— Как я был бы рад, отец, — задумчиво сказал Эгон, — если бы речь действительно шла о величие и счастье германского народа, а не об интересах кучки авантюристов!
Генерал испуганно оглянулся:
— Тсс… Ты с ума сошёл! Кто вбил тебе в голову эти глупости?
— Неужели ты думаешь, что подобные вещи можно «вбить в голову»? — Эгон усмехнулся. — Ты хочешь, чтобы я ослеп и оглох, а я не могу жить чужим умом, не умею! Я привык размышлять!
— И я вижу, в своём деле размышляешь неплохо! Хочешь ты или нет, но там, где доходит до настоящего дела, ты на нашей стороне. Твои машины — наше оружие!
Генерал умолк и мелкими шажками пробежался по кабинету. Он обдумывал, как половчее подойти к тому, чтобы убедить сына перейти на работу к Винеру, которому предстояли большие дела в Чехословакии. Командованию было очень важно содействовать успеху опытов фирмы Винера. Нужно было дать этому предприимчивому субъекту надёжного и талантливого конструктора. Вдвоём они могли бы обеспечить Германии новое оружие, которого не имела ещё ни одна армия мира, — нечто среднее между управляемым на расстоянии ракетным самолётом и летающей торпедой. Всю телемеханическую часть обеспечивал Винер, аэродинамика должна была лечь на плечи Эгона.
Генерал долго и, как ему казалось, убедительно говорил на эту тему. Он рисовал сыну блестящие перспективы, большие доходы, полную независимость. Единственное, о чём он не решился сказать, — что сам был материально заинтересован в успехе винеровского предприятия. Ведь оно стояло на очень прочных ногах с тех пор, как Винер сумел связаться через Опеля с американцами. И кто, как не сам Шверер, ставший тайным компаньоном Винера, обеспечивал его военными заказами.
Эгон нахмурился.
— Ты ставишь передо мною более трудный вопрос, чем думаешь.
Генерал притянул к себе сына за лацканы пиджака.
— Слушай, мальчик, я тоже кое-что вижу! Мало ли что мне не нравится, но интересы империи я ставлю выше этих мелочей. Дай срок, и мы будем сидеть верхом на Европе!
— Боюсь, сидеть будет довольно неспокойно…
— Тот, кто так думает, плохой немец!
— А Эрнст, по-твоему, хороший немец?
Генерал развёл руками:
— Конечно, они могли бы быть повоспитанней, но что делать… Таково время, сынок. Трудное время!
Эгон решился:
— Хочешь узнать… кое-что об Эрнсте?
— Кажется, я знаю уже достаточно, — проговорил генерал, но все же вопросительно уставился на сына.
Эгон коротко рассказал отцу о том, что видел в зеркале в спальне матери. Генерал сидел как каменный. Сухие старческие пальцы впились в потёртую кожу подлокотников. Глаза были устремлены на лицо Эгона.
Эгон кончил. Генерал продолжал молчать. Его взгляд был все так же неподвижен. Эгон испугался:
— Папа!..
Генерал решительно поднялся и пошёл прочь из комнаты.
Он миновал коридор и толкнул дверь в комнату Эрнста.
На шум прибежала испуганная фрау Шверер.
Генерал молча рылся в вещах Эрнста, обшарил письменный стол, рылся в карманах висевшей в шкафу одежды.
Эгон и фрау Эмма стояли молча. Они не решались ни помогать генералу, ни мешать ему. Теперь Эгону хотелось, чтобы обыск кончился ничем; было жаль старика.
Истерический вскрик матери вывел его из задумчивости. Он поднял голову и увидел генерала, подносящего к самому носу жены блестящий золотой.
— Твой Эрнст не только воришка… Самое страшное то, что он дурак!..
Будильник задребезжал над ухом Эрнста, как всегда, в восемь. Эрнст хотел было повернуться на другой бок, но вспомнил, что до отъезда отца на службу следует показать ему составленный Золотозубым протокол, якобы изобличающий Анни в краже драгоценностей. Он позвал мать и отдал ей документ. Фрау Эмма долго стояла перед дверью генеральского кабинета, прежде чем решилась постучать. Узнав о протоколе, Шверер приоткрыл дверь и выхватил лист из рук жены. Прочитав протокол, он распахнул дверь. Фрау Эмма в страхе попятилась.
— Эрнста! — прохрипел генерал.
Эрнст пошёл к отцу в пижаме, с бледным, помятым лицом, тщетно пытаясь вызвать в нём выражение независимости. Его губы кривились в смущённую усмешку, глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи со взглядом генерала.
В отчаянии охватив голову руками, генерал пробежался по кабинету.
— Идиот, совершенный идиот! — крикнул он. — Не понимает того, что в руках этих скотов Анни выболтает все, решительно все!
— Она ничего не знает.
— Идиот, боже мой, какой идиот! — повторял генерал. — Иметь с ними дело каждый день и не понимать того, что они выколотят из Анни правду, доберутся до истинного вора!
— Если они этого захотят, — пробурчал Эрнст, но Шверер, не слушая, ткнул протоколом в лицо Эрнста так, что тому пришлось отдёрнуть голову.
— Можешь использовать это в клозете! — крикнул генерал.
— Я тебя не понимаю…
Генерал побагровел.
— Врёшь!
— Если ты будешь так разговаривать, я уйду.
— Попробуй! — заорал Шверер.
— Папа…
— Анни должна быть здесь сегодня же!
— Это немыслимо!
— А мыслимо, что все мои враги начнут болтать, что сын Конрада фон Шверера вор? Это мыслимо?!
— Кто смел сказать такую ложь? — Возмущение Эрнста выглядело почти естественно. Он сделал отчаянною попытку перейти в наступление: — Анни созналась! Для правосудия этого достаточно.
— Правосудие! А где гарантия, что ваше «правосудие» не будет держать этот камень за пазухой против меня?..
Генерал потёр лоб и сказал:
— Если дело сегодня же не будет ликвидировано и Анни не будет здесь, я… — Он замялся, не зная, что сказать. Неожиданно для самого себя крикнул: — Тогда ты освободишь от своего присутствия мой дом!
Это не входило в планы Эрнста.
— Моё дыхание отравляет здесь воздух? — с кривой усмешкой пробормотал Эрнст. — Не то, что тихая жизнь любимчика Отто… А ты уверен, что он не приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..
Прежде чем Эрнст успел оценить эффект своих слов, генерал схватил его за грудь. Тяжёлая пощёчина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.
Эрнст тотчас сообразил, что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто может стоить ему головы! Гестапо не простит болтливости. Он может быть кем угодно — вором, убийцей, шантажистом — только не болтуном! Прежде всего нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!
Ставка была велика — собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок. Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.
— Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал… ты понимаешь… они меня не пощадят. Я сделаю всё, что ты хочешь… Заставлю их вернуть Анни, хотя бы мне пришлось взять вину на себя…
Генерал холодно перебил:
— Дурак! Только этого нехватало!
— Все, что хочешь, — слезливо бормотал Эрнст. — Только обещай: ты никому не скажешь про Отто…
Генерал молчал.
Но Эрнст видел, что отец сдался.
С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплёлся прочь. Но мысли текли уже холодно и ровно; пока старику хватит о чём думать и без него: Отто!.. А там будет видно…
18
Пруст сидел и смотрел на вращающийся диск пластинки. Шверер стоял у стола, отбивая ногою такт. Шпора на его сапоге негромко позвякивала. Он тихонько напевал, вытянув губы:
— Это «есть то, о чём мечтает „мир“? — послышался у дверей насмешливый голос Эгона.
— А, господин доктор, — дружески приветствовал его Пруст. — Я ещё не успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!
— Бывают произведения, которые подчас хотелось бы уничтожить собственными руками, — ответил Эгон.
— Ты считаешь конструкцию неудачной? — На красном лице Пруста отразилась тревога, усы беспокойно задвигались. — Будь откровенен. Мне это важно знать!
— В этом смысле дитя вне подозрений.
— Ты ещё не знаешь? — с гордостью сказал Шверер Прусту. — Бурхард поручает Эгону разработку нового самолёта. Мой сын не подведёт, в этом я уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.
— Если мне чего-нибудь и хочется, отец, — негромко произнёс Эгон, — то прежде всего забыть слово «война».
— Ещё один любитель музыки! — проворчал Пруст.
Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать и этот разговор. Он заговорил о «москитах». Эгон живыми красками нарисовал картину своего визита в дивизию Бельца.
— Ты не веришь в их мужество? — удивился Шверер.
Ему уже приходилось слышать мнения о том, что «москиты» — блеф. Пожалуй, своевременно сказать Эгону, что предположение поручить ему с Винером создание управляемого по радио «москита» — робота, который заменит «рыцарей», утверждено командованием.
К удивлению генерала, Эгон принял сообщение без всякого восторга. Он даже позволил себе сказать, что хотел бы уклониться от такого поручения.
— Чего же ты, наконец, хочешь? — рассердился Пруст.
— Остаться в стороне.
Пруст вспылил:
— Желающие остаться зрителями будут наблюдать за событиями из ложи с решёткой!
Эгон стоял, глубоко засунув руки в карманы. Черты его лица были напряжены, серые глаза сощурились. Вот он, фатерланд, олицетворённый двумя парами генеральских погон. Он не стал менее страшным оттого, что эти погоны на плечах близких людей. Оба они любят Эгона. И оба наступают на него, хотят лишить его покоя. А он хочет именно покоя, только покоя! Пусть не толкают его на борьбу эти люди, над головами которых не просвистела пуля…
Издалека, точно из другой комнаты, донёсся до Эгона голос Пруста:
— Перестань дурачиться, — ласково сказал он. — Ты говоришь о покое? Мы дадим тебе его! Понимаешь: деньги, свободу, покой — всё, что вправе иметь человек, исполнивший свой долг. Но… только в обмен на знания, на талант конструктора, не иначе! На другое мы не имеем права.
— Бернгард прав, — сказал Шверер.
Неужели нельзя купить покой иначе, как отдав ещё одну из своих идей?.. Откуда они узнали его сокровенные мысли? То, что он сам ощущает ещё как неясную конструктивную идею, представляется им заманчивой реальностью: самолёт-робот, не требующий пилота. Автомат, который не ошибётся, не струсит, не изменит, несущий смерть в любом направлении, любому противнику… Но кто мог выдать генералам мысли Эгона? Эльза?.. С нею он не говорил об этих своих планах. Бельц? Он ничего не знает… Кто же тогда? Ах, не все ли равно! Не это сейчас важно. Нужно добиться хорошей платы. Эту свою идею Эгон должен продать дорого: цена — покой. Благополучие и покой. Уехать подальше. В какую-нибудь страну, вроде Швейцарии. Нет! Швейцария — это слишком близко, лучше в Норвегию, в страну фиордов и угрюмых скал, куда не дотянется коричневая лапа нового фатерланда.
— О чем же ты думаешь, мальчик? — Шверер осторожно тронул Эгона за плечо. — Нервы, я вижу, никуда не годятся. — Он ласковым движением усадил сына в кресло, и рука его легла на голову Эгона. Эгон чувствовал, как дрожит эта рука. Сухие старческие губы прикоснулись к его уху. — Держись, сынок, — ласково прошептал генерал. — Все будет хорошо.
Эгон близко увидел морщинистое лицо отца. Синие жилки тонкой сеточкой покрывали крылья носа, разбегались по скулам около выцветших глаз. Он читал в этих глазах ласку, такую же, какая бывала в них много-много лет тому назад, когда мать грозила наказанием расшалившемуся маленькому Эгону, а отец брал его под своё покровительство и шептал на ухо: «Ну, ну, держись, сынок, беги в кабинет». Эгон знал, что там он может открыть боковой ящик стола и взять приготовленную для таких случаев шоколадку с картинкой. Потом в кабинет войдёт отец. Посадит перепачкавшегося шоколадом мальчугана на колени и будет рассказывать про войну, про пушки, про лошадей, про все самое интересное…
Эгон поднялся; теперь он должен добиться своей шоколадки в обмен на конструкцию «москита» — робота!
— Когда, по-вашему, будет проработана телемеханическая часть такой машины? — спросил он Пруста.
Тот перевёл вопросительный взгляд на Шверера.
— Об этом точно скажет Винер.
— Противно, что мне придётся работать с… этим типом! — неприязненно сказал Эгон.
— Что ты имеешь против него?
Эгон пожал плечами:
— Ничего определённого… Но когда я вижу этого миллионера в дурно сшитом костюме, я всегда вспоминаю, что на свете есть жулики.
Лицо генерала Шверера покрылось краской.
— Тем не менее тебе придётся с ним сработаться.