Наконец он уходит.
– Кто это? – разочарованно спрашиваю я.
Сосед-артиллерист хорошо осведомлен:
– Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов. В прошлом, кажется, зубной врач.
– Гм, – мычит Вилли и разочарованно вертит по сторонам рыжей головой. – Чертовщина какая-то! А я-то думал, идем к вокзалу, а оттуда прямехонько на Берлин.
Выкрики из толпы становятся все громче, все настойчивей. Требуют бургомистра. Его подталкивают к лестнице.
Спокойным голосом бургомистр заявляет, что все требования будут внимательнейшим образом рассмотрены. Оба спекулянта стоят рядом с ним и трясутся. Они даже вспотели от страха, хотя их никто не трогает. На них, правда, покрикивают, но никто не решается первым поднять на них руку.
– Ну что ж, – говорит Вилли, – по крайней мере хоть бургомистр не трус.
– А он привык, – откликается артиллерист, – его каждые два-три дня вытаскивают…
Мы изумлены.
– Часто у вас такие истории происходят? – спрашивает Альберт.
Артиллерист кивает:
– Видишь ли, с фронта все время прибывают новые войска и все по очереди воображают, что именно они должны навести порядок. На этом обычно дело и кончается…
– Непонятно, – говорит Альберт.
– Вот и я ничего не понимаю, – соглашается артиллерист, зевая во всю глотку. – Я думал, что все это будет иначе. А теперь адью, ребята, покачусь-ка я в свой клоповник. Самое правильное.
За ним следуют другие. Площадь заметно пустеет. Говорит второй депутат. Он тоже призывает к спокойствию. Руководители сами обо всем позаботятся. Они уже за работой, говорит он, указывая на освещенные окна. Лучше всего, мол, разойтись по домам.
– Черт побери, и это все? – говорю я с досадой.
Мы кажемся себе чуть ли не смешными: чего ради мы потащились за всеми? Что нам нужно было?
– Дерьмо, – говорит Вилли разочарованно.
Пожимаем плечами и лениво плетемся дальше.
Некоторое время мы еще бродим по улицам, затем прощаемся. Я довожу Альберта до дому и остаюсь один. Странное чувство охватывает меня: теперь, когда я один и рядом нет моих товарищей, мне начинает казаться, что все вокруг тихо заколебалось и утрачивает реальность. Все, что только сейчас было прочно и незыблемо, вдруг преображается и предстает передо мной в таком поражающе новом и непривычном виде, что я не знаю, не грезится ли мне все это. На самом ли деле я здесь? На самом ли деле я дома?
Вот лежат улицы, спокойные, одетые в камень с гладкими, поблескивающими крышами, без зияющих дыр и трещин от разрывов снарядов; нетронутые, громоздятся в голубой ночи стены домов, темные силуэты балконов и шпилей словно вырезаны на густой синеве неба, ничто не изгрызено зубами войны, в окнах все стекла целы, и за светлыми облаками занавесей живет под сурдинку особый мир, не тот ревущий мир смерти, который так долго был моим.
Я останавливаюсь перед домом, нижний этаж которого освещен. Едва слышно доносятся звуки музыки. Шторы задернуты только наполовину. Видно, что происходит внутри.
У рояля сидит женщина и играет. Она одна. Свет высокой стоячей лампы падает на белые страницы нот. Все остальное тает в многокрасочном полумраке. Здесь тихо и мирно живут диван и несколько мягких кресел. На одном кресле спит собака.
Как зачарованный гляжу я на эту картину. И только когда женщина встает из-за рояля и легкой, бесшумной походкой идет к столу, поспешно отступаю. Сердце колотится. В слепящем сверкании ракет, среди развалин разрушенных снарядами прифронтовых деревень я почти забыл, что все это существует, что могут быть целые улицы мирной, укрывшейся за стенами жизни, где ковры, тепло и женщины. Мне хочется открыть дверь, войти и свернуться калачиком в мягком кресле, хочется погрузить свои руки в тепло, чтобы оно залило меня всего с головы до ног, хочется говорить без конца и в тихих глазах женщины растопить и забыть все жестокое, бурное, все прошлое, мне хочется уйти от него, сбросить его с себя, как грязное платье…
Свет в комнате гаснет. Бреду дальше. И ночь вдруг наполняется глухими зовами и неясными голосами, картинами прошлого, вопросами и ответами.
Я выхожу далеко за город и взбираюсь на вершину Клостерберга. Внизу, весь в серебре, раскинулся город. Луна отражается в реке. Башни словно парят в воздухе, и непостижимая тишина разлита кругом.
Я стою некоторое время, потом иду обратно, опять к улицам, к жилью. Дома я бесшумно, ощупью поднимаюсь по лестнице. Старики мои уже спят. Я слышу их дыхание: тихое дыхание матери и хриплое – отца. Мне стыдно, что я вернулся так поздно.
В своей комнате я зажигаю свет. На кровати постлано ослепительно свежее белье. Одеяло откинуто. Я сажусь на постель и задумываюсь. Потом я чувствую усталость. Машинально вытягиваюсь и хочу накинуть на себя одеяло. Но вдруг вскакиваю: я совершенно забыл, что надо раздеться. Ведь на фронте мы никогда не раздевались. Медленно стаскиваю с себя куртку и ставлю в угол сапоги. И тут замечаю, что в ногах кровати лежит ночная рубашка. О таких вещах я и вовсе забыл. Я надеваю ее. И вдруг, когда я, голый, дрожа от холода, натягиваю ее на себя, меня захлестывает какое-то незнакомое чувство. Я мну и ощупываю одеяло, я зарываюсь в подушки и прижимаю их к себе, я погружаюсь в них, в сон, и снова в жизнь, и ощущаю одно: я здесь, да, да, я здесь!
IIIМы с Альбертом сидим в кафе Майера у окна. Перед нами на круглом мраморном столике две чашки остывшего кофе. Мы сидим здесь битых три часа и все не можем решиться выпить эту горькую бурду. И это мы, привыкшие на фронте ко всякой дряни. Но в этих чашках, наверное, отвар каменного угля, не иначе.
Занято всего три столика. За одним какие-то спекулянты уговариваются насчет вагона продовольствия, за другим супружеская чета углубилась в газеты, за третьим сидим мы и нежим свои отвыкшие от хорошей жизни задницы на красном плюше диванов.
Занавески грязные, кельнерша зевает, воздух спертый, и, в сущности, хорошего здесь мало, но для нас его – уйма. Мы уютно расположились, времени у нас хоть отбавляй, играет музыка, и мы смотрим в окно. Мы долго лишены были всего этого.
Мы сидим без конца. Вот уж все три музыканта складывают свои инструменты, а кельнерша в нетерпении все сужает и сужает круги около нашего столика. Наконец мы платим и выходим на вечерние улицы. Как чудесно не спеша переходить от витрины к витрине, ни о чем не думать и чувствовать себя независимым человеком!
На Штубенштрассе мы останавливаемся.
– Не зайти ли нам к Беккеру? – предлагаю я.
– Давай заглянем, – соглашается Альберт. – То-то удивится!
В беккеровской лавке мы провели часть наших школьных лет. Там можно было купить все, что душе угодно: тетради, рисовальные принадлежности, сачки для ловли бабочек, аквариумы, коллекции марок, подержанные книги и «ключи» к алгебраическим задачникам. У Беккера мы пропадали часами: у него мы украдкой курили и назначали первые тайные свидания с ученицами городской школы. Беккеру мы поверяли наши тайны.
Входим. По углам несколько школьников быстро прячут в согнутых ладонях дымящиеся папиросы. Мы улыбаемся и слегка подтягиваемся. Подходит продавщица и спрашивает, что нам угодно.
– Мы хотели бы поговорить с господином Беккером лично.
Девушка медлит…
– Не могу ли я заменить его?
– Нет, фрейлейн, – возражаю я, – вы не можете его заменить. Доложите, пожалуйста, господину Беккеру.
Она уходит. Мы с Альбертом переглядываемся и, довольные своей затеей, ждем, заложив руки в карманы. Вот будет встреча!
В дверях конторы звенит хорошо знакомый колокольчик. Выходит Беккер – щуплый, седенький и неопрятный, как всегда. Минутку он, прищурившись, глядит на нас, затем узнает.
– Смотрите-ка! – восклицает он. – Биркхольц и Троске! Вернулись, значит?
– Да, – живо откликаемся мы, ожидая, что тут-то и начнется.
– Вот и прекрасно! А что вам угодно? Сигарет?
Мы смущены. Мы, собственно, ничего не собирались покупать, нам это и в голову у не приходило.
– Да, – говорю я наконец, – десяток сигарет.
Беккер отсчитывает нам сигареты.
– Ну, до скорого свидания, – кивает он нам и тут же собирается исчезнуть за дверьми конторы.
С минуту еще мы не трогаемся с места. Он оборачивается.
– Забыли что-нибудь? – говорит он, стоя уже на лесенке.
– Нет, нет, – отзываемся мы и выходим из магазина.
– Что ты скажешь? – говорю я Альберту на улице. – Он, очевидно, думал, что мы уезжали на увеселительную прогулку.
Альберт с досадой машет рукой:
– Осёл, штафирка…
* * *Мы долго бродим по городу. Поздно вечером к нам присоединяется Вилли, и мы всей компанией идем в казармы.
Вдруг Вилли отскакивает в сторону. Я тоже испуганно вздрагиваю. Знакомый звук летящего снаряда прорезает воздух. Мгновение спустя мы сконфуженно переглядываемся и смеемся. Это всего лишь трамвай взвизгнул на повороте.
Юпп и Валентин одиноко сидят в большом пустынном помещении. Тьяден вообще пока не показывался. Он все еще в борделе. Оба радостно приветствуют нас: теперь можно составить партию в скат.
За то короткое время, что мы не виделись, Юпп успел стать членом солдатского совета. Он попросту сам себя объявил им, потому что в казарме ужасный кавардак и никто ничего толком не знает. На первое время Юпп таким образом устроился. Его гражданская должность уплыла. Адвокат, у которого он работал в Кёльне, написал ему, что новая канцеляристка великолепно справляется с работой и к тому же обходится дешевле, а Юпп на фронте, несомненно, несколько отстал от канцелярского дела. Господин адвокат от души об этом сожалеет, но времена нынче суровые. Он шлет господину Юппу свои наилучшие пожелания.
– Пакостная штука! – меланхолически говорит Юпп. – Все эти годы я только об одном мечтал – как бы убраться подальше от армии, а теперь вот радуешься, что тебя не гонят. Ну, пропадать так пропадать – ставлю восемнадцать!
У Вилли в руках выгоднейшая комбинация.
– Двадцать! – отвечаю я за него. – Ну а ты, Валентин?
Валентин пожимает плечами:
– Двадцать четыре!
На сорока Юпп пасует. В эту минуту появляется Карл Брегер.
– Захотелось поглядеть, как вы живете, – говорит он.
– И ты решил, что мы, конечно, здесь, – ухмыляется Вилли, поудобнее усаживаясь на скамье. – Нет, знаешь, как ни верти, а для солдата казарма – истинная родина. Сорок один!
– Сорок шесть! – азартно бросает Валентин.
– Сорок восемь! – гремит Вилли в ответ.
Черт возьми! Игра становится крупной. Мы придвигаемся поближе. Вилли, прислонясь к стенке шкафа, в упоении показывает нам четырех валетов. Валентин, однако, зловеще ухмыляется: его шансы еще вернее – у него ничего нет в прикупе.
Как уютно здесь! На столе мигает огарок свечи. В полумраке чуть белеют солдатские койки. Мы большущими ломтями поглощаем сыр, который раздобыл Юпп. Юпп режет его клинковым штыком и по очереди всех нас оделяет.
– Пятьдесят! – беснуется Валентин.
Тут дверь распахивается настежь, в комнату врывается Тьяден.
– Зе… Зе… – заикается он. От страшного волнения на него напала икота. Мы водим его с высоко поднятыми руками по комнате.
– Что, девочки обобрали? – участливо спрашивает Вилли.
Тьяден отрицательно качает головой:
– Зе… Зе…
– Смирно! – командует Вилли.
– Зеелиг… Я нашел Зеелига, – ликующе произносит наконец Тьяден.
– Слушай! – рявкает Билли. – Если ты врешь, я выброшу тебя в окно.
Зеелиг был нашим ротным фельдфебелем. Скотина первоклассная. За два месяца до конца войны его, к сожалению, куда-то перевели, и мы до сих пор никак не могли напасть на его след. Тьяден сообщает, что он содержит пивную «Король Вильгельм» и что пиво у него высшей марки.
– Вперед! – кричу я, и мы всей оравой устремляемся к выходу.
– Стой, ребята! Без Фердинанда нельзя. У него с Зеелигом давние счеты за Шредера, – говорит Вилли.
У доме Козоле мы поднимаем отчаянный шум, свистим и буяним до тех пор, пока он, недовольный, в одной ночной рубахе, не высовывается в окно.
– Что вам взбрело в голову, на ночь глядя? – ворчит он. – Забыли, что я женат, что ли?
– Это дело подождет, – ревет Вилли. – Беги скорее вниз, мы нашли Зеелига.
Фердинанд оживляется.
– Не врете? – спрашивает он.
– Не врем! – каркает Тьяден.
– Есть! Иду! – кричит Козоле. – Но горе вам, если вы меня разыгрываете…
Пять минут спустя он уже с нами, и мы рассказываем ему все по порядку. Стрелой мчимся дальше.
Когда мы сворачиваем на Хакенштрассе, Вилли в возбуждении налетает на прохожего и сшибает его с ног.
– Бегемот! – кричит прохожий, лежа на земле.
Вилли мигом возвращается и грозно вырастает перед ним.
– Простите, вы, кажется, что-то сказали? – спрашивает он, беря под козырек.
Тот вскакивает и, задрав голову, смотрит на Вилли.
– Не припомню, – бормочет он.
– Ваше счастье, – говорит Вилли. – Ругаться можно лишь при соответствующем телосложении, которым вы, кажется, не отличаетесь.
Мы пересекаем маленький палисадник и останавливаемся перед пивной «Король Вильгельм». Но надпись на вывеске уже замазана. Теперь пивная называется «Эдельвейс». Вилли берется за ручку двери.
– Минутку! – Козоле хватает его за руку. – Слушай, Вилли, – говорит он торжественно, – если будет драка, бью я. По рукам?
– Есть! – Вилли хлопает его по руке и распахивает дверь.
Шум, чад и свет вырываются нам навстречу, стаканы звенят. Оркестрион гремит маршем из «Веселой вдовы». На стойке сверкают краны. Раскатистый смех вьется над баком, в котором две девушки ополаскивают запененные стаканы. Девушек окружает толпа парней. Остроты так и сыплются. Вода плещется через край. Лица отражаются в ней, раскалываясь, дробясь. Какой-то артиллерист заказывает круговую водки и хлопает девушку по ягодицам.
– Ого, Лина, товар довоенный! – рычит он в восторге.
Мы протискиваемся вперед.
– Факт, ребята, он и есть, – говорит Вилли.
В рубашке с засученными рукавами и распахнутым воротом, потный, с влажной багровой шеей, хозяин цедит за стойкой пиво. Темными золотистыми струями льется оно из-под его здоровенных кулачищ в стаканы. Вот он поднял глаза и увидел нас. Широкая улыбка ползет по его лицу.
– Здорово! И вы здесь? Какого прикажете, темного или светлого?
– Светлого, господин фельдфебель, – нагло отвечает Тьяден.
Хозяин пересчитывает нас глазами.
– Семь, – говорит Вилли.
– Семь, – повторяет хозяин, бросая взгляд на Фердинанда. – Шесть, и седьмой – Козоле.
Фердинанд протискивается к стойке. Опираясь кулаками о край стойки, спрашивает:
– Послушай, Зеелиг, у тебя и ром есть?
Хозяин возится за стойкой:
– Само собой, есть и ром.
Козоле смотрит на него исподлобья:
– Небось хлещешь его почем зря?
Хозяин до краев наполняет несколько рюмок:
– Конечно.
– А ты помнишь, когда ты в последний раз нализался рому?
– Нет.
– Зато я помню! – рычит Козоле у прилавка, как бык у забора. – А фамилия Шредер тебе знакома?
– Шредеров на свете много, – небрежно бросает хозяин.
Терпение Козоле лопается. Он готов броситься на Зеелига, но Вилли крепко хватает его за плечо и насильно усаживает.
– Сначала выпьем. – Он поворачивается к стойке. – Семь светлого, – заказывает он.
Козоле молчит. Мы садимся за столик. Сам хозяин подает нам полулитровые кружки с пивом.
– Пейте на здоровье! – говорит он.
– Ваше здоровье! – бросает Тьяден в ответ, и мы пьем. Он откидывается на спинку стула. – Ну, что я вам говорил? – обращается он к нам.
Фердинанд смотрит вслед хозяину, идущему к стойке.
– Стоит мне вспомнить, как от этого козла разило ромом, когда мы хоронили Шредера… – Он скрежещет зубами и на полуслове обрывает себя.
– Только не размякать! – говорит Тьяден.
…Но слова Козоле точно сорвали завесу, все это время тихо колыхавшуюся над прошлым, и в трактир будто вползла серая призрачная пустыня. Окна расплываются, из щелей в полу поднимаются тени, в прокуренном воздухе пивной проносятся видения.