лемке взял его за руку.
— Ты больше не придёшь сюда.
— Но я же могу вести передачу!
— Ни в коем случае!
— Объясни, почему.
— Ты провалишься.
После минутного размышления Рупп повторил:
— Я должен работать!
Франц рассердился. Его голос звучал сухо:
— Запоминай хорошенько: ты придёшь сюда в последний раз завтра, чтобы разобрать передатчик. Все уложишь в отдельности для перевозки… Будь готов по первому требованию выехать с тем, кого я пришлю за передатчиком.
— Куда ты едешь, Франц?
Франц подумал.
— Вот приедет товарищ за станцией…
Рупп обиженно отвернулся.
— Будь здоров, Рупп! — Франц двумя руками потряс руку Руппа. — Спасибо!
— Я так рад, что мог поработать… Неужели мне больше не придётся?
— Придётся, ещё не раз придётся!
— Мы увидимся?
— Аккумуляторы вылей, просуши и спрячь.
— Мы их не возьмём?
— Куда же тащить такую тяжесть? Достанем на месте.
— А ребята так старались, заряжая.
— Кланяйся им. Пусть слушают нас через неделю. Выйди-ка посмотреть, все ли спокойно.
Рупп вышел, и вскоре снаружи послышался свист.
В лесу царил серый полумрак. Мокрый весенний рассвет пробирался среди деревьев. С моря тянуло холодом.
— Обратно в Травемюнде? — спросил Рупп.
— Сяду здесь в первый утренний, — ответил Лемке. Он протянул Руппу руку. — Ну, и ещё раз спасибо, друг!..
Вода захлюпала под ногами Франца. Тропинки не было видно. Франц оглянулся и помахал рукой.
Когда домик исчез за деревьями, Франц резко изменил направление и в обход леса вышел на дорогу к станции Дэниш. Дождь прекратился, но ветер пронизывал до костей. Весна была здесь неприветлива.
Надев резиновый фартук, Лемке старательно протирал замшею сверкающий глянцем кузов. То, о чём он мог только мечтать, как о почти несбыточном, сбылось. Эгон устроил его на службу к генералу Швереру. Теперь зависело от самого Франца удержаться на этом месте, дававшем столько преимуществ, неоценимых в его положении. Он не имел права пренебрегать такою службой. И он ухаживал за генеральским «мерседесом», как за капризной дамой. Он мыл и тёр его не только после каждой поездки, но и перед выездом со двора.
Чёрный лак автомобиля блестел на солнце. Лемке повесил кусок замши на гвоздь и начал старательно мыть руки, когда в дверях кухни появился однорукий полотёр Ян Бойс, с которым они уже стали приятелями; два старых солдата быстро нашли общий язык, хотя они не знали друг о друге ничего, кроме того, что один был полотёром, другой шофёром и оба — отставными солдатами.
Появление полотёра в столь неурочный час удивило Лемке.
— Ты что это сегодня так поздно? — спросил он.
— Пришлось ехать к клиенту в Нойбабельсберг… У одного адвоката были вчера вечером гости и исцарапали пол, а он… — полотёр наставительно поднял палец: — он любит такой паркет, чтобы, глядя в него, можно было бриться!
— Из-за какого-то адвоката ты позволяешь себе опаздывать к нашему генералу?
Бойс виновато развёл руками.
— Понимаешь, никак не мог не поехать к адвокату… Я предупредил фрау Шверер по телефону.
Лемке взглянул на часы и отвязал фартук.
— Ты куда?
Бойс посмотрел на небо, словно там было расписание его визитов.
— Поеду к Штеттинскому вокзалу.
— Через часок я буду там же, — сказал Лемке. — Не будь автомобиль генеральским, я бы подвёз тебя.
— Я не в обиде, — усмехнулся Бойс. — Да через час мне и поздно. Я туда — сейчас же!
Он тщательно встряхнул зелёную суконку, завернул в неё щётку и протянул Лемке руку.
— Нам бы с тобою посидеть вечерком за кружкой…
— Почему же нет?
— Ты как насчёт ската?
— Можно и в скат…
— Позвоню на-днях.
Бойс приподнял щляпу и направился к воротам, а Лемке принялся чистить свою синюю форму.
Ему и в голову не могло прийти, что, выйдя из подземки у Штеттинского вокзала, Бойс, прежде чем отправиться натирать полы к смотрителю Дома инвалидов, с видом прогуливающегося бездельника завернёт на кладбище и, дважды пройдясь мимо памятника Эйхгорну, чтобы убедиться в том, что он один в аллее, начнёт с интересом разглядывать надгробие незадачливого «покорителя» Украины. Когда он уйдёт, в щели между гранитом постамента и бронзовою доской останется лежать коробка из-под сигарет, — та самая, ради которой часом позже Франц Лемке явится изучать знакомый ему до мелочей памятник.
Расклеив крышку коробки надвое, Лемке узнает, что осуществление плана бегства четырех товарищей из концентрационного лагеря — Варги, Энкеля, Зинна и Цихауэра — назначено на такой-то час такой-то ночи. Он узнает и то, что организация рассчитывает на генеральский автомобиль, которым располагает Лемке. Одним словом, он узнает всё, что нужно. Он только не будет знать ни имени адвоката Алоиза Трейчке, от которого придёт приказ, ни того, что этот приказ доставил в «почтовый ящик Эйхгорна» однорукий полотёр Ян Бойс…
Сидя за рулём генеральского «мерседеса», Лемке выехал из ворот и плавно затормозил у подъезда, готовый в любую секунду распахнуть дверцу перед Шверером, который должен был вот-вот появиться в дверях.
13
Улица представляла собою сплошную лужу. Из воды выступали жёлтые края колеи, пробитой в глинистой почве. Колея тянулась из конца в конец улицы, как рельсы.
Вдоль неё не было видно следов копыт, — ни на улице, ни на пустыре, куда выходила колея.
Пространство между колеями было вытоптано людьми. На глине виднелись следы разных форм и размеров: широкие — от тяжёлых армейских сапог; узкие — от городского ботинка; узорный отпечаток самодельной туфли с подошвой из шпагата; даже след босых ног попадался нередко. Было ясно: проезжавшие здесь повозки тянули люди, много людей.
На углу улицы стоял столб с надписью: «Проспект Елисейских полей».
С первого взгляда низкие постройки, вытянувшиеся строгими рядами вдоль Елисейских полей, можно было принять за ярмарочные балаганы. Их фасады были разрисованы. Это была не рыночная мазня и не упражнения дилетанта: сочность красок, глубина перспективы, прозрачность воздуха, заполнявшего промежутки между деревьями и прятавшимися за ними домами панорамы, — все говорило о высоком мастерстве художника.
Художник воспроизвёл летнюю картину Елисейских полей. На первом плане неслись нарядные автомобили, в боковой аллее — всадники, целая весёлая кавалькада. На скамьях сидели парочки. Беззаботная жизнь праздной толпы Елисейских полей.
Все это было бы радостно и красиво, если бы не один штрих, варварски яркий и грубый, разбивший все усилия живописца. Над дверью барака красовалась вывеска, исполосованная государственными цветами Третьей империи. Она была точно шлагбаум, преграждающий путь в мир, вдохновивший художника, — «Тринадцатая рота».
Весеннее солнце с одинаковой заботливостью золотило и нежные тона нарисованной сказки и полосатую эмблему действительности. Под его лучами вспыхнули окна барака. Теперь ясно можно было видеть в них переплёт железной решётки.
Дверь барака распахнулась. Человек в серой холщевой одежде вышел на улицу. Это был Зинн. Он прыгнул в лужу и побежал, разбрасывая брызги. Рядом с ним были дощатые мостки, но заключённый не имел права ступить на их сухие доски, предназначенные для эсесовцев, несущих охрану лагеря. Вот он добежал до будки на углу и исчез в её дверях. Это было отхожее место, носившее здесь название «пивной». Название не было случайным. Чистку отхожих мест производили наиболее ненавидимые охраной заключённые. Им не давали вёдер. Им давали по пивной кружке, — обыкновенной фаянсовой кружке ёмкостью в пол-литра.
При всем желании эту работу нельзя было проделать быстро. Администрации же только это и было нужно.
На эту грязную работу уходили целые ночи. В такие ночи зловоние растекалось по всей округе.
Зато «пивные ночи» были праздником для остальных заключённых: зловоние выгоняло стражу с улиц лагеря, охранники отсиживались в караулках.
Выйдя из «пивной», заключённый поискал было взглядом места посуше, но, не найдя его, нехотя сошёл в воду. Холод снова заставил его бежать. Но даже движение не вызывало краски на сером, измождённом лице. В нескольких шагах от двери своего барака заключённый увидел охранника. Заключённый обязан был стать во фронт.
Роттенфюрер медленно приближался. На его лице была написана злая скука. Он посмотрел на вытянувшегося Зинна, в серой куртке, в серых штанах, концы которых были подвёрнуты, чтобы не мокнуть в воде. Роттенфюрер остановился и внимательно оглядел заключённого с ног до головы. И так же медленно — с головы до ног. Заключённый стоял в воде. Судорога озноба пробежала по его спине, свела шею, дёрнула за локоть.
Охранник молчал. Молчал и заключённый. Спрашивать не полагалось. Если начальство найдёт нужным, оно пояснит само. Заставив Зинна простоять ещё с минуту, охранник ласково проговорил:
— Штанишки, детка, штанишки!..
Зинн расправил подвёрнутые штаны. Концы их погрузились в воду.
— Пшел!
Охраннику надоело. Подав команду, он повернулся и затопал по мосткам.
Добравшись до двери барака, Зинн с трудом переступил окоченевшими ногами через порог.
— Ты знаешь, — сказал он Цихауэру, вот теперь я, пожалуй, был бы способен убить того скота, который отобрал у меня на французской границе ботинки.
Цихауэр усмехнулся:
— А помнишь, как ты тогда, на границе, пытался убедить меня, будто на этих французов не следует сердиться, что они-де не ведают, что творят… О, они тогда уже отлично знали, чего хотят!
— Да, упрятать нас как можно дальше! Ловушка была подстроена довольно ловко, — Зинн криво усмехнулся. — Никакие уроки в жизни не пропадают даром.
— Ты уверен, что мы ещё будем жить? — Цихауэр в сомнении покачал головой.
— Глупости, — твёрдо произнёс Зинн, — все подготовлено.
Цихауэр снова покачал головой.
— Ты что… сомневаешься? — с беспокойством спросил Зинн.
— Я все больше убеждаюсь в том, как трудно, почти невозможно бежать.
— Ты… просто боишься!
После короткого раздумья Цихауэр ответил:
— Может быть.
— Ты хочешь, чтобы я ушёл один?.. Это невозможно… Бросить тебя?!
— Да, это невозможно… одному не уйти…
— Что же делать? Оставаться здесь я не могу. Смотри: они уже покончили с Австрией. Завтра наступит очередь следующего.
— А что значим в этой игре мы с тобой?
— Партия лучше знает.
Во все время этого разговора, происходившего чуть слышным шопотом в дальнем углу барака, возле маленькой чугунной печки, Зинн оттирал свои окоченевшие ступни. Едва он почувствовал, что они снова обрели способность двигаться, как барак наполнился оглушительным трезвоном сигнального звонка. Начиналась работа — бессмысленная работа после короткого перерыва на обед. Такая бессмысленная, что трудно было себе представить, как люди могли её придумать.
Каждый заключённый был «хозяином» большой бочки, наполненной водой, и у каждого из них было по ведру. Бочки стояли на расстоянии десятка шагов одна от другой. Заключённые должны были, зачерпнув ведром воду в своей бочке, перелить её в бочку соседа. Трудность заключалась в том, что в доньях вёдер были проделаны дыры и вода выливалась, пока её несли. Когда одна из бочек пустела, обоим заключённым назначалось какое-нибудь наказание, причём «хозяину» опустевшей бочки доставалось сильнее — «за нерадивость»…