— Иван Павлович! Него это там темнеет? — услышали мы негромкий голос.
Тот, кого назвали Иваном Павловичем, подъехал ближе к нашей машине.
— Это легковая машина, бурьяном ее забросали, — сказал он.
— Фрицевская?
— Нет, вроде наша…
— Эй, конники! — крикнул Васильев. — Хозяева машины тут! Мы свои.
— Сколько вас? — спросил один из всадников.
— Трое.
Всадники приблизились к нам. Передний включил нагрудный фонарик и осветил нас.
— Вы не из казачьих частей? — спросил я.
Передний всадник подумал, еще раз осветил наши лица, скользнул голубоватым лучом фонарика по буруну и ответил:
— Нет, мы из партизанского отряда «Терек»…
Я назвал себя и Васильева и сказал, что мы разыскиваем донских казаков генерала Селиванова, заблудились в бурунах и ждем рассвета.
— Мы вас проводим к Селиванову, — сказал всадник, — утром мы будем у него. Гостя вот везем.
Тут только я заметил, что у одного из всадников ноги привязаны к седельной подпруге, а руки скручены за спиной.
— Кто это? — спросил Васильев.
— Фриц, — коротко ответил всадник, — тоже заблудился. Взяли его в болотах, правее Камыш-буруна. Совсем уже замерзал, а все огрызался.
— Так что же, сейчас поедем?
— А который час?
— Четверть третьего.
— Тогда сделаем привал и утречком выедем, а то мы уже проголодались, да и фриц наш окоченел.
Всадники соскочили с коней, насбирали перекати-поля, расстелили на нем плащ-палатку, развязали пленного немца, сняли с седел переметные сумы и уселись возле машины. Немца посадили в машину рядом с шофером.
— Павел, может, костерок запалим, а? — спросил один из партизан. — А то зуб на зуб не попадает.
— Ну что ж, давай запалим, только пусть Иван Павлович на буруне станет, потом ты его сменишь, чтоб черт не поднес кого-нибудь.
Партизаны разожгли костер. Иван Павлович, хмурый человек лет пятидесяти, с седыми усами, закутанный в серый башлык, отвел лошадей в сторону, связал их, подбросил им бурьяна, а сам, погревшись у костра, ушел на вершину ближнего буруна и стал ходить, всматриваясь в темноту.
Пламя костра осветило сидящих с нами двух партизан. На них были короткие дубленые полушубки, барашковые шапки, черные кавказские валенки. У одного болтался на ремне огромный морской бинокль. У обоих сверкали за поясами трофейные «парабеллумы». Один из партизан, Павел Близнюк, оказался командиром отряда «Терек», а второй, Григорий Осмоловский, был его комиссаром.
Веселый Близнюк, балагуря, разогрел на костре консервы, отстегнул от пояса флягу со спиртом, поднес нам всем по стаканчику, позвал немца, указал ему на место рядом с собой, сунул ему в руки кусок хлеба и сказал:
— Ешь!
Потом налил спирта и, заметив, как жадно сверкнули глаза пленного, захохотал:
— Ну, выпей за упокой своего Гитлера, чтоб ему черти на том свете кишки на барабан мотали!
Немец, крякнув, выпил спирт, хрипло сказал: «Danke!» и, протянув к костру темные, с узловатыми пальцами руки, затих. Близнюк, растянувшись на плащ-палатке, тут же уснул. Осмоловский расстегнул полушубок, закурил и, потягивая толстую махорочную самокрутку, стал рассказывать нам о своем партизанском отряде.
* * *— Командир наш, — сказал Осмоловский, — мне знаком еще по работе в Моздоке. В августе, когда немцы захватили Моздок, мы ушли в буруны и стали партизанить. К нам пристали тогда человек пять колхозников, несколько милиционеров, две девушки. Мы разбили наш лагерь в самой глубине степи, куда ворон костей не заносит, и стали готовиться. Первой нашей заботой стало тогда спасение скота. Вы понимаете, время было тяжелое, немцы подошли к Моздоку внезапно, и по степи бродили тысячные стада коров, несметные овечьи хурды. Чабаны и гуртовщики блуждали по бурунам, не зная что делать, скот подыхал без воды и корма, а фронт в это время подвинулся вперед.
На наше счастье в песках не было никакой линии фронта, только ездили немецкие патрули на танкетках да рыскали конные банды завербованных немцами уголовников. И вот мы решили потихоньку перегонять скот на восток, к Каспийскому морю. Мы поговорили с гуртовщиками, объяснили им положение, указали маршруты и начали угон скота. Отправляли днем и ночью, стадо за стадом, в разных направлениях. Кое-какие стада погибли — их перебили немцы, — а большая часть благополучно добралась до советских районов и между Кизляром и Шелковской ушла за Терек. Тогда на душе у нас стало легче, потому что было спасено народное добро.
Пока мы возились со скотом, немецкие отряды полезли в глубь степей и разнюхали, что кто-то уводит от них скот. Мы перекочевали еще дальше и несколько дней невылазно просидели в глубинных бурунах. Там мы оформили свой отряд, дали ему название «Терек» и стали действовать: налетали на станицы, убивали старост и немецких комендантов, расправлялись с предателями.
Тут, недалеко отсюда, был овцеводческий совхоз номер восемь. Мы иногда приходили в этот совхоз — там оставалось несколько женщин и трое старых чабанов — за солью, за вяленой бараниной и за мукой: Немцы, очевидно, нас выследили. И вот одиннадцатого сентября на рассвете мы приехали в совхоз и напоролись на немецкую засаду. Немцев оказалось не очень много — с полсотни, но у них были два броневика, танкетка и грузовики с пулеметами. Как только мы заехали в совхоз, они окружили нас и стали кричать: «Русские, сдавайтесь!» Мы ответили им из своих винтовок и автоматов. Наши милиционеры Попов и Зягунов подбили гранатами танкетку. Двоих наших, Сухорукова и Николая Коваленко, убили. Через час примерно мы из окружения вырвались и ушли в буруны.
После этой истории, — закончил Осмоловский, — мы не раз еще встречались с немцами, хлопали их поодиночке, как волков, занимались разведкой и по радио передавали нашим о движении немецких войск…
Глядя в потухающее пламя костра, Осмоловский задумался. Громко храпел Близнюк, вздрагивал во сне пленный немец, а человек в башлыке все шагал и шагал по снежной вершине буруна. Осмоловский тряхнул головой и закричал:
— Иван Павлович! Иди, брат, погрейся, а я подежурю.
Иван Павлович подошел к нам, стряхнул с усов колючие льдинки и сел у костра. Красноватое пламя осветило его суровое, покрытое морщинами лицо, густые брови, печальные глаза. Он хмуро взглянул на дремлющего немца, отодвинулся от него и прохрипел:
— Видеть их не могу, фашистов проклятых…
Немец пошевелился, вздохнул и лег на бок. Иван Павлович тронул его за плечо.
— Вставай!
Пленный испуганно вскочил, заморгал и застыл, вытянув руки по швам. Это был невысокий, крепко скроенный, коренастый человек лет сорока пяти. На нем была серо-зеленая солдатская шинель без погонов — от них торчали одни пуговицы — с засаленным темным воротником. Под полами шинели топорщились широкие, раструбами, голенища стоптанных сапог. Помятая пилотка с оловянным орлом и матерчатой кокардой наполовину скрывала низкий и узкий лоб.
Меня поразило лицо пленного: оно было почти коричневым, заросшие черной щетиной щеки отливали блеском старой меди. Такого темного лица я не видел ни у одного немца.
Я неважно знаю немецкий язык, но мне хотелось поговорить с пленным, и я на всякий случай спросил его по-английски:
— Are you german?[1]
Пленный моментально приложил руку к пилотке и ответил, четко выговаривая английские слова:
— Yes, sir. I am german[2].
Но потом, должно быть спохватившись, он пробормотал:
— I do not speak English[3].
Видя, что немец старается скрыть знание английского языка, я прикрикнул на него.
— Your name[4]? — спросил я.
Немец снова приложил руку к пилотке и ответил:
— Kurt Maul[5].
В это время проснулся Павел Близнюк. Уже начинался поздний зимний рассвет. Снег прекратился, и яснее обрисовались вокруг белые буруны. Близнюк зевнул, встал, затянул пояс и сказал:
— Поедем, пожалуй. Уже пора. Генерал Селиванов ждет нас к двенадцати.
Мы затоптали костер, сложили вещи и уселись в машину. Пленного посадили рядом со мной. Партизаны вскочили на коней. Васильев кивнул шоферу:
— Трогай помаленьку.
«Газик», сердито урча, поскрипывая песком и снегом, пополз на первой скорости. Следом за нами затрусили партизаны.
* * *Казаки Селиванова, начав рейд, легко прорвали слабую оборону немцев в степи, севернее селения Ново-Леднев, обошли это селение, на которое наступала наша пехота, углубились в бурунную степь и семьдесят километров шли, почти не встречая сопротивления. Правее шли кубанцы Кириченко, которые также продвигались свободно вперед. В районе глухих хуторов — Ярышев, Кирилин, Чернышев, Ново-Найденов — немцы встретили донских казаков танковыми атаками, но не смогли удержать этот рубеж и, потеряв около двадцати танков, откатились на второй рубеж, проходивший через Новостодеревский, Довлаткин и Шефатов.
Таким образом донские и кубанские казаки, обогнув Ищерскую, нависли над тылами моздокской группировки немцев. Клин прорыва углубился почти до ста километров, и нам долго пришлось догонять штаб Селиванова, который оказался уже в хуторе Чернышевом.
Пока мы ехали, я разговаривал с пленным. Он отвечал очень неохотно, несколько раз повторял, что не знает английского языка и не понимает по-русски, но потом разговорился и все время спрашивал, не расстреляют ли его и не будут ли мучить.
Я уже был достаточно искушен в обращении с пленными, поэтому не стал разуверять немца и сказал только:
— Все это зависит от вас, Мауль. Если вы будете держать себя так, как надо, все будет хорошо…
Предложив ему папиросу, я попросил рассказать о себе.
— Я сам из Кельна, господин офицер, — медленно, обдумывая каждое слово, говорил пленный, — мой отец Иоганн Мауль был садовником, а я сам — строительным рабочим. В армию меня призвали уже в восемнадцатом году, когда генерал Людендорф начал свою операцию во Франции. Я служил тогда в армейской группе кронпринца Рупрехта, был под Ипром и под Амьеном, был четыре раза ранен и дважды отравлен газами…
— А после войны? — спросил я.
— После войны… жил на родине, в Кельне.
— Все время?
— Да, господин офицер, почти все время… потом я немножко работал в Иене…
Меня все время подмывало спросить, где он так хорошо изучил английский язык, но я понял, что он это скрывает, и решил терпеливо ждать.
Мы стали говорить на посторонние темы. Случайно я упомянул, что недели две назад англичане и американцы высадили десант в Северной Африке. Пленный явно взволновался.
— Где? — переспросил он.
— В Северной Африке, — повторил я. Они уже заняли Сиди-Феррух, Оран, захватили форт Санта-Круц…
— Бог мой! — закричал Курт Mayль, — Санта-Круц — это в оранской бухте. Там всегда стояла лодка толстой Сюзи, нашей маркитантки тетушки Сюзи, у которой был такой крепкий ром…
Я снова сделал вид, что меня нисколько не удивили слова May ля, и спокойно продолжал:
— А на Ливийском фронте взяты Бардия и Тобрук…
Но Курта Мауля не интересовала Ливия. Он нервно закурил папиросу, обнял колени и, покачиваясь от толчков машины, обернулся ко мне:
— Это правда, господин офицер, то, что вы сказали?
— Конечно, правда, Мауль.
— Бог мой! — растерянно повторил Мауль, — Сиди-Феррух, Санта-Круц… ведь я знаю там каждое дерево.
— Вы были в Африке? — спросил я.
— Сэр, — с гордостью ответил Курт Мауль, — я пятнадцать лет прожил в Африке, потому что я солдат французского Иностранного легиона.
— Это интересно, — заметил я, — расскажите, как вы попали в Африку.
— В Африку я попал в двадцатом году, после Версаля, когда солдату в Германии нечего было делать, а ничего Другого я делать не хотел. Французы завербовали меня в Иностранный легион, и летом двадцатого года мы отплыли из Тулона в Алжир. В Африке я делал все, что приказывали офицеры: возил контрабандой золото, добывал страусовые перья и слоновую кость, расстреливал мятежных берберийцев, охранял медные копи между Браззавилем и Пуант-Нуар… В тридцать шестом году я вернулся в Германию, где меня посадили в тюрьму за службу в Легионе, то есть за то, что я служил под знаменем вражеской Франции…
Курт Мауль прервал свой рассказ, так как мы остановились на берегу покрытого льдом озера, чтобы попоить лошадей.
Пока шофер возился с машиной, а партизаны рубили прорубь, мы с Маулем присели на ступеньки нашего «газика» и закурили.
Мауль посмотрел на ледяную гладь озера, на поникшие, осыпанные инеем рыжие камыши, на заснеженные буруны, зябко потер руки и сказал:
— Тут очень холодно. В Африке было очень жарко, а в России очень холодно.
— А почему вас не направили в африканский корпус фельдмаршала Роммеля? — спросил я. — Ведь вы там были бы полезнее, не правда ли?
— Да, сэр, — тихо отозвался Мауль, — но дело в том, что большая половина африканского корпуса здесь.
— Где здесь? — не понял я.
— Здесь, в этой степи.
— Вы что, шутите? — сердито сказал я.
— Нет, сэр, мне в моем положении не до шуток. Африканский корпус здесь, в этой проклятой русской степи. Называется он «Зондер-штаб „F“». Я — солдат третьей роты второго батальона корпуса «F».
И Курт Мауль рассказал мне историю корпуса «F», соединения, которое, ни разу не вступая в бои, шло за тылами генерал-полковника Клейста, дошло до Кавказа, было размещено между Ачикулаком и Ага-Батырем и предназначалось для выполнения особого военно-политического плана Гитлера.
Я попросил своих спутников задержаться на полчаса, они снова разожгли костер и стали подогревать вяленую баранину, а я сел рядом с Куртом Маулем и приготовился слушать его рассказ о том самом таинственном корпусе, который был так засекречен и так интересовал нас всех.
— Меня зачислили в этот корпус, — сказал Курт Мауль, — с первого дня его формирования, и я могу рассказать о нем очень много…
С трудом шевеля сведенными от холода грязными пальцами, пленный свернул из клочка газеты папиросу, зажег ее и затянулся крепким дымом.
— Должен вам сказать, — продолжал Mayль, — что до самой войны с Россией я спокойно жил в Иене и работал на строительстве дорог. И вот девятого августа прошлого года меня вдруг призвали и в тот же день отправили в Райне. Там, в старой казарме, я увидел не менее двухсот товарищей, бывших солдат Иностранного легиона. Утром нас всех выстроили на плацу, к нам вышел подполковник Майер и сказал, что мы по приказу фюрера зачислены в секретное соединение, которое называется «ZBV» — Zur besonderen Verwendung — или соединение «F».
— Что такое «F»? — спросил я.
— Это условное обозначение. Литера «F» выбрана по фамилии нашего командира — генерала Фельми. Генерал Гельмут Фельми, как мы узнали позже, был великолепным знатоком Востока, долго служил военным инструктором в Турции и несколько лет работал в тропических странах. Наш начальник штаба подполковник Рикс Майер тоже служил в Турции, бывал в Иерусалиме, в Багдаде, в Алжире. Нельзя сказать, что мы были недовольны нашей судьбой. Каждый из нас уже тянул многолетнюю лямку в легионе, все мы прекрасно знали жаркие страны и были счастливы тем, что нас не пошлют в дьявольские снега России. Кроме того, мы любили хорошее вино, женщин, деньги и готовы были идти за нашим генералом хоть к черту в зубы…
Мауль швырнул в снег недокуренную папиросу, послушал, как она зашипела, потер ладонями большие красные уши и продолжал:
— Да, все мы были отборными солдатами. К нам брали только тех, кто безукоризненно владел английским или французским языком. И уже по одному составу соединения мы могли судить, что нас предназначали для особых действий. Вот вы, господин офицер, должно быть, удивились, что я так свободно говорю по-английски. Кроме того, в Райне нас начали обучать арабскому языку.