— Сейчас многие еще не понимают, — сердито сказал Селиванов, — что конница не таран, а разящий меч. Я не могу превращаться в поршень. Маневр предполагает движение, а у меня казаки все время дерутся в пешем строю.
Наш разговор был прерван приходом полкового комиссара Даровского, заместителя Селиванова по политической части. Это был высокий блондин с орлиным носом, пожилой кубанский казак. Не снимая бурки, под которой виднелась синяя черкеска, Даровский взволнованно сказал Селиванову:
— Алексей Гордеевич, кубанцы отошли от Нортона километров на тридцать. Весь наш правый фланг открыт. Немцы зажгли Нортон.
— Когда они отошли? — нахмурившись, спросил Селиванов.
— Два часа тому назад. Немцы бросили против них много танков.
— Откуда эти сведения?
— Только что я встретил нашу разведку.
Даровский устало сел на табурет, вытер рукавом черкески потный лоб и вопросительно посмотрел на генерала. Но Селиванов молчал, раскуривая папиросу.
— Ну что, будем отходить? — спросил Даровский.
— Куда отходить?
Даровский удивленно повел плечом.
— Как куда? У нас час времени, товарищ генерал. Если мы не отодвинем наши части назад, нас хлопнут так, что и очухаться не успеем.
Но Селиванов уже не слушал. Покрутив ручку телефона, он стал кричать в трубку:
— Панин? Правый сосед два часа тому назад… Что? Слышали? Знаете? Немедленно доложите об этом генералу Масленникову… сейчас же… Что? Приказ об отходе? Никакого приказа не будет… И отхода не будет… Я сейчас еду к Горшкову. Поверну Горшкова фронтом направо. Как только получите ответ командующего, немедленно сообщите мне…
Подрагивая ногой, Селиванов слушал, что говорил Панин, и, перебив его, сердито закричал:
— Советуете отходить? Еще раз повторяю: сообщите командующему группой о моем решении оставаться на месте, несмотря на отход правого соседа. Понятно? От моего имени прикажите, чтобы полковник Лев к двадцати трем часам подбросил Горшкову снарядов.
Швырнув трубку и на ходу застегивая китель, Селиванов кинул Даровскому:
— Езжайте к Стрепухову и побудьте там до утра. Свяжитесь с Белошниченко. От Стрепухова возьмите взвод противотанковых ружей и направьте на бронетранспортерах к Горшкову. Я буду у Горшкова, обо всем сообщайте туда. Имейте в виду: центр боя завяжется на правом фланге, — Накинув шинель, надев набекрень черную кубанку с генеральской кокардой, Селиванов натянул светлые перчатки и взял хлыст. — Зоя! Машину! — крикнул он в дверь.
Вместе с шофером в хибарку вбежал чернобровый майор.
— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите доложить!
— Ну, что у вас?
— Два часа тому назад…
— Знаю, — перебил Селиванов. — Вечно опаздываете. Свернитесь и отправляйтесь на ферму. Здесь оставить только связистов.
— Когда прикажете уезжать?
— Приготовьтесь. Я сообщу от Горшкова.
— Есть! — майор козырнул, щелкнул шпорами и вышел из землянки.
— Поедем со мной? — спросил нас Селиванов.
Мы с Васильевым разделились. Он решил ехать с Даровским на левый фланг, а я поехал с Селивановым к Горшкову.
Ехали мы быстро. Зоя уверенно вел свой «штейер» среди бурунов. Покрытые снегом буруны розовели от дальнего зарева пожаров: это горело зажженное немцами селение Нортон. Селиванов всю дорогу молчал и беспрерывно курил, — в автомобильном стекле отсвечивался тусклый огонек его папиросы.
— Товарищ генерал, впереди люди, — тревожно сказал Зоя.
— Далеко?
— Метров сто будет.
— Много? Я ничего не вижу!
— Много.
— Идут навстречу?
— Нет, пересекают дорогу и движутся к Нортону.
— Подъезжай туда.
Через две минуты Зоя на полном ходу затормозил машину. Мы вышли. Мимо нас поэскадронно двигался кавалерийский полк в направлении к пожару. Бок о бок с эскадроном шли артиллерийские запряжки. Туго натягивая постромки, кони тащили по хрустящему песку тяжелые пушки. Еще дальше двигались тачанки с пулеметами.
В стороне от дороги, освещенная пожаром, стояла небольшая группа всадников. Впереди этих всадников, на высоком рыжем дончаке гарцевал человек в лохматой бурке.
— Генерал Горшков, — сказал Зоя.
— Сергей Ильич! — крикнул Селиванов.
Человек в бурке подскакал к машине и осадил жеребца так, что он присел и замотал головой.
— Товарищ гвардии генерал-майор, — сказал Горшков, приложив руку к шапке, — большую часть сил и артиллерию развертываю вправо, потому что…
— Знаю, Сергей Ильич, — мягко перебил Селиванов. — а вы не думаете отступать?
— Отступать? — удивленно спросил генерал Горшков. — Разве вы отдали приказ об отступлении?
— Нет, я не отдавал такого приказа. Я спрашиваю, как вы думаете…
— Если мне подбросят снарядов…
— Снаряды и взвод противотанковых ружей прибудут к двадцати трем часам. Кроме того, я сейчас прикажу Белошниченко передать вам десять противотанковых пушек. Надо держаться, Сергей Ильич!
— Удержимся, Алексей Гордеевич, — усмехнулся Горшков.
Я с удовольствием слушал лаконичный разговор двух генералов. Они понимали друг друга с полуслова, оба были полны решимости и оба любили и уважали друг друга. Это видно было по тому, с каким почтением обращался Горшков к Селиванову и как ласково гладил Селиванов, вытягиваясь на носках, атласную шею горшковского жеребца и постукивал ручкой хлыста по сапогу Горшкова.
Пока генералы разговаривали, одна из противотанковых пушек остановилась у придорожного буруна. Пожилой казак развернул коней, выпряг их и стал со своими помощниками устанавливать пушку. Наблюдая, с какой ловкостью, с какой хозяйской уверенностью и неторопливостью работает этот немолодой казак, я подошел к нему и спросил:
— Откуда ты, станичник?
Казак посмотрел на меня, сдвинул на затылок папаху и ответил:
— Родом я из станицы Вешенской.
— Свою пушку ты здесь ставишь?
— Так точно. Приказ командира батареи. Позиция тут удобная.
Узнав, что Селиванов решил возвратиться в кошару, я обратился к нему:
— Разрешите мне остаться здесь поговорить с казаками. Завтра я вернусь.
— Пожалуйста, — сказал Селиванов, — а я — обратно. В центре удобнее. Сергей Ильич сделал тут все необходимое…
Через несколько минут генералы разъехались в разные стороны. Я расстелил бурку и сел рядом с пожилым казаком. Пока его напарники возились с пушкой, мы закурили.
Мимо нас бесконечной вереницей двигались всадники в башлыках, артиллерийские упряжки, тачанки. Вокруг высились покрытые снегом буруны, и все это — и лица всадников, и конские крупы, и снежные буруны — освещалось заревом пожара…
* * *Яков Маркович Земляков — так звали пожилого казака — насбирал бурьяна, расстелил его у лафета и уселся, поджав под себя ноги. Рядом с ним сели его товарищи — хмурый казак Медведь и молодой парень, закутанный в синий башлык. Казаки выкурили цыгарки и прислушались. Пушечная канонада утихла. Пожар стал угасать. На дороге прогрохотали последние телеги с патронами.
— Кажись, все прошли, — басом сказал Медведь.
— Сейчас фрицы спать ложатся, — задумчиво проговорил парень, — они ночью не любят воевать, так что до утра можно отдохнуть.
— Так ты, дядя Яков, из Вешек? — спросил я.
— Так точно, из Вешек.
— А Шолохова знаешь?
— Ишо как! — воскликнул Земляков. — Мы с ним, можно Сказать, друзьями жили. Михаил Александрыч как начнут сбираться на рыбалку, так завсегда до меня идут — насчет крючков совета спросить, или насчет наживы, или Лесок всяких… Я и жинку ихнюю знаю, и деток, и с тестем знакомый.
Яков Маркович неторопливо расправил бурьян под ногами и сказал:
— Михаил Александрыч что ни писали, то все про вешенцев, только в книжках фамилии другие проставлены — дед Щукарь там, или Разметнов, или Мелеховы…
Стало холоднее. Подул ветер, и пошел мелкий снежок. Завернувшись в бурку, я дремал, думая о Селиванове, о Горшкове, о казаках. Мне нравились эти сильные, решительные люди. То ли сказывались давние боевые традиции, то ли здесь были подобраны действительно отважные и смелые бойцы, — с ними было как-то удивительно легко и спокойно.
Обычно в ожидании боя я нервничал, томился: скорее бы уже началось… Но здесь, у казаков, я невольно подчинялся их спокойной уверенности, твердому сознанию своей силы и какой-то непоколебимой убежденности в том, что все будет именно так, как нужно…
На рассвете немцы обнаружили отход Кириченко и разделились на две группы: одна устремилась вслед за кубанцами, а другая развернулась вправо и, не предполагая, что генерал Горшков уже успел повернуть свои спешенные эскадроны к Нортону, смело ринулась в атаку, думая, что встретит восточнее Нортона его незащищенные фланги.
Ровно в шесть часов утра немецкий танковый батальон, подкрепленный полутора десятками бронемашин и десантом автоматчиков, устремился на юго-восток. Спешенные казаки лежали в бурунах, не отвечая на пулеметный обстрел и ничем себя не обнаруживая.
Горшков, как мне позже стало известно, приказал пропустить танки через боевые порядки, расстрелять с тыла десант автоматчиков и отсечь артиллерийским огнем шедшие за танками броневики.
Когда на востоке забрезжил неяркий зимний рассвет, в серо-свинцовом небе уже сверкали разрывы шрапнелей, на бурунах, вздымая бурные водопады песку, рвались фугаски, впереди трещали пулеметы.
Яков Маркович стоял за щитом своей пушечки, курил цыгарку и посматривал на вершины ближних бурунов. Они белели ровной грядой метрах в четырехстах от того места, где мы стояли. На их западных скатах, обращенных в сторону немцев, лежали спешенные казаки. Мы не могли видеть казаков, но знали, что они там, потому что оттуда неслось частое пощелкиванье винтовочных выстрелов и слышались короткие пулеметные очереди.
Немцы обстреливали буруны из минометов. Взметывая песок и снег, мины рвались на вершинах бурунов и на восточных скатах, которые казались нам пустыми.
Правее, метрах в трехстах, на одной линии с пушкой Землякова, в лощинке стояли коноводы с лошадьми, — там все было спокойно: как видно, немцы не успели их обнаружить.
Но вот в грохоте пушек и трещании мин мы услышали гудение моторов, скрежет и лязганье гусениц. Эти зловещие звуки сливались в однообразный гул.
— Дядя Яков, танки! — закричал парень в синем башлыке.
Яков Маркович не шевельнулся, только побледнели его морщинистые, давно не бритые щеки и чуть-чуть задрожали пальцы, подносившие цыгарку к губам.
Танков еще не было видно. Но там, за грядой бурунов, где лежали казаки, дробно и часто, захлебываясь, застучали пулеметы, забухали гранаты, затрещали автоматные очереди.
Вдруг на гряде бурунов показалось темное облачко — не то дым, не то пыль, и металлический скрежет гусениц сразу стал громким и резким.
— Выскочили на бугор! — крикнул парень в башлыке.
Темное облако качалось, ползло влево, а из облака, похожие на привидения, вырвались немецкие танки. Все они были окрашены в белый цвет и, точно сорвавшиеся с гор сугробы, катились вниз, устремляясь к лощине, где стояли коноводы.
— Подавят коней, холеры! — злобно закричал Медведь.
После этих слов Медведя все слилось в моем сознании в какую-то цепь пляшущих огней, раздирающих уши взрывов, гудения и толчков. Шевелилась впереди широкая спина дяди Якова, мелькали руки Медведя. Пушка ходила ходуном, изрыгая пламя, откатываясь и вновь двигаясь вперед. От нее, как от печки, полыхало жаром и пахло паленым. Колючий песок больно хлестал по щекам, и я закрыл было лицо рукавом мокрой шинели, но вдруг в полоске между рукавом и краем пушечного щита я заметил вдали горящий танк. Его обходили два других танка, и в это мгновение Земляков выстрелил один раз, второй, третий. Оба танка завертелись рядом с тем, который горел.
Потом что-то сильно ударило по пушечному щиту, Яков Маркович выругался и схватился за грудь. Сделав два шага, он опустился на колени и сел в песок.
— Ставай к пушке, Медведь, — сквозь зубы сказал Яков Маркович.
Медведь стал к пушке. Снова загремели выстрелы. Но немецкая атака уже ослабела. Уцелевшие танки — мы насчитали их восемь — повернули направо и скрылись в бурунах. А на гряде бурунов, где лежали казаки, заканчивался огневой бой с вражеской пехотой. Казаки забросали немецких автоматчиков гранатами, отсекли их от танков пулеметным огнем, стали обстреливать из винтовок и затем перешли в контратаку.
Через полчаса все стихло. В лощине дымились подбитые танки да где-то гудел невидимый немецкий самолет. Здоровенный санитар, появившийся у пушки, взял Якова Марковича на руки и понес туда, где стояли коноводы. Мне привели худого рыжего коня, я сел на него и поехал на командный пункт.
Кавалеристы Горшкова, отбив атаку вражеских танков, окопались фронтом на северо-запад, прикрывая обнаженный фланг. Немцы не ожидали такого быстрого маневра и поэтому понесли большие потери: свыше пятисот солдат осталось лежать в бурунах; кроме того, казаки-артиллеристы сожгли и подбили девятнадцать немецких танков.
Вообще, артиллеристы и бронебойщики оказали в этом бою неоценимую услугу конникам: они расстроили своим огнем вражеские атаки и уничтожили много танков и броневиков еще на подходах к нашему переднему краю. Казаки с восторгом говорили об их подвигах. Четыре танка подбили Земляков и Медведь, три танка поджег на другом участке наводчик Васько, а когда немецкий пулеметчик с броневика ранил его, Васько из своей пушки насквозь просадил броневик; гвардии сержант Клименко подбил две машины из противотанкового ружья; расчет гвардии сержанта Литвинова сжег две танкетки и мотоцикл.
* * *В первом часу ночи в уцелевшую на совхозной ферме хибару, в которой остановился Селиванов, съехались на совещание старшие командиры.
Окна хибарки были завешены солдатскими одеялами. Под окнами стояла накрытая буркой хозяйская двуспальная кровать. Стола не было, — его сожгли немцы. В углу, в широком деревянном корыте, спал грудной ребенок. На подоконнике горела поставленная в железную кружку свеча. Селиванов сидел на кровати, разложив рядом с собой карту, и прислушивался к пушечной канонаде, от которой дребезжали стекла.
Первыми приехали генерал Стрепухов и комбриг Белошниченко. Стрепухов, высокий сутуловатый старик, сгибаясь от боли в пояснице — последствие давнишнего ранения позвоночника, вошел в хибарку, поздоровался и сел на табурет у растопленной русской печки. Коренастый Белошниченко, размотав башлык, метнул взгляд в угол и сказал с сильным украинским акцентом:
— В корыте устроился самый наистарший!
Он присел у корыта, полюбовался спящим ребенком и спросил у Селиванова:
— А где же его маты?
— У соседей хлеб печет, — ответил Селиванов.
Потом в хибарку вошли полковой комиссар Даровский, Панин, Горшков и кругленький, румяный начальник артиллерии полковник Лев. Хибарка наполнилась морозным воздухом, табачным дымом и говором.
— Эй, запорожцы, закрывайте дверь, а то дите простудите! — крикнул Белошниченко. — Идете, будто возом едете!
— Кузьма Романович беспокоится о детях! — засмеялся Лев и плотно притворил дверь.
Селиванов подождал, пока все расселись, — кто на лавке, кто на закрытых досками бочках, — закурил и сказал, понижая голос:
— Командующий разрешил нам временно отойти. Я побеспокоил вас, чтобы узнать ваше мнение.
Помедлив, Селиванов затянулся несколько раз гаснущей папиросой и закончил:
— Решая вопрос, расчлените его на две части. Сейчас меня больше всего интересует следующее: какова может быть сила вражеского удара и насколько мы подготовлены к тому, чтобы в сложившейся серьезной обстановке отразить удар. В зависимости от ответа на эти предварительные вопросы мы можем определить и направление наших действий…
Круто оборвав фразу, Селиванов повернулся к стоящему у окна полковнику Панину:
— Товарищ полковник, доложите общую обстановку.
Панин заговорил мягко, глуховатым голосом, изредка заглядывая в разложенную на подоконнике карту:
— Прорвав первую линию вражеской обороны, мы за девять суток боев глубоко врезались в расположение войск противника и нависли над флангами его крупной моздокской группировки. До последнего дня главной нашей опасностью был левый фланг, подставленный под танковые удары противника на линии Ищерская, Галюгаевская, Стодеревская, Моздок…