— Мы найдем такого, господин. Мы любого заставим служить нам.
— Тогда откуда предательство?
— Мне кажется, командир Аскеров опасней, чем мы думали.
Надир-шах, до сих пор сдерживавший раздражение, повысил голос:
— Это только человек. Один человек. Чем он смущает людей: страхом, золотом, открытым сердцем?
— Он хороший воин. Пока удача на его стороне.
— Не существует удачи — есть только воля Аллаха.
— Пусть так. До поры до времени Аскеров может считать себя богом. Зато когда наша мощь обрушится на него, это покажется ему карой небесной!
Надир-шах улыбнулся. Свирепый пыл молодого человека забавлял его, отвлекая от злых мыслей о капитане Аскерове.
— Ты заговорил красиво, прямо как твой брат.
— Я не так умен, как мой брат, зато я первый умою руки в крови неверных.
— Не увлекайся, это уже стихи. Мы должны только сделать свою работу. Передай Абу-Фазилю, что завтра я хочу знать его подробный план. К моему отъезду все должно быть готово.
Сказав это, Надир-шах направился к двери, давая понять, что разговор окончен. Неожиданно Селим, преодолев робость, обратился к нему:
— Позвольте, господин, раз вы вспомнили про мою семью…
— Что про семью?
— Я хотел сказать о моей сестре Парвине…
— Когда умоешь руки в крови кяфиров, тогда мы поговорим и о сестре, и о семье, и о твоем долге, — жестко отрезал Надир-шах и скрылся за дверью.
Ему необходимо успокоиться и сосредоточиться. С умной Ситорой это не получится, она наверняка каким-нибудь точным замечанием еще больше разбередит его раны. Рядом с мудрой женщиной будешь казаться глупцом. Лучше он посидит сейчас рядом с малышкой Парвиной, с ней можно не напрягаться и даже откровенничать.
Она сидела на подушках и слушала тихую музыку. Надир-шах присел рядом, любуясь ее девственной чистотой. Таких красавиц изображали старые художники. Почувствовав его взгляд, Парвина скромно полуприкрыла глаза.
— Ты уже не боишься меня, Парвина? — Девушка молча мотнула изящной, безупречно причесанной головкой. — Ведь мы давно знакомы. Хочешь узнать, как я впервые увидел тебя? Тогда еще шла война. Я возвращался с другими бойцами из Янгикала, и вдруг мы увидели, что по дороге нам навстречу бежит паренек. Заплаканный, грязный, жалкий. В руках он заботливо что-то держал. Подъехав поближе, мы увидели, что в руках у него ребеночек — крошечный кричащий комочек. Паренек бежал, словно безумный, ничего не видя вокруг. При этом он кричал: «Помогите, моя сестра умирает!» Мне стало жалко вас, ведь с ним была ты, я посадил вас в машину и отвез к русским. По мне стреляли, но я доехал, высадил вас и вернулся. Потом я опять встретил этого паренька. Он был так благодарен мне, что мы с ним больше не расставались…
Надир-шах прервался на полуслове — не стоило напоминать о Хакиме. Однако Парвина слушала его с невинным любопытством, и он с облегчением быстро закончил рассказ:
— Только через много лет я увидел тебя. Ты была такая пугливая. Ситора была такой же когда-то. Когда смотрю на тебя, вспоминаю молодость. Иногда кажется, что ее вообще не было. Я мечтал совсем о другом, но мне не дали выбора. У всех, кто родился здесь, нет выбора.
Он замолчал.
— Я знаю, вы спасли меня, господин, — тихо, почти шепотом, сказала Парвина, — и очень вам благодарна.
Надир-шах почувствовал, как хорошо и безмятежно ему рядом с этой девушкой, совсем не хотелось уходить. В умилении он заметил ее сочувственный взгляд и спросил:
— Почему ты так смотришь на меня?
— Потому что мне очень жалко вас, господин.
— Жалко?! Ты меня пожалела? — Он рассмеялся. — Добрая девочка, меня давно никто не жалел. Хорошо, что мы стали близки с тобой. Я буду тебе как отец. Если ты не против.
— Вы очень похожи на моего дедушку.
Идиллия была нарушена.
— Наверное, у тебя молодой дедушка?
— Очень старый. Он давно умер.
Надир-шаху опять сделалось по-настоящему грустно. Неужели он похож на очень старого дедушку, да еще давно умершего? Похоже, у этой красотки мозгов столько же, сколько у обычной скамейки. Мало кто допустил бы такую бестактность. Вздохнув, он встал, собираясь уйти. Неожиданно Парвина удержала его робким, по-детски наивным признанием:
— Я очень люблю вас, господин.
Надир-шах остановился. У девушки такой взгляд, что не поверить ей невозможно. Подобное признание дорогого стоит, его хочется услышать еще раз.
— Любишь? — переспросил он, словно не веря своим ушам.
— Да. И вас, и госпожу Ситору.
А вот это уже что-то новенькое.
— Ситору? Она что — разговаривала с тобой?
— Да, мы долго говорили. Она так добра ко мне. Она тоже сказала, что будет мне как мать.
На мгновение в глазах Надир-шаха промелькнули страх и растерянность, однако он тут же взял себя в руки. Ситора, побывавшая в этой комнате, — это явно дурной знак. Дело осложняется.
— Парвина, тебя завтра увезут отсюда. В мой дом в Мазари-Шариф.
— Почему, господин?
— У меня здесь много врагов. Значит, и у тебя тоже. Слишком много. Нам нельзя рисковать.
Несколько дней назад прапорщик Белкин по каким-то одному ему ведомым соображениям отрядил рядового Касымова на строительство нового гаража. Сейчас он сам не смог бы объяснить, почему его выбор пал на Касымова — ведь тот не имел никакого отношения к строительству. Тем не менее Федор назначил именно его, хотя сам в глубине души предчувствовал, что дело добром не кончится. И точно — старательно возведенная Касымовым стена ночью рухнула. Теперь Белкин проклинал себя, однако перед строем отчитывал рядового.
Солдаты смотрели на виновника происшествия с сожалением, но кое-кто не мог сдержать злорадной ухмылки. Только Виктор Самоделко стоял с равнодушным видом.
— Когда вы впервые пришли на заставу, сразу увидели, как все здесь сделано. Не просто так, аккуратненько, по-хозяйски, — говорил Белкин, неторопливо прохаживаясь вдоль строя. — Каждый кирпичик, дощечка, гвоздик каждый, даже злая колючая проволока, и та на совесть натянута! И не потому, что прапорщик Белкин брал, понимаешь, салабонов за жабры и душу вынимал. Отродясь не было такого. А потому что с душой делали — и для себя, и для тех, кто потом придет! Из поколения в поколение так было! Потому что это ваш дом, с него и граница начинается, и родина наша. И те пограничники, которые придут вам на смену, то же самое будут ощущать всеми клеточками…
У Касымова был донельзя несчастный вид, даже кончики усов уныло поникли. Прапорщик поглядел на него с отеческим упреком.
— Я понимаю, конечно, у каждого свой дом, мамка с папкой, поскорей к ним хочется. Но ведь дембельский аккорд — дело святое! Это все равно как храм строить, как написать завещание потомкам. И что же они обнаружат, потомки? — Прапорщик остановился перед кирпичной стеной, над которой все эти дни трудился бедолага Касымов. — Проходя ночью, Касымов, я облокотился чуток на твое «завещание», и вот она — «гибель Помпеи».
Он прошел чуть дальше вдоль стены — ее боковая часть была обвалена, будто пробита прямым попаданием. По строю прокатились смешки бойцов.
— Ничего тут смешного нет, товарищи пограничники. Точно так же и страну развалили. Что будем делать, Касымов? Как жить дальше? Не слышу, что ты там бормочешь. Ежу ясно, что ты хочешь отправиться на дембель тридцать первого декабря в двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я правильно тебя понял?
Касымов отрицательно помотал головой и опять забормотал нечто невразумительное. Однако прапорщик Белкин прислушивался к его словам с таким предельным вниманием, будто боялся пропустить важное сообщение.
— «Искуплю», говоришь? Ну, не знаю, не знаю.
Рядовой продолжал его уговаривать, умоляюще шевеля губами, однако теперь Белкин откровенно не слушал его и даже не смотрел в его сторону, а с просиявшим лицом уставился в другую: рядом с плацем остановился подъехавший «уазик», из которого вышли Жердев и Мюллер.
Касымову тут же было приказано встать в строй, бойцам — равнение налево. И когда Жердев с Мюллером подошли к строю, Белкин с нарочитой серьезностью доложил:
— Товарищ лейтенант! Товарищ прапорщик! Застава к торжественной встрече героев-пограничников построена!
Мюллер со скупой улыбкой кивнул Федору:
— Без напряжометра. Чай, не по телевизору выступаем. — Он оглядел строй: — Здравствуйте, товарищи солдаты.
— Здравия желаем, товарищ прапорщик! — гаркнули бойцы.
Только после этого в ход пошли дружеские объятия и рукопожатия.
Сидевший в своем кабинете Мансур услышал радостный галдеж и подошел к окну. Он тоже обрадовался, увидев Жердева и Мюллера. Те вернулись побледневшие, похудевшие, но живые, здоровые, а это главное. Сейчас, заметив, как Аскеров приветственно машет рукой, они направились к нему.
Мансур быстро приготовил свое «фирменное блюдо» — чай. Он был большим докой по этой части, и это невольно подчеркнул Мюллер, попивая одну пиалу за другой. Чувствовалось, соскучился по такому. Гансыч сидел усталый и обмякший, довольный, как путник, добравшийся до родного дома. Рассказывал Мансуру и Никите:
— Освобожден подчистую. За отсутствием состава преступления. Еще банкет мне устроили на прощание. Вот уж не думал, что в тюрьме так хорошо. Прямо отпускать не хотели. И вообще, когда народ напивается, все очень даже хорошие люди.
— Так тебя, Гансыч, не по амнистии выпустили?
— Я же говорю: за отсутствием состава преступления. «Не виноватая я». А знаешь почему? Это все из-за черного джипа. Из-за него, паскуды. Чуток им обидно, что не они его прижопили, но все равно благодарны. Хотя и завидуют — жуть.
Замкнувшийся в себе Жердев сказал:
— Слышал я, у Амира героин нашли в доме…
— Хренову тучу, — докончил за него прапорщик и обратился к Мансуру: — А я знал, что вы с Константином достанете этих гадов, знал. Вот так мне сердце подсказывало.
От избытка чувств у него перехватило горло, поэтому он говорил осипшим голосом. Мансур, рассмеявшись, подошел к нему и ободряюще потрепал по плечу, мол, ладно, все позади, все хорошо закончилось.
— Ну а с тобой чего стряслось? — обратился он к насупившемуся Жердеву.
— Чего, чего, — пробурчал лейтенант. — Перед тобой военный инвалид-сердечник. Комиссован по полной.
— И дальше что будет?
Жердев натянуто улыбнулся и пожал плечами, разве легко признаться в том, что жизнь враз опрокинулась и никогда уже прежней не станет. Хмыкнул:
— Предлагают работать в военкомате, да не по мне с бумажками чикаться.
— Верно, — кивнул Мюллер. — На тебе мешки таскать можно.
— Я им то же самое говорю. Мое дело — бегать, лазить по горам, стрелять, бойцов гонять. А врачи говорят — все, голубчик, отбегался, у тебя стенокардия. Теперь вот жду решения комиссии. Недели две, а то и больше. И самое обидное, что ничего у меня не болит, — с жаром заговорил Никита. — Как раньше чувствовал себя, так и сейчас чувствую. Кочергу узлом могу завязать.
— А развязать сможешь? — улыбнулся капитан.
— И развязать смогу.
— Но мы тебя все равно нагружать не будем. Кочерге ничего не грозит.
— Нагружайте, бога ради, все у меня нормально.
— А с вами-то что, товарищ капитан? — Мюллер в присутствии других офицеров обращался к Мансуру только по уставу. — Кому я место на нарах освободил?
— Вполне вероятно, что и мне. Нынче я отстранен и нахожусь под подозрением. Так что и черный джип не произвел должного впечатления.
— Дураки хуже моджахедов, — сокрушенно вздохнул прапорщик.
— Особистов тоже понять можно. Разберутся.
Жердев и Мюллер переглянулись, не зная, кому первому затронуть волнующую всех тему. Решился прапорщик:
— Товарищ капитан, тут у нас вопрос возник — заставу долбить будут?
— Думаю, да.
— Так давай используй всю нашу дурь на полную катушку. Мы с Никиткой хоть инвалиды, но еще кой на что сгодимся. А, лейтенант?
— Запросто, — подтвердил Жердев. — Покуражимся напоследок. И чего только они там, в отряде, думают? Или опять нехватка посмертно награжденных?
— Не знаю, что и ответить. Туда Клейменов поехал. Он же теперь исполняющий обязанности начальника заставы. Поэтому все вопросы к нему.
Хотя полковник Гонецкий встретил его очень радушно, Клейменов рядом с начальником штаба чувствовал себя неуверенно, держался скованно. Гонецкий, заметив это, предложил ему не сидеть в кабинете, а пройтись по территории городка — мол, на свежем воздухе и думается лучше.
— Одного не понимаю, — сказал Гонецкий. — Аскеров уверен, что атаковать будут вас. А ты с ним не согласен, что ли?
— Да не то чтобы совсем. В целом я с ним согласен…
— Значит, согласен. Сегодня обстреляли одиннадцатую, слышал об этом? — Клейменов кивнул. — Мы должны поддержать их — к ним помощь подойдет на час позже, чем к вам. А не дай бог что начнется — мы к вам быстро вертушки, броню, все бросим. Согласен?
— Согласен.
— Получается, ты и с Аскеровым согласен, и со мной, — удивился полковник.
— Не знаю. С вами больше.
Начальник штаба пытливо и даже сочувственно посмотрел на капитана.
— Константин, я понимаю, что Аскеров, хоть и отстранен, все равно, по сути, начальник заставы. Наверное, ты и с этим согласен. Скажи, пожалуйста, почему ты все время по жизни пасуешь?
— Не понял, товарищ полковник.
— У тебя опыта боевого побольше, чем у Аскерова, считай, с Афгана. Есть орден Красного Знамени, орден Мужества, медали. Другой на твоем месте уже давно бы заставой командовал.
— Я командовал, — с явным оттенком обиды ответил Клейменов. — Только у меня ЧП было, вы же знаете, боец постирался в бензине.
— А другой в это время закурил, я помню. Не о том речь.
— Неурядицы у меня семейные, — сухо сказал капитан.
Полковник понял, что откровенности от Клейменова не добиться, и больше ни о чем его не спрашивал. Только давал указания по поводу действий заставы.
Направляясь к Адамову, Ратников совершенно не предполагал, как будет себя вести во время беседы с особистом. Не то что у него был совсем уж неуправляемый характер. Просто он обычно придерживался одной из двух линий поведения: либо замкнется, односложно отвечая на вопросы начальства, либо поймает кураж и будет валять дурака, как это случилось в тот раз с Ириной Сычевой, когда ее муж их застукал. Уже подходя к штабу погранотряда, Владимир понял, что сегодня у него как раз игривое настроение, что ему ужас как хочется подтрунивать над напыщенным Борисом Борисовичем, иронизировать. Об упорном молчании и речи быть не может.
Так он и держался в кабинете Адамова. Вопросы майора слушал, наморщив лоб, иногда просил повторить их. Отвечал многословно, что называется, растекаясь мыслию по древу. Вот, например, принялся перечислять пункты распорядка дня:
— Подъем. Зарядка. Завтрак. Утренний развод. Занятия с личным составом. Отрабатываем действия по боевой тревоге на случай внезапного нападения…
Тут уж Адамов не выдержал и, побагровев, грубо прервал его:
— Лейтенант, ты чего мне тут впариваешь, чего ты дурачка из меня строишь?!
— Вы спросили, что происходит на заставе, просили рассказать все до мелочей. Я вам и докладываю.
— Помру я тут с вами. Ты что — дурак или просто так?! Прекрасно же знаешь, что меня интересует.
— Товарищ майор, мне будет легче отвечать, если вы будете задавать конкретные вопросы, а не общие.
— Хорошо. Вот тебе конкретный вопрос: Аскеров должен был платить за невесту калым. Тебе это известно?
— Так точно.
— А сейчас эта проблема вроде как решена. Так, во всяком случае, я слышал. Мансур что — заплатил Шарипову всю требуемую сумму?
— По-моему, Назар от калыма отказался. В смысле, ему никто и не предлагал, а теперь он отказался по своей воле.
— Очень сомнительно. Если знать здешние обычаи.
— Почему бы и нет? Я бы свою дочь отдал такому отважному капитану без всякого калыма.
— Ратников! — повысил голос Борис Борисович. — Ты, может, думаешь, что ты уже у мамы в Москве? Нет, ты пока находишься здесь. Хотя могу обрадовать: поступило распоряжение о твоем переводе — к маме.