Был у меня друг - Шкода Валерий Владимирович 4 стр.


Каждому свое, вспомнил Максим сказанную древним мудрецом фразу. Он резко встал и, стараясь не глядеть на друзей, быстро вышел из столовой.

На улице было уже темно. Ночь в Афганистане наступает быстро, не церемонясь. Чистое и близкое небо, словно звездное покрывало, накрыло Максима черным бархатом. Огромных размеров плоская луна висела над ним, словно аппетитный светящийся омлет, освобожденный от раскаленной сковородки и неизвестно как прилипший к небесам. Внутри было легко и весело. Человеку всегда легко и весело в конце мучений и в преддверии новой, интересной жизни.

Помыв в умывальнике котелок, Максим уверенно направился к темному силуэту своей палатки. У входа он остановился и прислушался. В палатке слышались знакомые голоса – хриплый бубнеж Фана и грубоватый дембельский бас башкира по прозвищу Бриг. «Была – не была, не убьют ведь», – подбодрил себя Максим и, открыв дощатую дверь, шагнул внутрь, словно к тигру в пасть.

В пустой палатке – рота еще не вернулась с ужина, находилось трое солдат. Грозный Фан, по-турецки сложив босые ноги, сидел на кровати возле открытого РД и размышлял над тем, как в небольшой рюкзачок уместить увесистый боекомплект и сухой паек на три дня. Бриг, сидя на соседней кровати, колдовал над разложенным по частям на тумбочке радиоприемником. Младший сержант Чайка, сидя в проходе между кроватями, пытался раздуть огонь в непослушной буржуйке.

Максим осторожно подошел к кровати Фана и в ожидании неприятного разговора робко остановился. Все отложили свои дела и с интересом уставились на вошедшего «музыканта». Первым, как и положено по иерархии, с укоризной в словах заговорил Чайка:

– Вы что, шнуры, службу совсем завалили? Печка потухла, народ замерзает, а я должен за вас отдуваться? – Он встал с табуретки, освобождая занятый пост, и кивнул головой в сторону заснувшей чугунки. – Давай, Веденеич, работай!

– Тихо, Чайка, не суетись, – обмораживающим душу шепотом прохрипел Фан и жестом пригласил Максима сесть напротив. Чайка удивленно пожал плечами и молча продолжил растопку.

Напротив Фана была кровать Брига. Парень неуверенно замялся. Сидеть на дембельской кровати без разрешения хозяина было не принято.

– Садись, братка, садись, – на удивление радушно пробасил огромный Бриг и рукой указал на свободный край. Миролюбивое настроение обычно сурового башкира внушало призрачный оптимизм.

Максим осторожно сел и немного расслабился, а Фан тем временем, как ни в чем не бывало мурлыкая под нос незатейливый мотивчик, продолжал свои походные сборы. Как-то странно он себя ведет, подумал Веденеев. Он ждал всего, чего угодно: упреков, издевок, подколов, обвинений в предательстве роты, но, похоже, никто не собирался его третировать, даже от растопки освободили. Невиданное зрелище, ветеран топит печку, а шнур сидит в компании дембелей. «Не нравится мне это все», – настороженно подумал молодой солдат.

В углу у стены, сразу за койкой Фана, стояла идеально заправленная кровать с голубым десантным беретом, тремя фото и траурной лентой поперек. На этой кровати уже месяц никто не спал, в память о трех погибших минометчиках первой роты. «Духовский» реактивный снаряд упал точно в только что отрытый минометным расчетом окоп. Там было трое ребят: Саша Голец, Володя Бурчак и Саид Тобергенов. Володя и Саид – одногодки Максима. С Саидом Максим даже был в одной учебке. Голец был дембелем и замкомвзвода, лучший друг Фана. Все трое умерли мгновенно, растерзанные в клочья огромными осколками….

Пока Фан заканчивал собирать свой рюкзак, Максим сидел и как завороженный смотрел на веселые лица геройски погибших ребят. Было в них нечто неуловимо новое, не замеченное им раньше, словно они хотели что-то сказать ему, напомнить о себе….

В памяти неожиданно всплыл лежащий с закинутыми за голову руками Голец (это была его кровать) и Володя Бурчак, сидящий рядом на табурете и играющий для него на баяне украинские песни. Володя был Сашиным любимчиком и земляком. Никто из дембелей, кроме него, не смел тронуть Бурчака. Голец опекал Володю как старший брат, помогая поскорее «врубиться в службу». Их часто можно было видеть вместе, весело болтающих о всякой гражданской ерунде. Вместе они и погибли….

Фан отложил снаряженный под завязку рюкзак и, поймав стеклянный взгляд Максима, тихо просипел:

– Ты знал, что Бурчак до армии музыкальную школу по баяну закончил?

– Нет, я думал, он самоучка, – пролепетал оглушенный новостью Максим.

– Я помогал ротному письмо родителям сочинять после их гибели, – Фан мотнул головой в сторону фотографий. С этими словами дембель засунул потяжелевший РД под кровать и достал из тумбочки жесткую пачку «Явы», – сам в личном деле прочитал, вот так-то.

Фан закурил и протянул пачку сидящему напротив Максиму. Тот неуверенно взял сигарету и посмотрел на сидящего рядом Брига. Курящий в палатке шнур – это почти камикадзе.

– ???

– Кури, братка, можно, – весело подмигнул башкир и уткнулся своим скуластым лицом в окончательно разобранный транзистор.

Фан чиркнул спичкой и, пока Максим раскуривал сигарету, задал убийственный вопрос:

– Вот скажи мне, Веденеев, если бы Володе предложили вместо настоящей службы пиликать на гармошке в бригадном клубе, он бы согласился?

Максим подавился дымом и зашелся громким кашлем. «Вот они к чему весь этот спектакль устроили! На совесть давят, не хотят, чтобы я уходил. И Володю, светлая ему память, для этого вспомнили». Конечно, чем больше молодых в роте, тем дембелям спокойней. Их интерес понятен. Но почему так стало неприятно и стыдно после хрипловатых дембельских слов? Словно какую-то неизвестную до этого внутреннюю кнопку обнаружил Фан внутри Максима и, нажав ее, запустил неприятный механизм активации души. Почему вдруг стало так неуютно и муторно внутри? Я ведь никому ничего не должен, кто-то погибает в горах, кто-то занимается музыкой. И никому не приходило в голову обвинять Шостаковича в том, что он вместо того, чтобы идти на фронт, писал свою знаменитую седьмую симфонию! Черт побери, но все равно как-то не по себе….

– Не знаю, – неуверенно промямлил, отведя глаза, Максим, – может быть, и согласился бы.

– Врешь, – сквозь зубы жестко не сказал, а выстрелил Фан, было видно, как он завелся, – ты знаешь наверняка, Бурчак никогда в жизни бы не отказался от войны и друзей, потому что он был мужиком и настоящим десантом.

Выдержав паузу, сопровождавшуюся крепкой затяжкой, Фан указал Максиму на выход и хрипло выдохнул:

– Я все сказал. Теперь вали в клуб, за тобой уже приходили.

Оглушенный странным разговором, Максим растерянно вышел на улицу и медленно выпустил из легких воздух.

«Тьфу! Куда же делось настроение? Так ведь хорошо было на душе еще полчаса назад, а теперь? Словно кто-то невидимый выкрасил меня изнутри черной краской, замазав напрочь необычайный духовный подъем…. Духовный ли? Но ничего ведь не изменилось, или……»

Самое неприятное – это врать самому себе. Другим проще, ведь они не догадываются, что их обманывают. Но себе лгать невозможно, потому что в этом случае ты и преступник, и потерпевший в одном лице. Обманывать себя – значит обрекать на муки совести, если, конечно, она есть в наличии. С совестью у Максима было в порядке, потому-то и стоял он, как вкопанный, рядом с родной палаткой, не смея взглянуть в сторону клуба, до которого было метров сто от силы. Всего сто метров отделяло его от новой, интересной и светлой жизни. Жизни без мучений и смертельных испытаний, жизни, наполненной новыми красками и мелодией радости. Но чтобы войти в эту жизнь, надо было отказаться от друзей, верных и преданных товарищей, не раз деливших с ним последний глоток воды, последнюю сигарету, последние силы….

Максим вдруг очень отчетливо понял – это была его плата. Друзьями он рассчитывался за сытый уют и покой обретаемого беспечного бытия. А еще ему открылось одно простое правило: за все получаемые послабления в нашей нелегкой жизни приходится платить. И никому еще не удавалось скрыться от невидимого кредитора, рано или поздно долг с тебя все равно получат.

Обессиленный раздиравшими его противоречиями, Максим безвольно опустился на вкопанную рядом с палаткой скамейку. Еще совсем недавно рядом с ним, вот на этой самой ободранной лавке сидели его верные боевые друзья. Будут ли они сидеть с ним рядом завтра, когда измотанные и усталые вернутся с войны, а чистенький музыкант Веденеев встретит их лощеной улыбкой на гладко выбритой физиономии? Вряд ли, потому что между ними будет огромная, непреодолимая пропасть.

Невообразимая сумятица творилась в душе совсем юного парня. Еще полчаса назад безумно обрадовавшая его перспектива перевода в музвзвод теперь казалась страшным предательством и несмываемым до конца дней позором. От бессонной ночи и навалившейся на него необходимости немедленно сделать жесткий и окончательный выбор ему стало дурно. Родившаяся где-то в глубине тела мутная тошнота неумолимо устремилась наружу.

Максим резко вскочил со скамейки и еле успел проскочить в узкий проход между палатками.

Он сидел на корточках, скрытый от окружающего его мира густой афганской темнотой и, закрыв глаза, слушал, как вернувшаяся с ужина рота шумно расползается по палаткам в ожидании построения на вечернюю поверку.

Все его нутро заполнила скверная, не предвещавшая наполнения пустота. Совсем недавно переполнявшая его беспредельная радость освобождения от тяжких испытаний теперь казалась позорной, требующей всеобщего осуждения перспективой. Как быть? Зачеркнуть свои муки и начать новую, довольно-таки сладкую жизнь, но лишиться верных боевых товарищей, или выбрать друзей и продлить свои наполненные смертельным риском страдания? Максим прислонился затылком к потрепанному ветрами пыльному палаточному брезенту и, закрыв глаза, на мгновение забылся.

Вдруг он четко увидел лицо Володи Бурчака, весело улыбающегося ему с портрета. «Ты знаешь наверняка, Володя никогда в жизни не отказался бы от войны и друзей», – словно комментируя всплывший в памяти образ, застучали в голове хриплые слова Фана.

И тут Веденеев неожиданно понял, что его мучает и не дает спокойно встать и весело зашагать в сторону клуба. Соблазнившись сладкой жизнью, он почти готов был предать, да-да, именно предать – он уже не боялся этого страшного слова, своих живых друзей. Но растоптать память погибших было выше его сил.

Переступив порог бригадного клуба, он подведет жирную черту, сжигающую мост в мир настоящих мужчин, рожденных для чистой дружбы и лихой отваги. Мир, наполненный приятной свежестью вороненого металла, завораживающим ревом БТРов и понятными целями. Мир, пьянящий азартом боя и сладким запахом тяжелой победы. «Ведь все это никогда больше в моей жизни не повторится!!!»

И в этот момент Максим принял тяжелое, выстраданное решение, впервые за восемнадцать лет своей недолгой жизни разрешив совсем не детскую задачу. Сердце бешено колотилось в груди. С Максима словно сняли розовые очки, и перед ним открылся весь ужас чуть было не совершенного поступка.

«В музыканты собрался! Гитарист хренов, – бранил он себя на чем свет стоит, – еще и отмазки себе шикарные придумал. Шостакович, мол, в холодном Ленинграде симфонию создавал и не ставил перед собой никакого выбора.… Да потому-то он ее и писал, что твердо знал: его музыка для общей победы сделает больше, чем дивизия таких, как он, не обученных войне композиторов. Сильно он помог бы Советской Армии, если бы пал смертью храбрых в первом же бою под гусеницами немецкого танка!

А мое дело – это все-таки десантно-штурмовая рота, как бы тяжело мне в ней ни было. Может быть, это то, ради чего и рождаются на свет мужчины, и без этого они не становятся настоящими. Гитара – не более чем хобби, и прятаться на войне за музыкальный инструмент по меньшей мере стыдно. Во всяком случае, для десантника.

Я ведь с детства мечтал стать десантником, а не музыкантом!»

В начале восьмидесятых, когда на экраны страны вышел фильм «В зоне особого внимания», Максим заболел воздушно-десантными войсками. Картина повествовала о мужестве и доблести советских десантников, элиты вооруженных сил. Этот фильм шел в центральном кинотеатре Свердловска ровно неделю. Веденеев просмотрел эту картину шесть раз, и каждый просмотр был поступком.

Он учился во вторую смену, приходилось вставать в семь утра и ехать в промерзшем, дребезжащем в темноте трамвае через весь мегаполис на первый девятичасовой сеанс. После фильма он ехал обратно в школу, но все равно опаздывал на первый урок. А вечером, ложась спать, вновь заводил будильник на семь и засыпал с единственной мыслью: завтра я вновь увижу на экране своих любимых героев, бесстрашно шагающих в голубую бездну «наполнять синевой парашюты». Тогда-то он и проникся небом, а по ночам ему стал сниться голубой берет, тельняшка и ослепительно белый, парящий над головой купол.

Максим твердо для себя решил: десантником стану во что бы то ни стало. Собрав свою волю в кулак, он упорно шел к поставленной цели. Для реализации задуманного сделал все: усиленно занимался спортом, перечитал все имеющиеся в городской библиотеке книги об истории воздушно-десантных войск, а в десятом классе записался в аэроклуб при ДОСААФ и шестьдесят раз прыгнул с парашютом. Он добился своего, но сегодня чуть было не предал мечту. «Нет, музыка – не мое призвание, пусть в музвзвод идет кто-нибудь другой», – выбор его был окончательным.

Но если бы кто-то невидимый этой лунной афганской ночью шепнул Максиму на ухо, чем ему вскоре придется заплатить за свой выбор, то, скорее всего, он бы сейчас же поднялся и, невзирая на муки совести, быстренько зашагал в сторону клуба. Но вся интрига нашей странной жизни в том и заключается, что всегда есть промежуток между поступками и их последствиями, и называется он «время»….

Первая рота повзводно стояла на передней линейке батальона перед своим командиром и производила вечернюю поверку. Качавшаяся на деревянном столбе одинокая лампочка скудно освещала ежившихся от ветра парней.

– …Чайка.

– Я!

– Магомедов.

– Я!

– Горохов.

– На губе он, товарищ капитан, – отчитался за своего проштрафившегося подчиненного замкомвзвода Фан.

– Понятно. На войну, значит, без Горохова завтра пойдем, жаль, – покачал головой ротный и что-то отметил в своей тетрадке. – Сабуров.

– Я!

Гарбуль.

– Я!

– Веденеев.

Не услышав привычного «я», командир оторвал взгляд от ротного списка и, мрачно оглядев своих солдат, громче обычного повторил:

– Веденеев?!

Тишина в ответ.

– Где Веденеев, екарный бабай, что еще за фокусы? Фандюшин, где твои люди, что происходит? – обрушил ротный свой гнев на Фана.

– По приказу начальника политического отдела бригады рядового Веденеева перевели в музыкальный взвод, товарищ капитан, – хрипло чеканя каждое слово, по-уставному доложил старший сержант Фандюшин. И с ухмылкой добавил: – Там ему будет сладко и тепло.

– Какой еще музыкальный взвод, что за хрень ты несешь? Мне с кем на войну завтра идти? – уже ревел на Фана взбешенный ротный, словно дембель был виноват в солдатском некомплекте. – Один на губу, другой в медроту, третий в музыканты,… Ростропович хренов! А задачу в горах кто будет выполнять? Пушкин? – Ротный, продолжая брызгать гневной слюной, подошел к Фану и ткнул ему пальцем в грудь. – Отвечай мне, Фандюшин, почему твои шнуры бегут из роты, как тараканы?

– Скорее уж как крысы, – спокойно глядя в лицо командиру своими бесцветными глазами, ответил Фан. И хриплым шепотом добавил: – Не волнуйся, ротный, выполним мы эту гребаную задачу. Поднатужиться, конечно, придется, но, я думаю, справимся, не впервой.

– Поднатужиться, – успокаиваясь, передразнил Фана ротный, – напрягаться будете, как слоны в брачный период. За двоих, а то и за троих…. И с вас, дембелей, – ротный грозно окинул взглядом последние шеренги, где обычно стояли старослужащие, – спрос особый. В ваших руках все, и мое, и ваше.… Я доходчиво изъясняюсь?

– Не подведем, ротный.… Да что мы, первый раз на войну идем?… Мы свое дело знаем.… Порвем «духов», как «тузик» грелку…, – раздавались из последних линий бодрые голоса двадцатилетних «стариков», внушающих командиру необходимую для него уверенность в своих бойцах.

Назад Дальше