Стало известно, проваливаются планы и у других. В Театральном сквере, невдалеке от дома, где жил гаулейтер, арестовали десантников. В офицерской форме, русоволосые, молодые, они независимо прогуливались по аллеям вдоль улицы, но автоматы у них висели на правом плече, дулами вниз, как немцы не носят. Жану, возглавлявшему в подпольном горкоме отдел по борьбе с агентами СД и оккупационными чиновниками, удалось заминировать построенную для выступления гаулейтера трибуну, в Смолевичах, но митинг сорвался — фон Кубе по каким-то причинам не приехал. В драматическом же театре, напротив, подложенная мина взорвалась раньше, чем там появился гаулейтер…
И все-таки капля долбит камень: Марии удалось наткнуться на работника кинотеатра «Новости» Николая Похлебаева.
Встреча с ним произошла в кинозале, на дневном сеансе. Зрителей было мало. Похлебаев, которому показали Марию, пробрался к ней и сел через одно свободное место. Потом, как было и условлено, оборвалась лента, и это дало им возможность выйти из зала вместе.
Сидя за кривым скрипучим столом в заваленной рекламным хламом каморке, Мария рассмотрела Похлебаева, хорошо одетого, уже без следов когда-то пережитых в госпитале страданий.
— Мне говорили, что вы знакомы с горничной Кубе, — все же доверилась она какому-то острому, как натянутая струна, чувству. — Это правда?
— Я дружу с ее сестрой, — приподнял тот бровь, и у Марии отлегло от сердца: он догадывался, зачем она здесь, и сам прощупывал ее, иначе ответил бы проще — не отделил бы себя от горничной, а просто кивнул бы или сказал: «Да, знаком. А что?» И действительно, прищурившись, чтобы пригасить блеск быстрых глаз, он добавил — Я просил бы, если можно, представить меня вашему командованию…
Под Вишневкой, где размещался самый опасный в этих местах гарнизон, их остановил патруль. Но помог вид Похлебаева — берет, коверкотовый костюм, немецкий плащ, перекинутый через руку, — их пропустили. И вот когда шли дальше по полевой малоезженой дороге среди ржи, Похлебаев вдруг растрогался:
— Я очень благодарен вам, Мария! Вы дали мне возможность вырваться на прямую, как говорят спортсмены. И мне хочется сказать вам: «Благословенна ты, и благословен плод жизни твоей». Откуда берутся у вас силы?
— От вас, видимо… — не пожелала говорить об этом Мария.
Она ожидала — Похлебаев засмеется, но он помрачнел, понурился. А затем вдруг побледнел ото лба и висков, как бледнеют люди, которые в чем-то клянутся.
— Самое обидное — умереть за здорово живешь, — сказал он с нажимом, — Особенно если тебе еще надо кое-что доказать. Но, действуя на свой страх и риск, я готовил себя и к этому самому плохому…
Он остановился, но поглядел не на Марию, а вдаль, где на золотистое ржаное раздолье опускалась синева.
— Словом, я отдаю себя в ваше распоряжение. В полное, Мария, распоряжение и рад этому! — И все-таки не сдержался: — Но не лучше ли мне самому взорвать кинозал при каком-нибудь торжественном просмотре? Я ведь все-таки мужчина!
Мария поправила густые волосы, выбивавшиеся из-под платка, задумалась. Прочертила носком туфли дорожку на пыльной земле.
— Спасибо. Вы сообразительный… Но мину замедленного действия у вас не используешь. А значит, придется жертвовать вами. Да много ли «за», что повезет? Пускай это останется на крайний случай. А сейчас Мазаник…
Минуло несколько дней напрасного ожидания. Но когда начало уже казаться — нужны какие-то срочные меры, — Похлебаев через связную, кассиршу частной часовой мастерской, передал: приказ выполнен, в девять утра Марию будут ждать у входа в парк Горького.
От Елены Мазаник у Марии осталось двойственное впечатление. Кокетливое платье, чужая прическа со старательно уложенными буклями, золотой медальон на шее. Вместе с этим еще молодое, приятное, грустное лицо, усталые, неспокойные руки. Чувствовалось: она обдумала свою тактику — решила вести себя неопределенно, так, чтобы потом выйти сухой из воды.
— Вы имеете ко мне конкретное предложение? — спросила она, когда Похлебаев с сестрой ушли.
— Да. Я предлагаю вам уничтожить рейхскомиссара, — просто сказала Мария. — Покарать его за кровь людей и преступления против человечности.
— Вы серьезно?
— Совершенно. Правда, это в случае, если вы имеете намерение остаться честной.
— Ну, моя честь пусть вас не беспокоит, — надулась собеседница. — Вас кто-нибудь уполномочил говорить со мной?
Она перепроверяла Похлебаева! И это тогда, когда сама, как передавали, стремилась искать подпольщиков. С чего бы это? Понимает: она может ошибиться только раз? А возможно, привередничает, выбирает, присматривается — мне, мол, никогда не поздно? Пришла к заключению: действовать будет лишь наверняка? Или вообще из тех натур, которые принимают решения в самый последний момент и накануне стараются не думать, куда повернут события завтра, ибо так легче?
— Его, Галя, все равно покарают, — более мягко сказала Мария. — Есть высшая справедливость, которой нельзя пренебрегать. Он преступник. Да и самой тебе это нужно не меньше, чем нам.
Тон, терпеливость Марии и то, что она назвала ее Галей, как звали ее в семье, понравились Мазаник, не дали обостриться разговору.
— Ко мне уже обращались с подобными предложениями, — призналась она. — Пугали, предлагали деньги… Я даже намеревалась сообщить об этом гаулейтеру…
— Чтобы вас и ваш дом взяли под особый надзор?
— Нет. Чтобы меня не проверяли так глупо…
— Похлебаев, Галя, говорил мне, что до войны ЦСУ выдало инструкцию, согласно которой автомобили без шин считаются исправными. А вот когда у них нет аккумуляторов, неисправными…
На этот раз Мария направилась в отряд с сестрой Мазаник, решительной женщиной, которая старалась молчать и то и дело хмурилась.
Мария знала: она вдова, работает посудомойкою в столовой, имеет детей, которые живут в пригородной деревне. Видя, как та морщится и хватается за борта, когда кузов грузовика, на котором посчастливилось подъехать до Паперни, подбрасывает на ухабах, жалея ее, Мария, как только соскочили на землю и отряхнули с одежды пыль, положила ей руку на плечо.
— Все будет хорошо, Валя. Не переживай. Свекровь и детей твоих вывезли… Да и вообще, если хочешь быть смелой, будь смелой до конца. Так лучше.
…В город они возвращались поодиночке — сперва Валентина, а назавтра, другим маршрутом, Мария.
Мария шла одна по пыльной дороге, глядела на небо, на усталое августовское поле и опять, опять перебирала, оценивала все в голове. Решительность делала ее прозорливой. И как ни прикидывала, наиболее надежным казался план с миной, о котором она раньше намекнула Похлебаеву и который детально обсудили в отряде.
Лишь бы Мазаник поверила в успех, лишь бы доверилась, дала слово себе и ей…
На контрольно-пропускном пункте эсэсман, пожилой понурый дядя со щеками, похожими на галифе, проверив документы, вдруг ни с того ни с сего рассердился на Марию. Позвенев в кармане монетами, хотел было еще что-то потребовать, но поперхнулся, сорвал с шеи автомат и стукнул Марию прикладом по затылку. Удар был сильным, и она, потеряв сознание, с полчаса лежала в кювете, куда ногами спихнули ее эсэсманы.
Голова разваливалась, болела и потом. Головокружение же, ощущение тошноты давали о себе знать даже день спустя. Так что когда Мария, согласовав с Мазаник план, вновь подалась в отряд, она посчитала за благо взять с собой связную.
Мины в отряде нашлись сразу. А вот взрыватели оказались все трехсуточными. Поэтому с меньшим замедлением довелось искать в соседних спецгруппах.
«Хотя бы эти были суточными! — волновалась Мария, выслушивая наказы-объяснения. — Люди ведь рискуют! И если не удастся, накличем беду больше прежней…»
Взрыватели ей посоветовали спрятать в прическе, мины (на всякий случай две) положить в корзину с брусникой. Дали яичек, круп, сала.
Назад Мария со связной пошла притихшая — тяготила ответственность. У «пограничной» речки Вяча не сговариваясь стали на колени, поклонились, поцеловали землю.
— Тяжко, Мария, на душе. Дома дети, а возвращаться не хочется, — разоткровенничалась с затуманенными глазами связная.
Это была жалоба, исповедь. Мария взглянула на женщину, на высокое, еще с теплыми облачками, небо, где парили, распластав крылья, аисты.
— Им, конечно, легче, — согласилась. — Но ничего. Дальше, тезка, пойдешь одна. Мне уже легче.
— Что вы? — ужаснулась та. — Вы неправильно поняли меня!
— Ступай, ступай, а я подожду. Мы с тобой незнакомы притом…
Не успела связная сделать несколько десятков шагов, как из придорожного лозняка, за которым снова скрывалась дорога, вышли полицаи. Мария видела, как самый высокий из них пальцем поманил связную и стал тщательно обыскивать ее. Но иного выхода, как идти к ним, у Марии не было — она не знала, заметили ее полицаи или нет. От нервного напряжения потянуло рассмеяться, и она, подходя к ним, дала волю этому своему желанию.
— Чего ржешь? Что очереди нет? — довольно благосклонно спросил полицейский, обыскивающий связную. — Вытряхивай свои шмутки!
Присев, Мария медленно начала вынимать из корзинки яички, крупы. Мысли работали лихорадочно. Когда связную отпустили и все окружили Марию, она, все еще смеясь, сама ринулась в атаку:
— У меня, хлопцы, осталось несколько марок. Возьмите лучше их. У вас ведь тоже, поди, сестры есть…
Высокий словоохотливый полицай состроил дурашливую физиономию и воткнул тесак в бруснику. Сердце у Марии оборвалось.
— Гы-гы-гы, страшно? — захохотал он. — С этого и начинала бы, родственница! — И, сняв с головы пилотку, подставил ее как пригоршню.
Стараясь, чтобы не дрожали руки, — пусть трус умирает тысячу раз! — Мария положила в пилотку пяток яичек и под непристойные шутки повернулась к полицаям спиной. Услышав улюлюканье — плюнула. Ее пугали, полагали — она побежит. С какой-то злой тоской подумала: эта встреча не последняя. Обязательно задержат и будут проверять около водонапорной башни в Паперне и, разумеется, на контрольно-пропускном пункте при входе в город. Причем не исключено, что снова придется иметь дело с пожилым эсэсманом, у которого щеки как галифе. Но… она, Мария, все равно пройдет и там…
Теперь осталось передать принесенное Елене Мазаник. Но та, вопреки договоренности, на явку не пришла. Не показалась и на другой день. Что за причина? Арестовали? Колеблется? Раздумала? В довершение всего передали от Лиды: снова приходили эсдековцы, теперь грозились забрать Генку. И опять истошный Юрин крик стоял в ушах, рвал душу.
Мария сменила квартиру, документы, прическу. Послала Лиде маршрут, по которому легче всего попасть в партизанскую зону. Приказала срочно вывезти из Масюковщины старуху с детьми — пусть и там будут сожжены мосты к отступлению. Вызвала на явочную квартиру Похлебаева — пускай тоже действует и принимает меры, чтобы отвести опасность от себя… Верила: тут дело не в Мазаник, а в чем-то непредвиденном.
Действительно, вскоре та передала: гаулейтер выезжал из города, и она, не желая лишний раз рисковать, ждала, когда он вернется. А завтра под вечер Мария может прийти к ней домой.
Готовая к самому плохому, Мария направилась по указанному адресу. С порога, предупрежденная — за стеной живет полицай, — поздоровалась:
— День добрый, хозяюшка. Мне говорили, вы туфли продаете?
— Продаю, проходите, — пригласила Елена, положив рядом на диван шитье, над которым, видимо, корпела до сих пор, но не встала.
Это было неожиданным и после передуманного насторожило. Однако Мария не остановилась и шагнула к дивану — старомодному, с высокой спинкой, с полочками на ней. Перевела дух.
— Здесь все, — протянула сверток. — Как зарядить, я покажу. Завтра приговор должен быть приведен в исполнение.
Она понимала: не стоит называть вещи своими именами, но, чтобы подчеркнуть, что назад никому дороги нет, пошла на это сознательно.
— Откладывать больше нельзя, — добавила. — Палач должен быть уничтожен.
Елена усмехнулась.
— А я разве против? — прошептала и кивнула на стену: — У них там пьянка. Удалось где-то хапнуть куш. Но давайте все-таки разговаривать тише…
Они, прищурившись, внимательно посмотрели друг на друга. Не скажешь, как из неуверенности рождается уверенность, ибо виноват в этом не только разум. Но им вдруг открылось: Марии — что эта красивая, пытливоосторожная женщина прониклась задачей и пойдет сейчас на смерть; Елене же — что непреклонная гостья имеет право требовать от нее архитяжелого, ибо, если бы имела возможность, сама бы пошла на это архитяжелое или послала бы свою дочь. Открылось и еще одно: нужна вот такая счастливая встреча, чтобы они могли проявить себя. Чувствуя друг к другу благодарность, они обнялись. Потом Мария отстранила Елену и, тряся за плечи, чтобы та не отводила взгляда, поцеловала в лоб. И Валентине, которая было принялась искать туфли старом шкафчике, показалось: они исполняют некий обряд — одна в чем-то присягает, а вторая благословляет ее.
— Торгуйтесь, торгуйтесь, — подсказала она ей, вытирая ладонью со щек слезы. — А я спою.
— В самом деле! — опомнилась первой Мария. — Сбор в Театральном сквере. Галине, подложив мину, лучше всего попроситься к зубному врачу. Валины дети и старуха уже вне опасности…
— «Соловейка-колосо-ок, — затянула Валентина, — соловейка-колосо-ок!»
За стеной грохнул хохот…
Ночью Мария не спала. Взвешивая, перебирала то одно, то другое. Вспоминались дочка с сестрой: «Кто знает, какие сведения есть в картотеке СД»? Невесело думалось о Лиде с Генкой, о Похлебаеве, отказавшемся уйти в лес: «Сделаю, сколько вы, — тогда пожалуйста». Добывая алиби, он организовал себе командировку в Западную, но спасет ли это, когда начнутся поиски соучастников и следствие? Тревожили промахи. Валина свекровь пожадничала, напаковала слишком много всякой всячины, и пришлось нанимать еще одну подводу в самой Масюковщине. Вещи свекрови отвезли в Минск, и нанятому подводчику известно, где их сложили. Таким образом, если только эсдековцы доберутся до него и поднажмут, кое-кто также окажется под ударом…
О себе Мария не думала — само ее место среди людей требовало риска. Она, Мария, уже не принадлежала себе. Чувство своей зависимости от того, что нужно было сделать, господствовало над остальным. Да и разве может человек решать, дышать ему или нет?
Утром Мария отдала последние распоряжения и не медля направилась в сквер. Постелив недалеко от фонтана на скамейке бумагу, разложила товар — купленные по пути в частной кондитерской пирожные. И только тогда подумала о себе — мысли ее коснулись самой себя, — очень захотелось увидеть, как победит справедливость, и хоть чуточку после отдохнуть.
— Почему так долго?! — воскликнула она, когда к ней подбежала Елена. — Обошлось без свидетелей?
— Была одна собака…
Вскоре они тряслись в грузовике — Мария в кабине, Елена и Валентина в кузове. Но цепкая рука гаулейтера как бы тянулась за ними. За грузовиком неожиданно увязались мотоциклист и легковушка. Даже простившись с шофером, женщины наткнулись на немцев. И лишь под Беларучами, увидев группу партизан во главе с приметным и потому знакомым Марии бородачом в желтой кожанке, дали волю слезам…
Вот тогда-то на второй или третий день после их прихода, я и увиделся с Марией в Янушкавичах — деревне, теперь известной многим. В палисаднике, при домике, который мне описали в отряде, кустилась сирень, цвели махровые астры. На зеленом от спорыша дворе мирно бродили куры и горланил огненный, будто разрисованный петух. Однако на выскобленном и чисто вымытом крыльце сидели партизаны с карабинами и стоял «максим».
Я знал, Мария все это время страшно волновалась, по ее настоянию провели в погребе на огороде эксперимент с аналогичной миной. А когда взрыв вновь произошел с опозданием, и слушать не стала, что виновата холодная погода. Знал я и то, что около дома гаулейтера после полуночи недавно ревели пожарные машины. Редакции газет в Минске получили приказ готовить аршинные, в траурных рамках, портреты Гаулейтера. Отменены все пропуска, город блокирован. Ходит слух: «Главных преступников СД схватила…»