Вопреки своим правилам, он облапил Исая и собрался поднять.
— Подожди, — расцепил его руки Исай и стиснул их — у Жука подогнулись колени. — Говори по порядку. И сперва о лагерях и железной дороге. Ты знаешь, что мне кажется?..
Жук еще рассказывал: комплектование штурмовых групп идет гладко, Володя Омельянюк засел писать листовки о боях под Москвой, а Исай уже мерил шагами боковушку и, кусая губы, хмыкал себе под нос.
Встреча с колонной военнопленных кое-что подсказала ему. Стараясь наверстать упущенное, горком поручил «кюнстмалерам» готовить нужные документы. Обязал подпольщиц собирать теплое белье, шить маскхалаты… И когда в лагерь, размещавшийся напротив парка Челюскинцев, переправляли первую партию оружия и боеприпасов, Исай чуть ли не ночь напролет сидел за столом, подперев ладонями лоб. За окном стыла морозная звездная синь, потрескивала липа, черневшая у крыльца в снежном плену, а он все думал и думал.
Так и не заснув, за полночь он вышел во двор. Проваливаясь в снег — хозяйка не успела расчистить тропинку, — прошел к воротам. Прислушался. Ни звука. Взялся было за калитку, но та завизжала так, что отдалось в ушах. Поморщившись и отойдя от нее, Исай уставился в высокое мерцающее небо. Проследил за мглистым Млечным Путем, пересекавшим небо из края в край. В воображении возникла картина — укатанная дорога с беспорядочно брошенными грузовиками-фургонами, с уткнувшимися по верхнюю перекладину в снег крестами, с припорошенными трупами в шинелях, в пилотках, натянутых на уши…
Но вдруг, разорвав тишину в клочья, прогремел взрыв — там, где была товарная станция, грохнуло. В морозном воздухе взрыв разнесся с присвистом. Но тут же оборвался — окрестная тишина будто ринулась туда и приглушила его. Лишь небо в той стороне посветлело.
«Деповцы», — с благодарностью подумал Исай и, как бы что-то перечеркивая, рукой рассек воздух.
— Все, Исай! Тут перевал…
Вернувшись в дом, он зажег коптилку, нашел бумагу, ручку и стал писать присягу повстанца. Мысли наплывали волнами, и он работал до рассвета, пока его не сморил сон.
Когда Исай сказал Жуку о своем решении посетить лагерь у парка Челюскинцев и самому посмотреть, что за люди вершат там дело, у Жука отвисла челюсть.
— Это, секретарь, невозможно! — возмутился он. — Я против.
— Почему? — вскипел Исай. — Я не ясновидец! Мне нужно самому видеть, чтобы доложить остальным…
— Все равно! Раньше, туда хоть можно было передать бутылку воды, картофелину. А сейчас и детей близко не подпускают. Наши проникают только с беднягами, которых гоняют на расчистку улиц. Чужие слабости ты хорошо подмечаешь, посмотри хоть бы на себя!
Исай прошелся по боковушке туда-сюда, мимоходом глянул в туманное зеркало с желтыми подтеками, висевшее на стене напротив кровати.
— Да, габариты не те. Ты прав. Однако цепочка, по которой переправляют оружие, существует?
Споря, он все же отступил, согласился; ладно, пусть встреча состоится не в лагере, а в парке. Ежедневно от голода, болезней умирали десятки пленных, и специальные обозы вывозили их в парк, где их ожидали могилы-рвы. Значит, достаточно было сделать так, чтобы среди землекопов-могильщиков в назначенный день попали нужные люди, — и все…
Впечатление, вынесенное Исаем от встречи, было тяжелым. Он увидел: люди в плену теряют многие качества. Правда, командир тамошней группы, худой, как щепка, скуластый, понравился Исаю знакомой злой решительностью, готовностью выполнить любой приказ. Хорошее впечатление оставил и комиссар — спокойный, рассудительный, хотя и медлительный в словах и движениях. А вот начальник штаба насторожил. И не потому, что оказался тем самым пленным, который кинул Исаю оскорбительные слова из колонны на Советской улице, а споим стремлением все знать, требованием быстрых крутых мер. Он спешил засвидетельствовать: «Я бедовый!»— и умышленно разжигал себя. Заменив умершего майора, занял свою должность два дня назад, но старался обо всем высказать свое мнение. И, посматривая единственным, очень подвижным глазом то на согнутую дугой рябину, верхушку которой присыпал снег, то на Исая, добивался, чтобы тот одобрял каждое его слово…
В то же время более ёмким сделалось само понимание цели. Видя, как между сосен тянется обоз с трупами, Исай вдруг понял: восстание кроме всего даст вторую жизнь лагерным заключенным! И тем, которым уже суждено было умереть, и тем, кто, многое потеряв, остался живым, и тем, кому придется погибнуть в бою. Даже одноглазому! И это стало необычайно важным.
Вызвав на явочную квартиру Жука с Омельянюком, Исай потребовал пересмотреть командно-политический состав лагерных групп, свести ячейки во взводы и застраховать таким образом тройки еще одним звеном от провала.
— Листовки, оружие, перевязочные материалы, разведка, — загибал он цепкие пальцы. — Строгая функциональность. И никаких горизонтальных связей. Заяц и Катай правы… И помнить, помнить: восстание нужно всем!
— Ты забыл о хлебе насущном, — подсказал Володя Омельянюк, хотя и знал, что увлеченный своим Исай не очень доволен, когда его перебивают.
Но тот неожиданно засмеялся.
— Известно, и хлеб! Хорошо бы попросить Зайца, пусть использует довоенные связи. Заведующему земотделом не занимать знакомых в деревнях… Умрем, но сделаем все, что зависит от нас!
Он сгреб товарищей двумя руками и, побледнев до слез, прижал к себе.
— Подскажи, Володя, как там у Пушкина… «Благословенен наш союз!» Так, кажется?
«Смотри ты! — по привычке, укоренившейся в нем, отметил Омельянюк, которого тронуло Исаево вдохновение. — Это новость уже!»
Через несколько дней Степан Заяц в самом деле организовал доставку продуктов из деревень — помогли прежние бригадиры и председатели колхозов.
Жук с Исаем сидели на койке и обсуждали, не стоит ли выделить часть картофеля и мяса для энзэ, как в дверь постучали и на пороге появилась Лялина мать.
— Не вкусненькое ли, тетка, почувствовали? — становясь строгим, неприязненно спросил у нее Жук, но, увидев какое-то размытое, в слезах лицо, вопросительно поднял брови.
— Спасайте, товарищи, доченьку! — чужим, срывающимся голосом выкрикнула она и, бросившись на колени, с протянутыми руками поползла к Исаю. — Лялечка на тебя молится, Славик! А те в этот раз на все могут пойти! Ты покажись только…
— Встаньте! — вскочив, отступил от нее Исай.
Испугавшись его возможного гнева, женщина опустила руки, оперлась одной на пол и начала вставать. Исай помог ей подняться.
— Я пошел, Жучок! — сказал он скорее с просьбой, чем решительно.
— Стой! Куда? — растерялся Жук. — Я буду жаловаться Зайцу! Володе!
— Ну и что же? Давай…
— И вы тоже! — шагнул Жук к бедной женщине. — Вы хоть бы у Омельянючихи поучились. Подумали бы, на что человека толкаете. Остановите его сейчас же! Если что случится, я не прощу вам, тетка!
Однако необоримая сила уже несла Исая.
Правда, голова у него оставалась ясной. Недавно выпал снег, все выглядело четким и поразительно чистым, мысли его были такими же. Повторялось и вносило чтение разве одно: «Чтобы только не опоздать!» Он знал: Жук уважает его, но из-за этого преданного уважения почему-то считает, что его нужно опекать, как маленького, и поэтому он обязательно следует сзади, хотя и кипит, дергает плечом. Однако и это не смущало Исая: «Ничего, поймет. Вряд ли можно быть где-то одним, а в другом иным!»
Против домика, въехав колесами на тротуар, косо стояли два грузовика.
В комнате, где когда-то жил Исай, его ожидала отвратительная картина. На стуле, поставленном боком, опираясь спиною на стол, сидел знакомый немец и, откинув голову назад, тянул что-то из фляги. На диване лежала потерявшая сознание Ляля. Над ней, словно рассматривая ее, навис широкоплечий, с сытым затылком второй оргтодовец.
Не давая им прийти в себя, Исай ринулся к ближнему, второму. Наотмашь, со всей силы, ударил ладонью наискосок под ухо и, когда оргтодовец, падая, повернулся к нему, рубанул в переносицу. Это произошло мгновенно, однако первый успел вскочить на ноги. Он видел удары Исая и потому побежал к двери, прикрывая затылок руками. Но в дверях стоял Жук. Немец остановился и, боясь оглянуться, втянул голову в плечи.
Отправив хозяйку с девочкой к своим знакомым в Грушевский поселок, объяснив, как лучше пробраться туда, Исай устало опустился на диван. Со скорбным облегчением подумал: в грузовиках, верно, найдутся канистры, бензин, и надо сделать так, чтобы в домике загорелось не сразу, но затем забушевало вовсю. Ветровое стекло в чертовых фургонах, безусловно, залепило снегом, а неизвестно, как там включать «дворники», и придется заранее спросить об этом у Жука. Что же касается самих автомашин, их лучше всего отогнать в руины Замковой улицы, где нет уцелевших жилых домов. И еще думалось, но уже не так, как думается, когда чего-нибудь ищешь, а когда, остывая, осматриваешься вокруг: завтра, конечно, придется давать объяснение Зайцу и Омельянюку. «Всыплют, — думал Исай. — Всыплют, наверное… Но что там в сегодняшней сводке? Не придется ли созывать горком?..»
А тем временем за окнами, словно по заказу, который уже раз в день сыпанул снег, густой, спорый, и в комнате стало темно, как в сумерках.
НАДО
рассказ
Вы интересуетесь судьбами минчан и хотите, чтобы я рассказала о Ване? Ну что же, попробую, если смогу…
Усталое, в тенях, как у человека после большой беды, лицо ее передернулось. Из сердитых зеленоватых глаз, казавшихся от окружающей зеленой благодати почти изумрудными, выкатились слезы. Она горько усмехнулась и сняла их языком над уголками рта.
— У железнодорожников, — с усилием промолвила, — все ведь свое… Война для них, как и для пограничников, начинается сразу. Беда, как вы знаете, обрушилась в воскресенье. Ваня с компанией собирался на открытие озера идти. Хотел покупаться, поиграть в волейбол. Ну вот и покупался. А в среду уже задержал диверсанта. Бежал на работу и встретил его. Сытенький такой, в красноармейской форме, что еще швейной фабрикой пахла. Не поздоровавшись, стал расспрашивать, есть ли в городе магазины. У нас-то?.. А еще через несколько часов Ване под бомбами довелось уже везти семьи железнодорожников и беженцев до Орши.
Вот как! С места в карьер… И это ему, который во всем держался порядка.
А тут еще, вы ведь тоже знаете, всякая всячина… Последние дни июня… Он в управлении Белорусской железной дороги в Смоленске… Понимаете? Когда немцы за Борисовом были, получил приказ отправляться восвояси — восстанавливать минский узел. Хорошо, что в Орше его потом известный Заслонов перенял.
Удивило, как признавался, и следующее задание — когда послали вести состав с цистернами в сторону Лепеля.
Доехали до Комарова. Есть такая станция. А там гремит все. Пыль, огонь, дым. Танки без горючего стоят… Однако одну цистерну только и опорожнили — немецкие самолеты тут как тут. И если бы не один старикашка, страшно и подумать, как бы все повернулось.
Подошел к танкистам и повел. И поверите — за березнячком, рукой подать, резервуары с бензином стоят. И еще говорил… Когда спохватились, чтобы поблагодарить старика, его и след простыл. Будто в сказке какой-то. Ваня рассказывал и даже смеялся… Ну как юродивый какой!
И вообще… Станет говорить, все как по писаному — место, день, месяц. Все точно. Мне даже иногда казалось, что он себя к отчету какому-то готовит. Из головы не выпускает, будто какая-то проверка непременно должна быть… Жизненного порядка держался…
Ну да ладно… Двенадцатого июля, в субботу, он снова двинул на Смоленск. На дороге эшелонов — полным-полно. А когда доехал все-таки — и там на городских окраинах немцы. Вокзал обстреливают. Диспетчер, понятно, распорядился оглобли поворачивать. Так что довелось под огнем прорываться назад, самим переводить стрелки.
Однако и в этот раз сначала повезло. Добрались до Колодни, взяли направление на Вязьму. Да перед мостом под Ярцевом опять пробка на несколько километров. Немцы, как выяснилось, высадили десант и тот мост под обстрелом держат.
Десять дней стоял Ваня. Ни назад, ни вперед. Не бросишь же состав без разрешения — народное добро! Да и надеялись — десант с часу на час добьют… Но вышло все наоборот. На одиннадцатые сутки мимо эшелонов пропылили немецкие танки. Повалила мотопехота. Поезда окружили, сняли с паровозов бригады…
В лагере под Духовщиной и увидел Ваня своими глазами, что такое фашизм.
После полудня двадцать шестого над лагерем разгорелся воздушный бой. День выдался мглистый, бой завязался под облаками, и трудно было различать, где чей самолет.
Нежданно-негаданно один из самолетов задымил. Вахманы заликовали: «Капут русиш, капут!» Знаете, как они… Ан нет. Когда, падая, самолет приблизился, стали видны кресты на борту. Потом и со вторым так. Охрана остервенела. Потрясают кулаками над головой: «Доннерветтер! Доннерветтер!» Один из наших улыбнулся было и, поверите, осел тут же на землю. Товарищ его склонился над ним и не то что с упреком, а с удивлением скорей спросил только: «За что это вы его? А?» И caм также осел…
Потом уцелевших построили в колонны. Под усиленной охраной погнали в Витебск. Но Ваня уже решил: надо убегать подобру-поздорову — иначе действительно капут.
А ему только сказать это себе…
Договорился с двумя тоже нашенскими и стал поджидать удобный момент. Подвернется же он, не может не подвернуться!
Под Витебском, когда колонна вошла в придорожное село, все кинулись к колодцам. Поднялась неразбериха, пальба.
Использовав случай, Ваня с товарищами шмыгнул в ближайшее подворье. А оттуда не мешкая в избу. Женщине, на которую наткнулись в сенях, приказали спрятать их. Когда же свалка на улице кончилась и все затихло, хозяйка, дородная, в подоткнутой юбке, вытащила из печи громадный чугун на добрую артель.
Да вот диво — глядят, а в печи второй стоит. Еще больше его размером. Зачем это? И выяснилось… ежедневно варит женщина свое варево такими порциями. Что поделаешь, идут люди и идут. Под вечер один чугун пустеет, а к утру второй. А она все старается и старается. У Вани каким-то образом ручные часы сохранились, так он их ей под скатерть сунул…
Только одиннадцатого августа добрались они до Минска.
Вот тогда-то впервые я и встретилась с Ваней. Вижу— шагает по улице Машинистов лобастый, худой парень. Я не из жалостливых, может быть, напротив даже, а тут жалко стало, перекинуться словом с ним захотелось. Да и каким-то простым, открытым, беззащитным показался он мне.
Огляделась я кругом — пусто… «Ай, была не была, — думаю. — Давай, Липа, блесни!» Играя бровями, поинтересовалась издали, откуда-де он и куда ковыляет. Предложила: если некуда идти, найду пристанище. А потом, видя, что он не отвечает, отвернулась и пошла себе — смотри тогда и завидуй! И только дома сообразила, почему помрачнел он и шаг ускорил, — появились ведь и такие, что первого встречного в примаки тянут… Однако так или иначе, а запомнил, стал потом искать…
Многое, как признавался после, удивило Ваню тогда. Железнодорожный узел работает. На некоторых паровозах наши бригады. И руководит ими наш бывший начальник депо. Успел уж! Плоховато, наверно, тому, кто подержал в руках вожжи, остаться без них. Подняло голову и отребье. Плюгавый Захаревский, который крутился всегда при поворотном круге, и тот воспрянул — отпустил баки и, чуть что, грозить пальцем начал. Цыгана-токаря выдал… Даже Балашов Афанасий, машинист, член партии, друживший некогда с Ваней — у них было все пополам! — работал уже.
— Мы, Иван Иванович, паровозники, — ударился при встрече в рассуждения. — И хотя паровозы по рельсам ходят, управлять ими нам… Поступай, не раздумывай. Все равно начинать с чего-то нужно… Сходи-ка вот и а товарную, посмотри…
Ваня направился туда и растерялся даже. Запасные, деповские пути забиты составами. Одних паровозов сотни три.
Однако работать — это не из плена бежать. Убегая, ты спасаешь себя и одновременно искупаешь прежний грех — не имел ты права сдаваться в плен. А тут наоборот получается: не имея права наниматься на службу к врагу, ты на свой страх и риск собираешься наняться служить ему. Да еще где!