Через полчаса Лученкова принесли на полевой санитарный пункт. Из разговоров солдат он уже понял, что час назад их позиции обстреляли прорвавшиеся немецкие танки и в этот прорыв уже вошла немецкая группировка.
Вакула помог ему сесть на тяжёлую лавку у стены. Потом отошел к порогу, снова закурил. Накурившись, протянул окурок Лученкову.
Спустя какое-то время где-то поблизости заскрипел снег под сапогами, и в землянку ввалился грузный, немолодой уже фельдфебель, с сухим, злым лицом.
От него шёл острый запах лекарств. В руках был небольшой саквояж.
Чуть позади шёл тот самый ефрейтор. Судя по всему, он привёл врача.
Что-то ворча под нос врач, присел на корточки перед лежащим, повернул ему голову и жестом показал Лученкову, что тому надо снять перепачканные кровью ватные штаны.
Глеб вяло подчинился его требованию. Ему было уже всё равно, что с ним сделают. Он хотел лишь покоя.
Руки немца, бесцеремонно ощупали его ногу, сжали края небольшой ранки с аккуратными краями, от чего он невольно застонал.
Не обращая на его стон никакого внимания, фельдфебель повернул к ефрейтору своё лицо и что-то спросил его.
Тот вскочил и что-то долго ему объяснял.
Лученков услышал несколько раз произнесённое слово: «Легионер».
Немец поморщился, полез в саквояж. Достал оттуда инструменты, бинты.
Обтёр рану салфеткой. Остро пахнуло спиртом. Сделал укол в бедро, потом сделал разрез и вытащили пулю. Смазав рану желтой вонючей мазью, ногу забинтовали. Пока шла операция, ефрейтор сидел перед горевшей железной печкой и с добродушной ухмылкой наблюдал за ним.
Когда перевязка закончилась, фельдфебель ушел, прихлопнув за собой дверь.
Лученков нaтянул воняющие потом и кровью вaтные брюки, широкую, телогрейку. Намотал на ноги жёсткие от грязи и потa портянки. Натянул старые, стоптaнные внутрь сапоги.
Его оставили сидеть в блиндаже.
Вокруг стояла пугливая, осторожная тишина. Где-то в стороне, по-видимому, по дороге, прошли танки. Издалека донеслось несколько коротких и злых пулеметных очередей.
Перед входом раздался топот сапог, чьи-то резкие отрывистые голоса. Ругались по-немецки.
Потом отворилась дверь и в блиндаж вошли несколько немецких солдат вместе с ефрейтором. Один из них рыжий, с конопушками на лице что- то сказал. Все засмеялись.
Ефрейтор перевёл. - Расскажи нашим солдатам, как там у Советов, чем кормят? Во что одевают?
– А-а, - догадался Глеб к чему он клонит. - Чем кормят? Да чаще тем, что сам добудешь. Иной раз дохлую конину из земли выкапываем и жрём.
– И ты тоже ?
– Жрал! И собаку жрал. Голод не тётка. И человека будешь есть, если прижмёт!
Солдаты брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, чуть не стошнило.
– Вот тебе за честность, - Рыжий солдат подал Лученкову плитку эрзац-шоколада. Ефрейтор снова перевёл. Громко посмеиваясь солдаты вышли.
– Вот видишь, как у немцев всё построено—хмуро сказал ефрейтор, когда они остались вдвоем.— И накормили, и полечили.
Немецкий орднунг- если положено - получишь. Виноват - накажут. Не то что, в Красной армии. Не удивляйся, я эту систему хорошо изучил.
Глеб молчал.
– Ладно, соловья баснями не кормят. Погоди...
Ефрейтор раскрыл дверь, что-то крикнул во двор, в ответ послышались голоса и торопливые шаги. От холодного воздуха, хлынувшего снаружи, в землянке сразу похолодало, и Лученков окончательно пришёл в себя.
В блиндаж ввалился высокий худой солдат с недовольным лицом. Он принес кружку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья.
Кофе не понравился, от него во рту осталась горечь.
Чуть позже принесли котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет.
– Ну, вот, так будет лучше! - просто сказал ефрейтор.- Ты ешь давай. На сытый желудок и разговор веселее пойдёт.
Пока Лученков ел, ефрейтор рассказал ему о себе. В прошлом капитан Красной армии, в июле 41-го года раненым попал в плен.
После того как зачитали приказ Сталина о том, что все попавшие в плен объявляются предателями дал согласие служить при немецкой части, в качестве «хиви», добровольного помощника.
После того, как увидел расстрелянных пленных немецких солдат взял в руки винтовку.
Дослужился до ефрейтора. Таких как он в батальоне было человек пятьдесят, почти рота. Подвозят снаряды, кашеварят, смотрят за лошадьми. Некоторые воюют так же, как он. Всем довольны. Немцы не притесняют. Наоборот, платят жалование, выдают такой же паёк, как и немецким солдатам.
Бывший капитан замолчал. Закурил сигарету.
– Ты не подумай, что я немцев расхваливаю. Я знаю им цену. До сих пор из одного котла жру, сплю с ними на одних нарах и если Сталин победит вместе с ними на столбе висеть буду.
Капитан стряхнул с сигареты пепел, передал окурок Лученкову.
– Выбрось из головы всё, что говорили тебе твои политруки. Они наверное до сих пор рассказываю о том, что немцы садисты. Нет! Они гораздо хуже. Хуже, потому что у них мозги послушных роботов. Они неукоснительно выполнят всё, что им прикажут. Любой приказ- сжечь деревню, расстрелять детей, повесить женщин. При этом никто не выразит никаких эмоций
Но немцу никогда не придёт в голову снять шинель со своего мёртвого товарища, даже если он будет сам умирать от холода. Эту установку им прививают с детства. Они пожалеют и накормят какую- нибудь приблудившуюся собачонку. И это гораздо хуже. Потому что это не поддаётся логике и здравому смыслу. Ты должен понимать - это страшная нация. Нация, которая воспитана на послушании, сентиментальности и жестокости. Это страшно. Страшны люди, которые плачут после того, как выполняя приказ убивают детей!
Хуже немцев можем быть только мы, русские. Потому что немцы убивают чужих, а мы жрём своих!
Ефрейтор уже давно не обращал на Лученкова никакого внимания. Он словно разговаривал сам с собой. Вероятно за годы войны в нем появилось пренебрежительное отношение к себе и собственной жизни.
Лученков сумрачно всматривался в бывшего капитана. Он не мог подавить в себе тяжёлого, тревожащего недоверия к чужому мундиру, погонам, белым алюминиевым пуговицам, запаху одеколона.. Он ничего не понимал. Но, как собака по интонациям голоса улавливает смысл речи, он догадывался, что тут не угроза, а что-то другое. Он знал по опыту, что у «них» ласка бывает хуже ругани. От него чего-то хотели.
«Это как у легавых, хороший следователь и плохой. Добрый уже был, сейчас появится злой. Надо быть готовым».
В добрые намерения со стороны врага Лученков не верил и готовил себя к самому худшему.
Вспоминал, как однажды в бою захватили бывшего майора РККА в немецкой форме. Начали его допрашивать — он молчит. А потом вдруг заорал:
«Это я не Гитлера люблю! Это я вас блядей ненавижу!»
До трибунала он не дожил…
Глеб искал выход, но не находил его. Страшное сознание обреченности, нелепой гибели терзало Лученкова.
Но час был поздний. Тепло и сытый желудок действовали расслабляюще.
Кругом уже все спали. В блиндаже вповалку лежали солдаты в немецкой форме
– отделение бывшего капитана Красной армии Байкова. Солдатский храп разносился по тесному и тёмному блиндажу.
А за порогом леденела полночь. Скрипел снег под сапогами часовых и где- то в деревне тоскливо и протяжно выли седые от инея псы.
Багровым пятном светилась в ночном небе луна и ничто, кажется, не подтверждало его опасения.
Постепенно чувство недоверия и враждебности куда-то исчезло. И Лученков стал осознавать, что обратной дороги у него уже нет. Если удастся вернуться, там его ждёт уже даже не трибунал, а стенка.
«Но пока попытка судьбы отправить меня на тот свет не удалась».- Засыпая подумал он. Что- ж, посмотрим, что будет дальше!
Утром, едва начало светать он проснулся от холода, с каким-то стойким ощущением тревоги.
Знобило. Мерзла спина. Лученков внутренне сжался, будто удерживая в себе последние крупицы тепла, и мелко напряженно дрожал.
Услышав на улице шум он накинув на плечи чью-то шинель и вышел из землянки.
Чуть поодаль от землянки стояла полевая кухня и сутулый худой немец в грязном белом фартуке поверх шинели поманил его жестом.
– Комм! Ком цу мир!
Лученков подошёл. Немец что-то спросил. Глеб не понял, но догадался, что тот спрашивает у него котелок. Виновато развёл руками, дескать нет у меня ничего.
Тогда немец что- то недовольно ворча себе под нос вытащил из- за котла с кашей крышку от армейского котелка. Бросил в неё половину половника голубоватой каши. По поверхности растеклось пятнышко растаявшего масла.
Внезапно раздался звук свистка. На опушке леса начали строиться солдаты.
Немцы привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек тридцать — в форменных немецких шинелях и пилотках, а также в советских белых полушубках.
Вся группа уже застыла в строю, подчиняясь команде офицера, который, скомандовав, замер, на немецкий манер выставив в стороны локти.
– Смирно!
Чтобы не отсвечивать на глазах у немцев, Лученков отошёл в сторону. Достал из кармана ватных штанов ложку с заточенным черенком.
Вяло начал есть. Тут же вспомнил вчерашний день. Подумал о том, что ждет его впереди...
В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое желание дать деру, прорваться в лес. Сдерживала мысль, Куда?
Солдаты в строю встрепенулись и снова замерли.
Внезапно он увидел, что какой то солдат, пальцем указал в его сторону и Лученков от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за деревом.
Старший повел свирепым взглядом старого вояки, пока не наткнулся на него, что-то крикнул.
Лученков не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься.
Немец опять что-то прокричал Лученкову.
«Постой, это ведь он меня зовёт?— догадался Лученков.- Это что?.. Я должен встать в строй вместе с немцами?.. Его обдало жаркой волной не то, стыда, не то омерзения и неприятное чувство презрения к самому себе ворохнулось где-то в груди. Кто- то из немцев крикнул по русски:
– Тебе что? Особое приглашение надо? Бегом в строй!
Лученков на минуту смешался. Однако размышлять было некогда, он быстренько отставил в сторону недоеденную кашу и стал в конце шеренги, рядом с каким-то высоким, худым немцем со стальной каской на голове.
Лученков огляделся по сторонам, Байкова и Вакулы не было.
– Шагом марш!
И это было обыкновенно и привычно. Лученков бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые руки без привычного оружия, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в строю штрафников, среди своих.
Поскрипывал снег на дороге, все шагали по строевому в ногу, рядом по узкому тротуару шел старший — крутоплечий, мордатый фельдфебель в туго подпоясанной немецкой шинели. На его животе висела прицепленная на немецкий манер потертая кожаная кобура.
И тут Лученкова, словно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: бежать никуда. Из этого строя дороги к побегу уже не было.
От ошеломляющей ясности этого открытия он сбился с ноги, испуганно зесеменил, пропуская шаг, но снова попал не в ногу.
– Ты что?— пренебрежительно скосил на него глаза сосед.
– Ничего.
– Ты как первый раз замужем!
Лученков промолчал.
«С вохрой спелся, сам вохрой стал». - Вспомнил он присказку Гулыги.
Да, возврата к прежней жизни теперь уже нет. Он уже понимал, что с каждым шагом, с каждой минутой он всё дальше и дальше отдаляется от своей прежней жизни. Там он всем враг. И, видно, самому себе тоже.
Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен. Немцы? Война? Оперуполномоченный Мотовилов? Кто?..
Или в самом деле, в чем он был виноват сам? Может быть струсил в бою? Кого то предал?
Они вошли в село. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже стояли двое в немецкой форме, офицер и переводчик. Старший доложил о прибытии, и офицер придирчивым взглядом окинул колонну. Потом что-то сказал переводчику.
– Вольно! Перекур,— сказал тот, нащупывая глазами Лученкова— Ты новенький, зайдешь к господину офицеру.
– Есть!— сжавшись от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Лученков.
Строй распался. Солдаты во дворе загалдели, затолкались, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе потянуло сладким дымком сигарет.
На крыльцо вышел солдат, крикнул.
– Новенький! Кто новенький? К господину обер- лейтенанту.
Лученков высморкался, машинально проверил застёгнута ли верхняя пуговица. Наверно, ничего уже не поделаешь — такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо придумать сейчас, стараясь совладать с рассеянностью, поднялся на крыльцо. Рванул скрипучую дверь, боком мимо часового протиснулся в проём двери.
Дверь, скрипнув, захлопнулась за его спиной.
Лученков шагнул на выскобленные доски пола большой комнаты. В лицо ударило жаром накаленной железной печки. Слегка попахивало дымком.
Он остановился посреди комнаты, глядя перед собой прямым немигающим взглядом.
На застланном скатертью столе лежали бумаги. Рядом мерцала керосиновая лампа с закопченным стеклом. Переводчик в серо- зелёном мундире с узкими серебряными погончиками подскочил к офицеру и стал ему что-то торопливо говорить, кивая в сторону Лученкова. Пока они переговаривались, Лученков осмотрелся.
Сквозь заиндевевшее окошко в комнату проникал слабый свет пасмурного дня. Вместе с огоньком в лампе он скудно освещал переднюю стену избы, с наклеенным на неё плакатом, на котором был изображён стоящий среди разрывов солдат вермахта, с двумя гранатами- колотушками за поясом. Под плакатом шла длинная надпись на немецком языке.
"So wie wir kampfen. Arbeite Du fur den Sieg!"
От набегающих мыслей на душе становилось все тягостнее.
Пока переводчик о чем-то говорил, высокий блондинистый обер- лейтенант, перебирал на столе бумаги. Потом начальственным тоном произнес длинную фразу. Переводчик сразу взглянул на Лученкова, и тот догадался, что речь шла о нем.
После этого офицер что- то бросил резким, недовольным голосом, и, не взглянув на Лученкова вышел. Сквозь стекло Лученков увидел его плечо с погоном, фуражку с высокой тульей.
На верхушку разлапистой ёлки сел крупный ворон, нахохлился, присмотрелся к снующим внизу людям, каркнул сердито и перелетел на сосну поближе к окну.
Глеб подумал равнодушно, видеть кричащего ворона - к чьей-то близкой смерти.
Как только дверь за офицером захлопнулась, встал из- за стола и подошел к Глебу.
Заложил руки за спину, наклонил голову набок, несколько минут разглядывал его лицо.
– Славно. Славно! Так вот ты какой, советский солдат! Прости, не помню твоей фамилии.
Лученков назвался:
– Боец- переменник отдельной штрафной роты, рядовой Лученков.
Ожидая, что будет дальше, взглянул на переводчика.
– Ну что, Лученков, поговорим? - спросил тот.
Вынул из кармана блестящий портсигар. Сказал:
– Садись! Или как говорят у вас, у штрафников, присаживайся!
Протянул портсигар Глебу.
– Куришь?
Переводчик вернулся за стол, сел закинув нога на ногу. Пустил к потолку тонкую струйку дыма.
– Можешь называть меня, Георгий Николаевич. Думаю, что мы с тобой сговоримся. Ты уже наверное понял, что немцы не звери. Они с сочувствием относятся к тем, кто пострадал от советской власти и уважают храбрых солдат.
Лученков молчал.
– Не веришь?- сдержанно упрекнул переводчик.
– И правильно делаешь. Когда я был на твоём месте, то тоже не верил. Но жизнь показала, что верить немцам можно. Их искренне заботит вопрос, что будет с Россией после войны.
Лученков недоверчиво хмыкнул.