— Вот именно, — Белозерцева оборвала его жестом, — «хозяин» только и может воздействовать на них. А мои заслуги, Никита, все равно что салфетка в ресторане, вытерлись да выбросили — и весь сказ. Я еду к Рокоссовскому, — она встала. — У него прямая связь…
Ожидание было долгим и тяжелым. Допросы отменили. Как допрашивать, если вот-вот чуть не весь немецкий генералитет поставят к стенке? Шумилов напряженно мерил шагами пространство кабинета. Наконец ближе к вечеру из штаба фронта сообщили — расстрел отменяется.
Узнав об этом, Хрущев не выдержал:
— Как тебе это удалось, Катя? — кинулся он к Белозерцевой, едва она появилась. — Неужели все-таки через Лаврентия? Или… — он как-то нелепо, желая, чтобы никто не заметил, указал пальцем, — хотел вверх, а получилось — в окно. Но Катерина Алексеевна хорошо поняла его.
— Вот именно, «или», — усмехнулась она. — Что и каким образом — тебе, Никита, знать незачем. Ты должен знать ровно столько, сколько положено. И ничего больше. А Лаврентий, — она безнадежно махнула рукой, — это хитрый лис, умеет подладиться, словно ничего подобного и не приказывал.
Белозерцева вышла на крыльцо. Присев на ступени, закурила папиросу.
— Катерина Алексеевна, вы простудитесь, холодает уже, — заметила Лиза озабоченно. Выйдя следом, она набросила Белозерцевой на плечи полушубок.
— Ничего, я крепкая, — ответила та как-то сдавленно, обернувшись. Лиза с удивлением увидела, что в глазах у нее стояли слезы.
— У вас будут неприятности в Москве? — высказала она предположение.
— Чепуха, — Белозерцева пожала плечами и сбросила с папиросы пепел на снег. — Просто такое ощущение, что искупалась в дерьме. Но иначе никак нельзя. Особенно с такими, как Суэтин. Сами скоты, — проговорила она со столь неожиданной прямотой, что Лиза вздрогнула. — Они только по-скотски и понимают. Спасибо тебе, девочка, — она с благодарностью сжала руку Лизы. — Иди, отдыхай. Завтра будешь переводить Рокоссовскому, — подернутые красноватой сеточкой от усталости фиалковые глаза Белозерцевой взглянули прямо Лизе в лицо, — и словно снова зашелестели над головой старинные вязы у пруда под Лугой, послышался щебет птиц в листве, готовившихся ко сну.
— Простите, — дрогнувшим голосом произнесла Лиза, извиняясь, сама не зная за что, потом, повернувшись, чтобы скрыть нахлынувшее волнение, поспешно вошла в избу. Спрятавшись за большую русскую печь, где штабисты отвели ей самое уютное, теплое местечко, она долго не могла заснуть. Усталость, такую, что казалось, только преклони голову — и заснешь, как мертвая, точно рукой сняло, — воспоминания детства взбудоражили душу, и Лиза никак не могла успокоиться. Неожиданно появилась мысль — может быть, набраться смелости и попросить Катерину Алексеевну, когда она вернется в Москву, разузнать о судьбе сестры Наташи? Вдруг она тоже арестована или того хуже, — Лиза вздрогнула, — ее, как и отца, давно нет в живых? Ей почему-то казалось, что Белозерцева не откажет, согласится помочь, тем более у нее имеются все необходимые связи, вплоть до приемной Сталина. Но откуда у знакомой ее отца, бывшей аристократки, они появились, — столь трудного вопроса Лиза не задавала себе. Она понимала, что ответ, который, конечно, существует, ей не найти никогда.
Накинув полушубок, Лиза спустилась с печки, перешагнув через спящих прямо на полу связистов, сдавших смену, она тихонько вышла во двор и направилась в соседнюю избу, занятую высшими начальниками. Зеленин, дежуривший у Петровского, куда-то вышел. На удивление, в приемной, где вечно яблоку негде было упасть, на этот раз было пустынно. Дверь в кабинет была приоткрыта. Войдя в приемную, Лиза сразу увидела Белозерцеву. Она сидела за дощатым столом, заваленным картами, напротив Петровского. Длинные волосы, собранные прежде на затылке, распустились. Катерина Алексеевна наклонилась, и они, упав вперед, почти закрыли лицо. Лиза услышала, как она тихо сказала: «Признаюсь, когда мне приходится иметь дело с "суэтиными", я порой жалею, что меня не расстреляли в двадцатом, слишком хорошо помню, как убивали в тридцать седьмом».
Понимая, что она — лишняя и может помешать, возможно, важному разговору, Лиза повернулась, чтобы уйти. Но скрипнула половица, и это выдало ее присутствие.
Белозерцева обернулась.
— Не спится, Елизавета Григорьевна? — спросила она.
— Я, простите, — Лиза смутилась, не зная, что ответить.
— А что Зеленин? Уже убежал куда-то? На кухню лясы точить? — накинув полушубок, Катерина Алексеевна встала и подошла к девушке. — Если не спится, — она понизила голос, — приглашаю посмотреть со мной кино. Я всегда его смотрю, когда сон не идет или просто плохое настроение. Согласны, Елизавета Григорьевна? — она внимательно посмотрела на Лизу, и той показалось, что кино — лишь предлог, Белозерцева желала сообщить ей нечто гораздо более важное.
— Да, Катерина Алексеевна, я готова, — согласилась она без обиняков.
— Вот и славно, — комиссар явно обрадовалась, — тогда пойдем ко мне. — Алексей Александрович, — повернулась она к Петровскому, — думаю, я вам больше не нужна пока. Никита обещал, как только листовки будут готовы, их в первую очередь привезут сюда. Я сама выступлю перед солдатами.
— Да, вы вправе распоряжаться собой, Катерина Алексеевна, — полковник согласно кивнул, и во взгляде, устремленном на Белозерцеву, Лиза прочла нескрываемую печаль.
— Я расположилась в небольшой пристройке, вход со двора, — объяснила Белозерцева Лизе, выходя первой. В сенях какой-то политработник зачитывал свободным от своих обязанностей солдатам статью из газеты. Читал вяло, сонно, бойцы клевали носом.
— Волосюк, — проходя, окликнула его Белозерцева. Сон как корова языком слизнула, политработник вскочил, за ним — все слушатели. — Вот так, формально, Волосюк, ты проводишь политзанятия? — упрекнула Катерина Алексеевна подчиненного. — У меня такое ощущение, что ты сам не веришь тому, о чем читаешь. И сколько можно? Я шла к полковнику, — ты читал, иду обратно — снова читаешь, и все ту же статью. Ты что, неграмотный? По слогам складываешь слова? Или, — она прищурилась, — читаешь, лишь когда я мимо прохожу, а в остальном — анекдоты травите?
— Что вы, Катерина Алексеевна, — комиссар Петровского побледнел. — Просто устали бойцы, плохо воспринимают, да и у самого глаза слипаются.
— Так ты лучше отдохни, — посоветовала Белозерцева. — Чего самому мучиться и людей зря мучить? Иного времени не найдешь, что ли?
— Так только ночью и затишье, — продолжал Волосюк почти жалостливо. — Как рассветает, иных дел хватает. А передовица в «Правде» хлесткая, не в бровь, а в глаз…
— Но теперь полегче будет, откатился Манштейн, — ответила Катерина Алексеевна уже мягче, — так что погоди до утра, дай бойцам выспаться. А передовица действительно хороша, — согласилась она. — Погодин писал, у него талант, умеет зажечь оптимизмом и дух поднять. Вот завтра и прочти товарищам, чтобы настроение было соответствующее. А теперь все, заканчивай, заканчивай мучить бойцов. Спать, спать! — распорядилась она.
— Спасибо, Катерина Алексеевна, — протянул кто-то.
На улице сразу цепко схватил мороз, снег скрипел под ногами, в высоком черном небе голубовато переливались звезды, казалось даже, что они раскачиваются. Вокруг царила непривычная тишина. Плотно запахнув полушубок, Белозерцева быстро прошла через двор и взбежала по обледеневшим ступеням на крыльцо соседней избы. Толкнула дверь в сени, войдя вслед за ней, Лиза сразу почувствовала запах молотого кофе, такой знакомый и уже давно забытый.
— Антонов! — крикнула Белозерцева с порога, — что, готово у тебя?
— Так точно, Катерина Алексеевна, — выскочив из-под большого прямоугольного экрана, растянутого на стене, доложил киномеханик. — Прикажете начинать?
— Начинай, — согласно кивнула Белозерцева. — Садись, — указала она Лизе на стул в углу горницы. — Пальто, шапку снимай, а то жарко будет: у меня натоплено сильно, я люблю, когда так. Сейчас кофе принесу. — Катерина Алексеевна подошла с небольшому столу перед самым входом, взяла с плитки дышащий паром чайник, налила из него в две кружки густоватой, ароматной жидкости. — Не настоящий, конечно, с ячменем и цикорием перемешан, — пояснила она, передавая одну кружку Лизе, — но все равно неплох.
— Спасибо, — поблагодарила та, смущаясь, — я и такого-то не пила давно.
— Вот и побалуйся, — усмехнулась Белозерцева.
Киномеханик придвинул ей потертое бархатное кресло. Она села рядом с Лизой. Только теперь Лиза заметила, как она изменилась. Лиза поняла, что до сих пор память рисовала ей образ Катерины Алексеевны, каким она помнила его в детстве, несколько искажая реальность. Увы, Белозерцева — или княгиня Белозерская, что вернее — сильно изменилась. Прошедшие годы явно не прошли даром, принеся скорее всего горе и разочарование. Катя похудела, осунулась, черты лица заострились, у глаз проступили морщины.
Тем временем на экране замелькали полосы — начался фильм. Потом появились первые кадры — и …Лиза чуть не выронила кружку с кофе из рук. Она напрочь забыла о том, что намеревалась попросить Белозерцеву о Наташе. Она сразу узнала Ленинград. Скорее — его величество Санкт-Петербург. Погибший город. В черном зеркале невской воды отражались слегка расплывчатые очертания его зданий и крепостей, до боли знакомые, до слез милые Лизиному сердцу. По мрачному свинцовому небу плывут шпили и купола соборов в туманном сумраке белой ночи. Словно остовы погибших кораблей, над рекой вскинулись пролеты мостов. Скользят, роясь, по воде тусклые блики ночных фонарей. Кажется, вот-вот у набережной канала появится призрак Пиковой дамы, а из серого мрака подворотни выйдет девушка, закутанная в платок — Сонечка Мармеладова. На самом горизонте, где свинцовые тучи, как кажется, соприкасаются с темной гладью вод, протянулась узкая багровая полоска света — последний луч заходящего солнца ослепительно блеснул на шпиле Петропавловки, будто отчаянно пытался рассеять наступающий немилосердно мрак. Словно всколыхнувшись, черное зеркало заиграло сполохами. Взметнулась растревоженная чайка, ее пронзительный, гортанный крик пронесся над безлюдными, притихшими берегами. Распластав в воздухе крылья, птица на мгновение зависла в потоке яркого света, словно проткнутая насквозь штыком Петропавловского шпиля, а потом камнем рухнула вниз. Весь город, кажется, как покинутый, полусгнивший корабль качался на волнах, — и на этом фоне, в скорбном, гробовом безмолвии внезапно появилось небольшое судно. Оно двигалось вдоль гранитных набережных, медленно приближаясь, словно по мифической, а вовсе не реальной реке, по реке времени, сквозь сгущающийся туман. Судно рассекало черные волны, борясь с ними, и движется дальше — мимо застывших величаво растральных колонн, стрелки Васильевского острова. Затаив дыхание, Лиза вдруг поняла, что судно на экране — вовсе не мистический Летучий Голландец, как ей показалось с первых мгновений. Это старая, ржавая посудина, с разбитыми мачтами — как символ города. Только несчастье и печаль выбросили над ним флаги, ни искры жизни — все мертво вокруг. Лиза бы нисколько не удивилась, обнаружив на капитанском мостике призрак с безразличным, прозрачным взглядом остекленевших глаз. Корабль без команды, корабль мертвого капитана в покинутом, брошенном людьми городе — что может быть ужаснее? Кадр укрупнился и стала видна палуба корабля, она заняла собой весь экран. И вместо мистического капитана Лиза узнала… саму Катерину Алексеевну. Только немного моложе, чем теперь. Она стояла, прижавшись спиной к мачте, ее волосы трепал балтийский ветер. На плечи накинута шинель, но без знаков различия, простая солдатская шинель, старомодная, времен Первой мировой войны. Откинув голову, Белозерцева смотрела вдаль, но ее синие, как аквамарин, глаза, были неподвижны. Она вся казалась безжизненной — как статуи Летнего сада, мимо которого проплывал корабль. Потом неестественно медленно она перешла на корму, наклонилась над водой, и ее отражение понеслось вслед за судном, перемежаясь с отражением шпилей, куполов, зданий.
Вечерняя заря над городом постепенно гаснет. Корабль причалил к пристани недалеко от Исакия. Катерина Алексеевна сошла по трапу. Вокруг — ни шепота листвы, ни вскрика, ни смеха. Вот она вступила на главную площадь города, в центре которой — Александрийский столп, увенчанный ангелом. Ее обступают дворцы, арки, и снова — все безмолвно, настороженно, холодно. Гранитные набережные привели Катерину Алексеевну к дому, узкие окна которого смотрят на погруженный во мрак Петропавловский собор. Перед домом несколько черных машин — и все. Больше никого — ни человека, ни бездомной собаки, ни случайного автобуса или трамвая. Облокотившись на гранитный парапет, женщина склонилась к воде, и… по воде вдруг пробегает темная пена, словно поднявшаяся со дна.
Все действо проходит перед зрителем без звука — точно в немом кино, никакого сопровождения — ни музыкой, ни голосом. Безлунная печаль северного города, бывшего еще недавно блистательной столицей империи, скользит по экрану, тая во мраке. Она окутывает ажурные решетки оград, вздыбленных коней на мосту, которых едва удерживают на скаку атланты. По вытянувшемуся пустынной стрелой проспекту женщина подходит к скульптурам на Аничковом мосту и, на мгновение остановившись перед ними, направляется к особняку, фасад и стены которого украшены изваяниями из темного камня — они мрачно смотрятся в воды Фонтанки рядом. Лиза хорошо знала этот дом — дом князей Белозерских совсем недалеко от того места, где когда-то жила и их семья. Женщина вошла в дом, поднялась по парадной лестнице, — никто не встретил ее. Пусто. Как и весь город, дом безлюден. На экране мелькают давно покинутые хозяевами мрачные залы дворца, некогда блиставшие роскошью: в окнах — разбитые стекла, в комнатах — расколотые зеркала. На украшениях потолка сбита и содрана позолота. Женщина подошла к окну в большом, пустынном зале с давно разобранным камином в стене. Перед ней — легендарные кони на Аничковом мосту, уходящая вдаль темно-серая лента Фонтанки со скорбно толпящимися по берегам остовами некогда богатых дворцов — кораблей. И снова все тает в тумане и мгле.
— Антонов, останови, — приказала Катерина Алексеевна киномеханику, в ее голосе отчетливо послышались слезы. — Сколько раз смотрю, никак не могу привыкнуть.
— Что это было? — ошеломленно спросила Лиза. — Я родилась в Ленинграде, но никогда не видела его таким. Вы были в городе после прорыва? — она имела в виду прорыв блокады, случившийся полмесяца назад. — Теперь так выглядит город?
— Что ты, девочка, — усмехнулась Белозерцева. — Теперь там намного хуже. А так было в тридцать седьмом, когда не стало твоего отца. Я думаю, ты узнала меня, — она обернулась к Лизе. — А я сразу догадалась, что ты дочка Гриши. Когда твой начальник Симаков рассказал мне о тебе, я не верила, что мы когда-нибудь свидимся, а вот пришлось…
— Так это вы спасли меня в сорок первом? — Лиза решила наконец задать давно мучивший ее вопрос.
— Да, я. Спасла — уж больно громко сказано. Я и себя не спасла, не то что тебя, — добавила она с горечью. — Что смогла, то и сделала. Опять же через Лаврентия. И, конечно, не задаром. Отсрочила — скажем, так. Но пока идет война — тебе нечего бояться. А там, — она махнула рукой, — еще неизвестно, кто доживет. И здесь, на фронте, и там, в Москве, — заметила она многозначительно.
— Мне мама говорила, что вы полячка? — спросила Лиза смущенно. — Родом из Кракова.
— Да, верно, из Кракова, — Белозерцева опустила голову. — Только я не полячка, я — из русской семьи. Моя девичья фамилия — Опалева. Род наш древний, известен еще от времен Ивана Грозного, но не знатный и обедневший. При царице Екатерине мой прапрадед участвовал с Суворовым в войне на территории Польши, там и получил поместье недалеко от Кракова. Деды мои служили в основном по военной части, но большого состояния не выслужили, — Белозерцева вздохнула. — Только ордена да раны на память. В генералы тоже не выбились, оба полковниками вышли в отставку. Обычные армейские служаки, все при солдатах, в гарнизонах, а в миру — провинциальные тузы. В столицах бывали не часто. Жили своим хозяйством, но как крепостное право отменили, тут и вовсе в долги скатились. Отец к началу Первой мировой войны драгунским поручиком служил, оклад небольшой — всего 120 николаевских рублей. Только что — фамилия да семейные традиции, а ими сыт не будешь. Матушка моя — и вовсе поповская дочь, Евтухова урожденная, собой была пригожа, вот и приглянулась папеньке. Да недолго прожила с ним — родила меня да померла в горячке. Он и оплакать ее не успел — услали на Кавказ усмирять восставших горцев, а затем — грянула война четырнадцатого года. Война — такая штука, она всех равняет, — Катерина Алексеевна грустно улыбнулась. — Раньше мой отец, ставший к тому времени капитаном, и помыслить не мог, чтобы водить дружбу с самыми блестящими офицерами империи, представителями знатных петербургских семейств. Но на войне важны не происхождение, не наследство, доставшееся от родителей, а совсем другие качества — смелость, отвага, способность быстро решать боевые задачи. Отец оказался очень толковым офицером. Он провел несколько удачных операций по разведке со своими драгунами и был отмечен начальством. Более того, он подружился со своим непосредственным командиром — князем Григорием Белозерским, блестящим петербругским франтом, командовавшим его дивизией. Отец стал вхож в кружок Белозерского, тот даже позволил называть себя просто Грицем. В конце пятнадцатого года, мой отец был смертельно ранен подо Львовом. Я помню, как приехала к нему в госпиталь со своей старой няней Глафирой. В то время мы жили в подмосковной деревеньке Савинки, где у Глафиры были родственники, — наше имение в Польше было захвачено немцами и разграблено. У отца началась гангрена, ему отрезали ногу, но гангрена развивалась. Мне сказали, что жить ему осталось несколько дней. Попрощаться с отцом мне так и не довелось — он умер, не приходя в сознание. Я осталась одна, совершенно одна на свете, без родителей, без средств к существованию. Мне было тринадцать лет. Встав на колени перед кушеткой, на которой лежал покрытый простыней отец, я тихо плакала, когда кто-то тронул меня за плечо, и я услышала незнакомый голос: