Аляна оторвалась от мальчика и села, опустив голову и вытирая глаза.
— А что же я буду делать?
— Ну, будешь за маленьким ухаживать. Что ж тебе делать?
— Ничего не делать? Нет, этого я уже не смогу, Чесловас. Все будет так, как мы договорились.
— Тогда тебе лучше собираться, не откладывая, на хутор. Там тебя ждут.
Аляна пошла на кухню, вымыла мокрое от слез лицо, взяла в руки полушубок и вдруг, уронив его на пол, снова вернулась и стала на колени перед постелью, где сидел Степа.
— Лучше уж сразу, — посоветовала жена Чесловаса. — Если решилась, — иди…
— Вот только причешу его, — сказала Аляна, взяла большой гребешок и несколько раз осторожно провела по головке сына, расчесывая его редкие, мягкие, как пух, волосы.
— Что ж это ты у меня такой лысенький? — нежно сказала она, поцеловала влажную ладошку мальчика и быстро поднялась. Мальчик, недовольно скривив рот, потянулся за ней, готовый расплакаться.
Жена Чесловаса схватила со стола игрушечный органчик и отчаянно завертела ручку. Органчик забренчал, бесконечно повторяя свои восемь жестяных ноток. Степа повел глазами и прислушался, потом вдруг икнул от удовольствия и заулыбался.
Не оборачиваясь, Аляна с судорожной поспешностью натянула полушубок, открыла дверь и на пороге оглянулась.
Органчик продолжал бренчать. Степа неуклюже дрыгнул одной ножкой, потом другой, ему казалось, наверное, что он лихо отплясывает. Совсем позабыв про женщину, с которой только что играл, он даже не обернулся, когда дверь за ней затворилась.
Глава тридцатая
Когда Аляна пришла от Чесловаса на Гусиный хутор, старая Юлия приветливо встретила ее у ворот, провела по дому, познакомила с Юстасом и Ядвигой и после всех с Оняле.
— Вот и все жители хутора, — сказала Юлия. — Правда, может случиться, ты увидишь тут у нас еще одну девочку. Ее зовут Надя. Она не часто показывается во дворе, но где-нибудь в доме может тебе попасться. Так запомни, что ее у нас нет, ты ее не видела и у нас никогда не было никакой девочки, кроме Оняле. Ты поняла?
— Не трудно понять, — сказала Аляна.
— Ее прятал у себя один старик. Да место там совсем неподходящее. Так что я согласилась взять ее к себе. Пусть живет, правда?
— Пусть живет, — кивнула, соглашаясь, Аляна. — Пойти калитку запереть?
— Запри. Хотя и смешно запирать дом, куда разбойники свободно заходят, когда им только заблагорассудится!..
С первого же дня Аляна стала работать, и Юлия молча приняла это как должное. Теперь никто не возражал, даже когда сам профессор в старой домашней куртке спускался из своего кабинета и помогал женщинам. Слишком тяжелое наступило время. Каждый гусь был зарегистрирован оккупационными властями, каждое даже еще не снесенное яйцо уже внесено в списки, занумеровано и подлежит сдаче властям.
Дров тоже было в обрез, и единственной теплой комнатой, где можно было посидеть после рабочего дня, оставалась кухня.
По вечерам там оставались втроем Юлия, Аляна и Оняле, которая, улегшись в постель, зевала и боролась со сном, боясь пропустить какой-нибудь интересный разговор.
Юлия помнила Степана. Она рассказала Аляне, как тот приезжал на хутор с Дорогиным. Дорогина она помнила гораздо лучше, но все-таки кое-что могла рассказать и про Степана. Ничего особенного, только то, что он был тут, разговаривал, ел…
— Ты знаешь? Дорогина Кумпис убил… — говорила Юлия. — Он сам похвалялся этим по всем трактирам. Ведь его обидели: по его земле провели канал!.. А если подумать, то это даже выговорить смешно: «земля Кумписа», «земля Грицюса»! Будто Кумпис может рассердиться, взять и скатать, точно зеленый коврик, свой луг вместе с ручейком и осиновой рощей и унести их под мышкой к себе домой, в сундук! Все мы на этой земле только временные арендаторы, а ведем себя, дураки, точно хозяева. И люди грызутся из-за куска земли, идут на преступления, вешаются и убивают друг друга…
Юлия сидела, сложив руки на коленях, и, жестко усмехаясь, вглядывалась в темноту.
— Я, помню, жену его встретила в соборе, после заседания в исполкоме. Это было, когда часть земли Кумписа поделили между батраками и малоземельными… Так эта Кумпиене на коленях молилась у статуи святого Петра, вымаливая свою землю обратно.
Я, признаюсь, не выдержала и говорю ей: «Плохого ты себе выбрала заступника, соседка. Святой Петр и сам был бедняк, из простых рыбаков. Да и рыбачил-то он с артелью. Так что на вчерашнем заседании он бы, как пить дать, поднял руку вместе с председателем!..» Что, неправду я ей сказала?
— Правду, — смеясь, кивнула Аляна. Она любила слушать Юлию, обеим им нравились эти вечерние беседы…
Маленькая еврейская девочка, которую все теперь звали Надей, жила на хуторе почти невидимкой, все время к чему-то прислушиваясь, чего-то пугливо ожидая, дичась людей и напряженно замирая, когда с ней заговаривали.
О матери она перестала спрашивать с того самого дня, когда старый лесничий тайком привел ее к Юлии.
Стоило девочке остаться в доме одной, как она, переходя из комнаты в комнату, начинала бессознательно искать какой-нибудь уголок потемнее, чуланчик, закуток. Ее находили часто где-нибудь за балкой на чердаке или в подвале за пустыми бочками. Послушно выползая из своего убежища, Надя садилась в комнате вместе со всеми, но и тут старалась спрятаться за какую-нибудь мебель, вжаться в самый темный угол.
Только когда, размахивая руками в больших рукавицах и топая сапогами, появлялась Оняле и, снисходительно ухмыляясь во весь рот, брала Надю за руку, девочка сразу успокаивалась; робко улыбаясь, она нерешительно шла за своей подругой во двор, где у Оняле во всех сараях и гусятниках были свои излюбленные местечки и уголки для прятанья.
Как-то в полдень Юлия вышла на крыльцо с пустыми ведрами. Пора было замешивать ячменную муку на корм гусям, а в доме не оказалось ни капли воды. И Оняле куда-то запропастилась, негодная девчонка.
Юлия спустилась с крыльца и, сурово сжав рот, большими шагами пересекла двор. Так и есть, голос Оняле доносится из сарая! Сидит там, болтает с Надей, бездельничает.
Юлия собралась было резко окликнуть девочку, но, прислушавшись, удивленно подняла брови. Оняле страшно рычала своим пискливым голосом, изображая какого-то разъяренного зверя. А Надя неумело, точно впервые в жизни, смеялась и потихоньку вскрикивала.
Оняле рассказывала старую литовскую сказку про глупого и жадного волка, которого лев за верную службу наградил участком земли.
— …Волк обрадовался и спрашивает:
«А теперь буду есть?»
«Нет еще, нет, волчище! — рассудительно бубнила Оняле. — Сперва хлеба взойдут… потом вырастут… созреют, потом ты их сожнешь…»
«И тогда уж буду есть?» — обрадованно рычит волк.
«Нет, пока нет! Сжавши рожь, ты свяжешь ее в снопы, ветер их подсушит, потом надо будет свезти их на гумно…»
Волк опять кричит:
«А теперь буду есть?» — и чавкает от жадности…
Обе девочки заливаются смехом.
— «Нет, пока еще нет! — по-мужицки неторопливо продолжает Оняле. — Придется тебе хлеб молотить. Потом, как смолотишь зерно, свезешь на мельницу…»
«А теперь буду есть? — ревет, чуть не плача, волк. — Нет? Не хочу я этой земли-и-и!..»
Ужасный рев обманутого хищника обрывается чем-то вроде петушиного крика. За стенкой слышна возня, шуршание соломы, на которую с размаху бросается Оняле, видимо изображая отчаяние волка.
Хмуро усмехнувшись, Юлия пожала плечами и сама пошла к колодцу. Достав воды, она нагнулась, чтобы разом поднять с земли оба ведра, и вдруг, выпустив дужки, так что они громко звякнули, выпрямилась. От калитки прямо на нее шли двое военных с автоматами, в шинелях до пят, с длинными козырьками, прикрывавшими глаза. На рукавах у них были повязки со значками. Кто их там разберет, что они значат, эти значки, но каждый мальчишка в Литве знал: такие носят только самые отборные разбойники и убийцы.
За двумя первыми шел третий — высокий плечистый парень в полицейской форме.
— Хозяйка? — по-литовски спросил он. — Проводи нас в дом.
Глава тридцать первая
Профессор Даумантас увидел из своего окна автоматчиков, но не пошевелился, не двинулся с места, только где-то вокруг его сердца медленно стал разливаться холод.
Он обвел глазами комнату. Никогда еще в жизни он не ощущал такой потребности в покое, такой зависимости от простейших жизненных удобств. И почему-то прежде всего мелькнула мысль, что, быть может, вот именно сейчас он последние минуты в своей жизни, не испытывая ни холода, ни боли, ни насилия, сидит в своем кресле, видит свои любимые книги. Если это пришли за ним, жизнь его можно считать конченной. Его могут расстрелять тут же, у забора. Или еще хуже: его увезут и будут мучить до тех пор, пока не наступит смерть.
На прошлой неделе профессора Даумантаса вызвали в фашистскую комендатуру и долго расспрашивали о его работах. Второй раз за всю жизнь кто-то заинтересовался его болотными картами. Только теперь они понадобились совсем для других целей. Удобные проходы через болотистые районы и залежи торфа, который предполагалось руками пленных разрабатывать для военных целей, — вот что интересовало коменданта.
Профессор солгал, что все до одного планы и чертежи, кроме самых устарелых, были переданы им Дорогину…
Комендант, кажется, не очень-то поверил и сказал, что все это выяснит.
Вернувшись домой, профессор, спеша и волнуясь, завернул чертежи в пергамент, сунул в брезентовый мешок и закопал в огороде. Там они и лежали под полуметровым слоем рыхлой земли. И сейчас профессор вдруг понял, каким наивным и детским был его расчет. Они перекопают огород и в полчаса все найдут. Или возьмут его и будут мучить, а Ядвига, чтоб спасти его, сама укажет место, где лежат чертежи…
Он сидел и не шевелился, слушая, как тяжело топают сапоги поднимающихся по лестнице людей. Первой вошла Юлия — с темным, точно окаменевшим лицом.
Пока один из автоматчиков и полицейский обшаривали все уголки, заглядывали под кровать, рылись в шкафу, Юлия молча, не отрываясь, угрюмо следила за их руками.
На профессора они не обратили внимания, обошли его кругом, заглянули за спинку кресла, — и только. Потом, подталкивая Юлию, снова затопали сапогами, взбираясь по чердачной лестнице.
Обшаривая чердак, они не стесняясь переговаривались, и хотя литовский полицейский тоже говорил по-немецки, Юлия поняла, кого они искали. Поняла, хотя трудно было поверить в то, что эти трое здоровых, сытых молодцов в шикарных шинелях всерьез заняты поисками маленькой, никому не нужной еврейской девочки, мать которой они уже убили.
После того как Юлия провела их по всему дому, они снова вышли во двор. Ядвига и Аляна сидели на лавочке у крыльца — второй автоматчик запретил им двигаться. Сам он, примостившись на краю колодца, покачивал ногой в блестящем сапоге и, весело смеясь, протягивал Оняле плитку шоколада в пестрой, наполовину оборванной обертке.
Оняле, эта дурочка, сначала пятилась от автоматчика, готовясь не то зареветь, не то убежать, но потом, проникшись доверием к этому ухмыляющемуся парню в мундире палача, протянула руку и отломила кусочек шоколада. Через минуту она, как ни в чем не бывало, покачиваясь с пяток на носки и выпятив живот, жевала, облизывалась и болтала с немцем.
Когда он задавал ей какой-нибудь вопрос, она поспешно вытирала перемазанные губы и, размахивая руками, что-то объясняла ему.
— Девчонка у нас совсем глупая, — сказала Юлия. — Если что нужно, спросите лучше меня. Я тут хозяйка.
— Помалкивай, — буркнул полицейский.
Загибая пальцы, автоматчик весело продолжал болтать с Оняле:
— …Ну ладно. Старая хозяйка — раз, молодая хозяйка — два, эта вот батрачка и ты. И потом еще эта, как там ее? Ну, я позабыл?.. Ну, как ее? — Он щелкнул пальцами, пытаясь вспомнить. — Ну?.. Как же ее зовут, эту девчонку, которая живет у хозяев?
— У них не живут девчонки, — сказала Оняле.
— А ты?
— Я батрачка, — вежливо пояснила Оняле.
Полицейский опять засмеялся и, понизив голос, продолжал что-то говорить девочке. Потом снова достал из кармана шоколад, положил его на край колодца и, точно готовясь к чему-то очень веселому, оживленно потер руки.
— Ну ладно. Если будешь отвечать быстро, без запинки, — весь шоколад твой. Идет? Ну, быстрее! Сколько тебе лет?
— Одиннадцать!
— Быстрей! Сколько коров у хозяйки?
— Две! — торопливо выкрикнула Оняле.
— Так! Быстро! Сколько окон выходит во двор?
— Четыре!
— Сколько человек у вас на хуторе живет?
— Шесть! — вырвалось у Оняле, и тут же девочка почувствовала, что ее затошнило от ужаса.
— Правильно! Шоколад твой, — сказал солдат и, не глядя на Оняле, небрежно добавил: — А как же ее зовут? Мы так и не вспомнили?
— Сильвия, — хрипло проговорила Оняле.
— Ах, вот как! Красивое имя, а? Ну, а теперь покажи мне, где ж она? Надо же и ее угостить шоколадом!
Оняле доверительно кивнула, поманила немца за собой пальцем, и оба они скрылись за той самой дверью, у которой Юлия слушала сказку про жадного волка.
— Несчастная дурочка!.. — Юлия медленно опустила голову. — Господи, пусть будет что угодно, только не это, только не это!.. Дева Мария, неужели ты не сотворишь какого-нибудь чуда, самого маленького чуда?
Она пыталась представить себе, что же это может быть за чудо, и не смогла представить ни внезапного грома, ни тьмы, разом упавшей на землю, ни ангела в белой одежде… Нет, чудо, о котором молила Юлия, было такое: распахивается калитка, и во двор вбегают люди в стеганых ватниках или мужицких домотканых куртках, у них короткие ружья, косые красные ленточки на шапках…
«Пусть придут… пусть они будут здесь сейчас, сию минуту!..» — глядя на открытую, зияющую пустотой дверь сарая, молила она, беззвучно шевеля губами.
А немец стоял в сарае, разглядывая внутренность какого-то старого фанерного ящика. В самой его середине лежал кирпич, изображавший обеденный стол, уставленный стеклянными баночками. В некоторых из них лежало несколько горошин, в других мелко накрошенные соломинки или кусочки моркови. А рядом сидело маленькое соломенное чучело с громадными угольными глазами, черным ртом и с голубой ленточкой, вплетенной в соломенный затылок.
— Вот это и есть мадам Сильвия! — радостным голосом объясняла Оняле. — Она очень важная барыня, у нее двадцать четыре хутора и на каждом хуторе по двадцать четыре девчонки, которые кормят ее гусей. Вот видишь, сейчас мадам Сильвия как раз сидит у себя на хуторе, она наварила гороху и ждет гостей.
Оняле подняла с полу соломенный жгут, зашитый в холщовую тряпочку, на которой были нарисованы черные глаза и громадные усы. — Видишь, это уже первый гость пришел!.. Доброе утро, мадам Сильвия, как ваше самочувствие?
Солдат долго переводил взгляд с черноротой Сильвии на девочку и снова на Сильвию. Наконец, ничего не сказав, он отвернулся, обошел сарай, потыкал ногой солому и вышел во двор.
— Совершенная кретинка! Зря провозился! — сказал он второму автоматчику и, прихватив с края колодца оставшийся шоколад, сунул его в карман. Затем он кивнул Юлии, чтобы она шла вперед, и следом за нею, все трое, они прошли через двор за ворота.
Шагах в ста от дома Юлия увидела за пригорком поджидавшую их большую военную машину. Она обернулась. В калитке теснились, глядя ей вслед, Ядвига, Аляна, профессор и впереди всех, с плаксиво перекошенным ртом, Оняле.
Юлия слегка кивнула им на прощание и стала спускаться с пригорка к машине. На длинных сиденьях в напряженных позах сидели, сложив на коленях руки, человек шесть — всё соседи с окрестных хуторов.
— Доброе вам утро, соседи! — сказала Юлия, и все с облегчением обернулись на ее спокойный голос.
— Ты поразговаривай у меня, старая ведьма! — ткнул Юлию железным кулаком в спину молодой полицейский. — Слышишь?
Споткнувшись от толчка, Юлия сделала еще два заплетающихся шага и упала на колени около самой машины, задев щекой за ее железный борт.