После обеда Наташа побежала в Пушкинский дом, а Лиза позвонила Шостаковичу, что не пойдет на занятия, сославшись на болезнь. Весь день она не находила себе места, не отвечала на вопросы Фру, убеждая ее, что вызов в Большой дом — всего лишь недоразумение. Но Фру так же как и Лиза чувствовала сердцем — все неслучайно.
— Это как-то связано с Катей? — спросила она об Опалевой, благо Наташи не было дома, — расскажи мне, что тебя связывает с ней.
— Не могу, Фру, — Лиза отрицательно покачала головой, — тебе лучше не знать ничего. Пойми, так будет лучше.
Она ушла в свою комнату и, объявив, что крайне устала, рано легла спать. Сама же, конечно, не спала. Лиза снова и снова прокручивала в голове разговор с Розманом и вдруг… вспомнила одну фамилию из тех, что называл ей старший лейтенант: Мужиканов! Запоминающаяся такая фамилия, как Лиза могла ее забыть: Иван Мужиканов, помощник партизанского командира Савельева, Лиза видела его один или два раза, когда находилась в лагере бригады под Минском.
Итак, вызов на Литейный все-таки связан с ее деятельностью в Белоруссии. А значит — с Белозерцевой. Ничего не кончилось, все продолжается. Но что? Проведя бессонную ночь, Лиза решила, что должна узнать об этом быстрее, чем чекисты поставят ее в известность хорошо знакомыми ей способами. Предупредив только Фру, взяв несколько дней за свой счет в Доме пионеров и отпросившись у Шостаковича, Лиза поехала на поезде в Минск. Она хотела встретиться с профессором Никольским и узнать у него, что же случилось в отряде сразу после ее возвращения в Москву. Все то, что ждало ее в Минске, поразило Лизу.
Во-первых, самого профессора Лиза не нашла: в его доме, где он жил во время войны, и который она нашла по памяти без труда, жили совсем другие люди. Красномордая бабища в мокром от стирки переднике распахнула перед Лизой дверь и, смахнув рукавом пот с лица, скривилась:
— Чавось? — переспросила она, громко икнув, — какого еще профессора? Профессоров туточки нет. Вань, — она обернулась в комнаты, — тута профессора каковского спрашивают. Вань, поди! — из глубины дома раздался пьяный рев:
— Кого принесло? Я сейчас как врежу!
— Простите, — Лиза быстро сошла с крыльца и, пройдя за угол, свернула на другую улицу. Дожидаться, пока ей врежут, она не стала, и так все было ясно. Она обошла дом кругом и постучала в калитку Авдотьи Кирилловны, очень надеясь, что хозяйка встретит ее так же приветливо, как когда-то в сентябре сорок третьего, когда она познакомилась с ней и ее племянницей Верой. Но на стук никто не откликнулся. Лиза вошла во двор — тишина. Взошла по старым, скрипучим ступеням на крыльцо, толкнула входную дверь — заперто. Спустилась вниз, взглянула на окна — ни огонька.
— Эй, девка, тебе чего? — громко спросили сзади.
Лиза вздрогнув, обернулась. У калитки стояла почтальонша в форменном бушлате, с набитой письмами и газетами синей сумкой через плечо.
— Верку, что ли ищешь? Так она на работе, только вечером придет. Если в кино не побежит, с подружками.
— А Авдотья Кирилловна? — спросила Лиза с замиранием сердца. — Ее разве нет?
— Авдотья померла недавно, — махнула рукой почтальонша, удаляясь. — Схоронили уже.
Умерла? Лизу как обухом ударили по голове. Казалось бы, после событий сорок третьего прошло всего четыре года, а как все изменилось! Она шла по Минску и не узнавала город. Не только потому, что он был сильно разрушен и его все еще восстанавливали. В нем появилась какая-то невыносимая аура пошлости, душная, липкая, какой не чувствовалось даже при фашистах. На месте салона Литвинской теперь расположилась пивная, разгоряченные пролетарии отмечали в ней конец рабочего дня, кто-то выползал оттуда на карачках, кого-то с руганью волочила на спине жена. Отвернувшись, Лиза пошла обратно, к дому Веры. Она решила дождаться девушку во что бы то ни стало. Больше, как выходило, поговорить ей в Минске было не с кем.
Вера появилась часов в девять. Совсем стемнело, шел дождь, Лиза промокла до нитки, и Вера тоже. Ни плаща, ни зонта у нее не было. Все то же старенькое черное пальто, на котором две пуговицы были свои, темные, а две — «чужие» светлые, куцая беретка на голове. Увидев Лизу, Вера не сразу узнала ее и испугалась:
— Вы кто, что вам нужно? — Лизе показалось, что девушка готова убежать.
— Не бойтесь, Вера, это я, Лиза Арсеньева, — она назвалась своим минским псевдонимом, настоящей ее фамилии Вера не знала. — Вы помните меня? В сорок третьем году во время оккупации я снимала комнату у вашей тети.
— Вы?! — Вера как-то расслабилась, потом всхлипнув, приникла лицом к Лизиному плечу. — Я помню вас, а тетя умела, — дождь поливал их обоих.
— Я знаю, мне сказали сегодня, ваш почтальон, — проговорила Лиза, притронувшись рукой к плечу Веры, — пойдемте в дом, если можно, — предложила она, — нас могут увидеть, понимаете?
— Да, да, я понимаю, — Вера спохватилась, распахнула калитку, пропуская Лизу вперед. — Входите, пожалуйста. Потом быстро поднялась на крыльцо, открыла ключом дверь, вошла и исчезла в темноте. — Входите, входите, — крикнула она издалека, впереди мелькнул огонек. — Вера зажгла лампу.
Лиза вошла и сразу оказалась в знакомой квадратной комнате с печью. Ее, видимо, давно не топили, в доме было холодно и сыро.
— Сюда, сюда идите, помните? — Вера откинула выцветшую ситцевую занавеску. — Садитесь за стол, я сейчас печь затоплю, так что согреетесь. Для себя я не топлю, пока мороза нет, — немного виновато объяснила она. — Терплю, одеваюсь потеплее. Дрова дорогие, знаете ли, денег у меня в обрез.
— Не надо, — Лиза остановила ее, взяв за руку, — я тоже потерплю, я ненадолго.
— Ну, что вы, — Вера смутилась, — я никуда вас не отпущу, куда же вы на ночь глядя, останетесь у меня. Я затоплю печь, садитесь. — она указала на стол с теплящейся на нем лампой.
Он одиноко стоял посреди комнаты, круглый стол, за которым Лиза когда-то разговаривала с разведчицей Ингой Тоболевич. Только ни скатерти, ни комода, куда Инга тогда положила свою кокетливую шляпу с вуалеткой, в комнате не было.
— Отдала соседям, — горько произнесла Вера, хорошо понимая чувства своей гостьи. — По дешевке, и комод, и скатерть, и много чего еще, — она вздохнула. — А что делать? Похоронить тетю было не на что. Я ж одна, на кого рассчитывать? Но кровать ваша сохранилась, — уверила она, — я сама на ней сплю теперь, — призналась неловко. — Но я перестелю, не волнуйтесь, а сама на печке лягу. Затопим, так она теплая будет.
— Как же так вышло, с Авдотьей Кирилловной-то? — спросила Лиза.
Вера села на стул, уронила на колени тонкие, синюшние руки. — Тетя простудилась сильно, долго кашляла, дом не топила, дров совсем не было у нас, всю зиму в холоде просидели, вот у нее воспаление легких и началось. Сначала еще держалась, врач домой приходила, одно, другое пропишет, а лекарства не достать, только на рынке за большие деньги. Потом тетю в больницу забрали, там процесс совсем быстро пошел. Кололи лекарство сильное очень, а сердце-то уж намученное за всю жизнь, — Вера всхлипнула, — не выдержало она. Умерла тетушка. Хорошо хоть, дом заранее мне отписала, так я не на улице осталась, крыша над головой есть.
— А что же Петр Михайлович? — спросила Лиза и подошла к ней, обняла за плечи. — Что Петр Михайлович не помог, он ведь в университете работает, у него наверняка связи не только здесь, но и в Москве. Он же любое лекарство достать может.
— Петра Михайловича убили, вы разве не знаете? — Вера подняла на нее заплаканные глаза. — Еще за год до того, как тетушка умерла. Она за него переживала очень, потому и ухудшилось ее состояние.
— Как убили? Кто? — Лиза не поверила собственным ушам. — Как это?
— Да так, — Вера снова горько вздохнула, — возвращался поздно из университета, его подкараулила шпана. Знаете, у Петра Михайловича часы были на цепочке, дорогие очень, они ему от отца в наследство достались, а тому — еще от его отца. Авдотья Кирилловна сколько раз говорила ему, оставьте, Петр Михайлович часы дома, купите себе поскромнее что-нибудь. Чего дразнить черта по-пустому? А он, напротив, все боялся, что залезут в дом и часы украдут. Так их прямо с него сорвали, из-за них и убили, пырнули ножом. Когда мы с тетей крик услышали да кинулись на улицу, он уж мертвый был. Вот так, — Вера снова тихо заплакала. — От гестаповских сыщиков ушел, сколько они выслеживали его, скольким военнопленным, партизанам, простым людям жизнь спас, а они, простые люди эти, его и убили. За побрякушку.
— Так вот в чем дело, — Лиза была потрясена. — Я ведь зашла сегодня к профессору. Мне открыла какая-то женщина…
— Это новые соседи мои, — объяснила Вера, — дебоширы, пьяницы. Муж на заводе Сельмаш мастером, она — прачкой. Отвратительный народец, как жить с ними дальше — не знаю. Боюсь, выкурят меня из дома, все себе заберут. У них же детей — пять голов, там им тесно. Уже приходили, сваливай, говорят, ты одна, а нам места не хватает. Я вот нынче общественной работой занялась, чтоб хоть какую-то защиту иметь, может, члена бюро комсомола фабрики не тронут, а так ведь пришьет ножом на месте, с пьяных глаз, и ничего ему не будет.
— Это правильно, Вера, — одобрила Лиза, — сдаваться нельзя, особенно таким, — и спросила, вспомнив: — А как же библиотека Никольского? У него ведь была обширная библиотека, он очень гордился ею.
— Я отдала все книги в университет, — ответила Вера с грустью. — Куда мне? Они действительно очень ценные, профессор их любил. Пусть теперь другие люди пользуются. К тому же в университете они сохраннее, а у меня что? Меня мой же сосед ограбит, а потом сбагрит книги за бутылку водки. С него станется. Вот оставила себе несколько штук, «История государства Российского», Карамзина, — Вера кивнула на золотые корешки, поблескивающие из-под тряпки, в которую они были завернуты, на полу. — Когда уж совсем плохо, читаю. Легче становится. Уже задумала в университет поступать на филологический, где Петр Михайлович преподавал, с немецким языком. На вечерний, конечно. Надо только по комсомольской части отличиться, чтоб направление дали. Иначе не примут.
— А почему на немецкий? — удивилась Лиза.
— Так, нравится, — Вера явно смутилась и опустила глаза. — После войны туда недобор, фашистский язык никто учить не хочет. Так что — проще. Ох, извините, совсем забыла, — словно очнувшись от сна, Вера встрепенулась, — я же чайник поставила, сейчас чай пить будем, — она выбежала в соседнюю комнату.
Лиза слышала, как она раздувала печь, как гремела чайником на примусе, стучала ножом по доске. Вскоре заметно потеплело. — Вот чаю, чаю, согрейтесь, — Вера снова появилась в комнате. В руках она несла большой железный чайник. Потом принесла два стакана и белое блюдце, на нем — три куска хлеба, посыпанные сахаром.
— Это все вам, — Вера придвинула блюдце Лизе, — ешьте, я на фабрике обедала, есть совсем не хочу, — она налила чай в стаканы. В нем плавали три-четыре чаинки среди засушенных с лета листьев смородины.
— Нет, Вера, ешьте вы, — Лиза отказалась от угощения, она видела, как Вера нуждается, и ей искренне было жаль девушку. В Ленинграде тоже жили трудно, но все-таки не так.
— Нет, нет, я правда сыта, — Вера настаивала, даже обиделась. Не сдержав слез, Лиза обняла ее, и обе молча плакали.
Все, что рассказала Вера о Никольском, об Авдотье Кирилловне, поразило Лизу настолько, что она никак не могла совладать со своими чувствами. Но главного, ради чего Лиза и приехала в Минск, она пока не узнала.
— Вера, а что Инга Тоболевич, Кузнецов, где они? Инга бывает у вас? — спросила она, немного успокоившись.
— Вы ничего не знаете, — Вера покачала головой и отломила небольшой кусочек хлеба, бережно подобрав каждую сахаринку. — Вам повезло, вы ничего не знаете, — повторила она.
— Они тоже погибли? — догадалась Лиза, боясь услышать ответ.
— Да, еще в сорок четвертом, — продолжала Вера, глядя в стол. — Ингу схватили в Борисове, ее выдал провокатор. Мучили, потом расстреляли. Это случилось всего лишь за неделю до того, как наши освободили Минск, — слезы снова потекли у Веры по щекам, губы дрожали. — А Кузнецов, вы имеете в виду Зиберта? — Лиза кивнула. — Он сам взорвал себя в машине, когда понял, что ему не уйти от эсэсовцев. Погиб на три недели раньше Инги. Мне кажется, она нравилась ему. Да и не только ему. Помните инженера Бахметьева, которого вы сначала испугались. Так он ухаживал за Ингой, они стали друзьями. Приходил сюда, очень был воспитанный, любезный человек.
— Он жив? — спросила Лиза с надеждой.
— Не знаю, — Вера пожала плечами. — Его арестовали сразу после освобождения. Все обещания, которые, якобы, ему давали, оказались обманом. Я слышала, что его осудили за сотрудничество с немцами и отправили в лагерь. Его мать и без того серьезно болела, а уж как случилось все, вовсе занемогла. В день суда умерла, не пережила приговора. Мы с тетей ходили, ухаживали за ней, но помочь уже было нельзя. Ни ей, ни ему. Петр Михайлович пытался хлопотать по инстанциям, но ему ответили так жестко, что он долго не мог прийти в себя, не ожидал.
— А что же Катерина Алексеевна? — спросила Лиза осторожно. — Она не вступилась за Бахметьева? Ведь она лично получала для него гарантии в Москве?
— Катерину Алексеевну я в последний раз видела, когда вы еще были здесь, в день покушения на Кубе, — неожиданно ответила Вера. — Больше она к профессору не приходила. Инга приносила от нее распоряжения, и мы выполняли их. Но я не знаю, почему она не вступилась за Бахметьева.
— Вера, а что случилось во время подготовки покушения на Готтберга? — Лиза, понизив голос, наклонилась к ней. — Что вам известно о письме, которое подписали пятеро партизан Савельева, о чем оно? Вы его читали?
— Нет, — Вера вздрогнула, — о письме я ничего не знаю. Что же касается покушения, то его готовили в очень сложных условиях. После убийства Кубе в Минске яблоку негде было упасть, — везде эсэсовские патрули, караулы. Несколько связных попали в лапы гестапо и выдали немцам план. Так что второе покушение не состоялось. Я помню, что профессор был очень огорчен. И еще он говорил Инге, я слышала, что Савельев с ума сошел, сам не понимает что делает, и он, Петр Михайлович, категорически с ним не согласен.
— А вы не помните, о чем шла речь? — насторожилась Лиза.
— Не могу сказать, — Вера отрицательно покачала головой: — Когда я вошла, они замолчали и больше уже не возвращались к этой теме. Я только видела, что все они, Зиберт тоже присутствовал при разговоре, были очень взволнованы, даже встревожены.
— А Мужиканов, эта фамилия вам ничего не говорит?
— Ну, как же, — Вера усмехнулась, — это заместитель Савельева по подрывной работе. Подрывной в прямом смысле, он отвечал за подготовку мин, взрывателей, за организацию операций такого рода. Насколько я помню, ему очень не понравилось, что Катерина Алексеевна привезла с собой Сашу Антонова, который все это дело сразу взял в свои руки, а Мужиканова отстранил. Когда провалилось сначала покушение на Розенберга, а потом на Готтберга, Мужиканова подозревали в предательстве. Зиберт выяснил, что он знается с одной женщиной в Минске, по фамилии Соколка, она промышляла торговлей крадеными вещами и была хорошо знакома с Кулишом, тем самым провокатором, которого партизаны ликвидировали с вашей помощью. Более того — выяснилось, что она была любовницей Кулиша и, возможно, тоже сотрудничала с гестапо. А Мужиканов к ней хаживал, ласки от нее добивался, баба она видная была, и добился.
Неспроста Катерина Алексеевна подозревала, что Кулиш — не единственный провокатор, а, возможно, даже не главный, так, мелкая сошка, на него указали для отвода глаз. Она это поняла, когда 20 сентября на площади операция сорвалась. И, видимо, вычислила врага. Ведь сначала предполагалось, что для проведения подготовительной работы по покушению на Готтберга здесь, в Минске, снова появятся Зиберт и Тоболевич. Мы с Петром Михайловичем ждали их. И вас ждали. А потом Катерина Алексеевна поменяла весь план. Она послала каких-то второстепенных лиц, которые и попались гестапо. Как говорил Никольский, их даже не допрашивали, убили на месте, сразу, словно все было ясно заранее. Но гестапо рассчитывало на иной, более крупный улов. Катерина Алексеевна тогда приказала Мужиканова арестовать. Его поместили под охраной в маленьком, огороженном частоколом загоне, как рассказывал Петр Михайлович, а утром обнаружилось, что охранники мертвы, а Мужиканов бежал. Кто его отпустил, кто был его сообщником, может, Петр Михайлович и Инга знали, но мне не говорили, — Вера вздохнула и опустила голову.