У входа оставались мы вдвоем — я и Кот. Моментально переглянулись — и поняли друг друга без слов, хотя служили в разных армиях и готовились у разных инструкторов. Как только от дувала застучал, высаживая свежую ленту пулемет, мы бросились бежать. Я тащил завернутого в ковер и не сопротивляющегося пленника, тащил совершено диким образом, подхватив сверток с ковром под мышку и полуволоча полутаща, прикрывая своим телом. А меня в свою очередь прикрывал Кот, он бы мог проскочить быстрее раз в пять, но он бежал рядом, прикрывая меня. И пуля отбросила его на меня…
Мы повалились оба, когда до дувала осталось метров пять. Уже упав, я сделал глупость — открыл огонь, выдав свое местонахождение, дал длинную, злую очередь, которая ничего не решала — но вызвала на нас ответный огонь, уже прицельный. И Кот снова прикрыл нас — своим телом. Я так и не знаю, была ли смертельной та, первая пуля — или его убила моя глупость, мой срыв. Да и какая разница…
Пулемет из-за дувала застучал непрерывно захлебываясь в ярости. Седой выскочил, в мгновение оказался рядом. Так, стреляя с двух стволов и таща, Седой — Кота, я нашего пленника, мы ушли за дувал. Оба — целые и невредимые…
Только там, в относительной безопасности — хотя по ссохшейся и слежавшейся до каменного состояния глине непрерывно шлепали пули, я понял окончательно, что произошло. Поняли это и все остальные. Седой как-то странно крякнул, потом перебросил мне автомат Кота. Сняли и разгрузку со всем что в ней оставалось…
Вот так я и вооружился…
— Ты что? — Зверь на мгновение оторвался от пулемета, заметив как Седой аккуратно подсовывает гранату с выдернутой чекой по тело Кота — а как же закон?
Закон… Непререкаемый закон спецназа, один из тех законов, благодаря которым спецназ и остается спецназом. Из боя возвращаются все — неважно — живые, мертвые, раненые, по кускам — но возвращаются. В свое время мы нарвались в Могадишо — семнадцать человек погибло, пытаясь вытащить из центра воюющего Могадишо пилотов со сбитой2 вертушки. И никто ни тогда не сейчас не сказал и не скажет, что эти парни погибли напрасно, что можно было обойтись этими смертями оставить сбитую вертушку и уносить ноги. Любой, кто служил поймет ради чего погибли те парни смело идущие на смерть, под шквальный огонь негритянских племенных формирований.
Но ситуации бывают разные. И вот сейчас ситуация была именно такая — когда закон вступил в противоречие с еще более непререкаемым законом, основным законом любого военного — приказ должен быть выполнен. Любой ценой…
— Прости, братишка… — несмотря на грохот пулемета, прощальные слова Седого к павшему соратнику услышали все. И каждый тоже попрощался — как мог…
— Змей, это Седой! Мы прорываемся! Правее от гнезда, идем дворами! Как у тебя?
— Прорываются с севера! Идите, прикрою.
— Добро!
Каждый из нас замер на мгновение — возможно последнее…
— Прорываемся! Пошли!
Ночь отступила, ослепленная ненавистью, убитая взрывами, разорванная огненными трассами пуль. Она уступила место не дню, как обычно — она уступила место аду…
Я никак не мог понять — такого быть вообще не должно было. Почему они стреляют? Почему они стреляют в нас даже зная, что Пророк, их духовный лидер — у нас? Почему они стреляют, рискуя его убить, убить своими руками того кто для миллионов мусульман-фанатиков является путеводной звездой. Почему так рискуя, они обрушивают на нас шквал огня. Пустышка — да быть того не может. Я лично видел этого человека — ошибиться было невозможно. Это был он. Это был Осама Бен Ладен ошибиться было попросту невозможно. Да, я знаю про возможных двойников — но это был он, ошибиться было невозможно. Можно выглядеть великим человеком, но невозможно быть великим человеком, не будучи им. А передо мной этим вечером был великий человек, без вопросов….
А пока я тащил этого великого человека, метр за метром, от прикрытия к прикрытию, еще и умудряясь стрелять иногда…
Хаджи, единственный в группе мусульманин по вероисповеданию, он совершенно не испытывал раскаяния или стыда от того что ему сейчас приходится стрелять в единоверцев. Да и какие они ему к чертям единоверцы? О каком Аллахе они говорят, взрывая дома, самолеты, убивая невинных людей. Ну, хорошо, допустим те что сейчас сражаются в Ираке и Афганистане — они сражаются за свободу. Хорошо. А остальные? Те, кто направил самолеты на небоскребы 9/11 — они то за какую-такую свободу сражались? За свободу убивать когда вздумается? За свободу торговать наркотиками и содержать рабов? За эту свободу?
Если так — то никакие они ему не единоверцы. Они — взбесившиеся псы. Хаджи видел, будучи еще пацаном, призванным из далекого горного кишлака в Афганистане на что способны эти люди. Он видел людей с содранной кожей и снятыми скальпами. Он видел отрезанные головы детей. Он видел взорванный автобус — это сделали для того, чтобы списать злодеяние на шурави и их вертолеты. Потом, когда они ушли….
Он помнил, как они уходили. Они уходили одними из последних, вышли четырнадцатого февраля… Бесконечная колонна шла через мост ночью, и на головном бронетранспортере был самодельный кумачовый транспарант…
Мир тебе, Афганистан…
Мир тебе, Афганистан — мир здесь так и не настал, их уход спровоцировал новый виток войны. Сокрушив в жестоких боях преданных и проданных Советским союзом афганцев, вкусившие человеческой крови и ставшие от этого людоедами боевики поехали по мирку, неся с собой в душах пламя однажды зажженного в афганских горах пожара. Алжир, Чечня, Таджикистан — список длинный. Длинный…
Хаджа перевез всю семью в Россию, тогда еще бывшую Советским союзом. Что-то уже чудилось недоброе, что-то носилось в воздухе. И сделал это вовремя — в его рожном Таджикистане началась война. Безумие этой войны сложно описать словами, это не была война, это была резня, пришедшая откуда то издалека, из мрачной глубины веков.
Продолжением афганской трагедии стала трагедия таджикская. Все понятно граница, наркокурьеры, беспредел. Уже в Оше, в восемьдесят восьмом все было понятно — чего стоит ждать. Искры афганского пожара попали и сюда, на территорию великой и могучей. Но все равно…
Тогда Хаджа жил в России в одном из маленьких сонных городков рядом с Москвой, и все равно — понять он не мог. Ездил несколько раз на родину, говорил со стариками — и все равно ничего не понял. Что произошло? Как такое вообще могло произойти? Почему мирные и богобоязненные таджики стали с нечеловеческой жестокостью убивать друг друга…
Говорили разное. Считается, что все началось из-за противостояния кланов. Один из этих кланов занимал командные посты в республике, второй поставлял людей для милиции и сотрудничал с ним. Третий решил его свергнуть и занять эти посты сам — из него было принято давать людей в армию и отслуживших, знающих как воевать было много. Таджикистан — страна семей и кланов, здесь понимание из какой семьи и из какого клана человек для его судьбы является определяющим. Вот и поймали те, кто хотел утвердиться во власти — из их клана многие отслужили в армии — нескольких старейшин другого клана, привезли к себе в область и изнасиловали, а потом заставили в голом виде прислуживать себе за столом. Все это снималось на камеру, кассеты пошли по республике. Эти кассеты и стали тем фитилем, что-то поджег пороховую бочку, которой являлся Таджикистан еще с восьмидесятых…
Полыхнуло страшно. В войне были заинтересованы многие. И кланы, сцепившиеся за власть. И афганские наркомафиози, желающие сбить последнее препятствие на пути экспансии исламского экстремизма в Среднюю Азию — двести первую мотострелковую дивизию. И соседи в частности Узбекистан, имеющий свои счеты к соседу. Многие…
Хаджа прослужил в родной республике год, и это сломало его. Он рос в атмосфере традиционного уважения к старшим, к своему народу. А теперь он приходил в село и видел, что его соотечественники на лесопилке распилили нескольких русских, вся вина которых состояла лишь в том, что они лечили и учили таджиков. А старейшины, эти столпы общества, не только не сказали свое слово, не остудили горячие головы — но и сами призвали к расправе. Ну и как после этого оставить их в живых?
И после этого Хаджа переменился. Сильно. Если раньше он считал себя таджиком — то после того, что произошло с ним за этот год, он считать себя таджиком перестал. Он стал — для самого себя — советским гражданином, гражданином давно исчезнувшей империи. И искренне верил, что рано или поздно — она возродится…
Ну а пока, Хаджа осторожно крался, прижимаясь к глинобитной стене кишлачного домика, осматривался по сторонам. Ему что-то не нравилось, он сам не мог понять пока что — но не нравилось. Что-то, что шло еще с тех, афганских времен, какая то память не давала ему покоя. И поэтому, он отпросился у Змея на разведку. Один.
Почему один? Потому что один. Это было еще с Афганистана — он упорно воевал один, хотя полагалось — хотя бы вдвоем. Не раз имел по этому поводу беседы с офицерами до комроты — и все равно воевал один. Ему так было проще, он был одиночкой и отвечал только за себя. И умудрялся выжить там где другим выжить не удавалось. Как он сам говорил — меньше народа, меньше целей для противника.
Оглядевшись, Хаджа перебежал к дувалу, укрылся за ним. Интенсивно стреляли левее, здесь было тихо…
И все-таки что-то не так…
Осторожно, словно сурок из норы, готовый в любую минуту юркнуть обратно, Хаджа выглянул из-за дувала…
Есть!
В проходе у соседнего дома возились люди, устанавливая нечто наподобие ДШК, скорее всего китайский крупнокалиберный пулемет. Если бы на крыше — их бы сняли снайперы с гор, они вполне дотягивались, но тут… И сектор обстрела то не слишком широкий, его ограничивают дувалы с обеих сторон — но все равно… Если этот крупняк заработает — группе захвата из мечети не прорваться, полягут все…
Хаджа спрятался за дувал, включил рацию — так она у него была выключена во избежание излишнего шума.
— Змей… — тихо сказал он
— На приеме… — У Змея, судя по доносившимся из наушника звукам, шел бой
— Здесь крупняк. Снайперы не достанут. Я делаю.
— Помощь нужна?
— Справлюсь.
— Добро.
Осторожно, словно боясь уронить, Хаджи достал из разгрузки две гранаты, одну за другой выдернул обе чеки. И, не вставая забросил их за дувал.
Духи были опытные, за дувалом что-то гортанно заорали — но было уже поздно. Один за другим, с промежутком в секунду хлопнули два взрыва, острые как нож осколки, летящие со скоростью пули, мгновенно выкосили, отправили к Аллаху и расчет крупняка и его охрану.
Аллах Акбар…
Потеряв бдительность буквально на секунду, Хаджа едва их не пропустил. Духи полезли как тараканы, каким то непостижимым образом они оказались на том же крошечном пятачке, что и он, огражденном глинобитным укреплением дувала. Ошибкой духов было то, что они целились выше, на уровне груди стоящего человека — а Хаджа сидел на земле, да и роста он был невысокого. Очередь резанула дувал чуть выше головы, две пули легли так близко, что Хаджу осыпало осколками закаменевшей глины. Ответной очередью на четверть ленты Хаджа скосил двух духов, перекатом ушел в сторону, вскочил на ноги и… на мгновение открылся. Открылся всего на мгновение — но этого оказалось достаточно прилетевшая откуда то с улицы пуля ударила в шею, вырвав из нее кусок. Оглушенный, почти ослепший от боли Хаджа упал на землю, понимая, что все. Выжить он уже не выживет — но кое-что он сделать еще сможет. У каждого из них было по килограмму взрывчатки — пять небольших брусков по двести граммов каждый. И каждый из них, понимая, что духам в плен лучше не попадать, сделал из них самоликвидатор. Хаджа жил еще несколько секунд и этого времени ему хватило чтобы сунуть руку в карман и нащупать заветную петлю. Сунувшихся к телу, завывающих от злобы и осознания собственной победы моджахедов разбросал, разорвал, размазал по каменистой земле мощный взрыв…
Дотащили… Хотя царапнуло всех, в том числе и меня — все равно дотащили….
Пересечь простреливаемую насквозь улицу без новых потерь было невозможно — но мы находились как раз напротив того места, где вел бой Змей со своей группой. Могли поддержать друг друга огнем при отхожее, могли прийти на помощь, если дело обернется совсем хреново. В общем и целом — дошли…
Сейчас Зверь отстреливался, я сидел наготове и пас "пакет", который вымотал меня своей треклятой тяжестью. Седой же оговаривал маневрирование при отходе…
— Седой-Старому
— На приеме.
— Начинаем третий этап. Тебя понял.
— Змей
— На приеме.
— Доложись.
— Минус один.
Седой помолчал
— Кто?
— Хаджа…
Вот и отгулял по земле еще один из старой гвардии. Сколько раз он мог остаться в горах тогда, еще пацаном — но нет, выжил. И все таки смерть догнала, прибрала к рукам то что ей давно причиталось…
— Точно?
— Взрыв слышал?
— Пошел один?
— Так точно. Знаешь же…
— Знаю. Третий этап. По команде.
— Понял…
— Отбой…
Старшим в снайперской группе конечно же был Старый. Кому ж еще. И дело было тут не в том что был старшим по званию, гвардии майор ВДВ, как-никак. Просто как то получалось так, что в любой компании его признавали старшим. Получалось так. И все…
Старый — все так его и называли тем более что и с фамилией его это было созвучно — был одним из тех самородков в Советской армии, каких на десяток тысяч — всего один. Он призывался из Забайкалья, из маленького, затерянного в тайге хутора — а служить попал в Афганистан. Стандартный путь — полгода учебки в Чирчике, вертолет Ми-6 — и здравствуй, Афган…
Срочку он отвоевал в горах, в Кундузе, в составе пятьдесят шестой десантно-штурмовой бригады. Ходил в горы. Привычный к охоте в тайге, к многодневному одиночеству, он начал выходить в одиночные рейды по окрестностям. Это было проблемой для командования — такого понятия, как одиночный рейд в боевых уставах Советской армии вообще не было, в случае его гибели попало бы всем. Но после нескольких операций комроты, скрепя сердце, стал его отпускать. Поверил…
В Афганистане было не сложнее чем в лесу. Горы — ну, горы, зато не замерзнешь. Духи — духи, но подкрасться к белке намного сложнее чем к потерявшему бдительность человеку. Жара… можно пережить, переживал же холод.
И духи вскоре научились бояться его. Он не ставил никаких задач — занять вот тот кишлак или зачистить район. Он садился в засаду, а увидев караван или бандгруппу — стрелял. Если бандгруппа была большой — в бой не ввязывался, отходил. Преследовать — желающих не было.
Вот только провинция, в которой служил срочку Старый быстро стала пользоваться среди духов недоброй славой, количество желающих вырезать кишлак или забить колонну в том районе сильно поубавилось. Потому что неуловимый снайпер-шурави угрожал всем и никому, он был везде и нигде, он просто убивал. Он мог подстеречь где угодно — на ночном привале, при выдвижении к месту проведения засады, на отходе. Раз за разом, выстрел за выстрелом. И вот люди, присланные "Пешаварской семеркой" были вынуждены объявить награду в долларах за голову неуловимого шурави, наводящего страх на целую провинцию. Награда эта так и не была востребована.
Потом много что было. Выпуск его уже в качестве офицера из Рязанского училища пришелся как раз на 1992 год — год тьмы, год позора, год разрухи. Год предательства — хотя многое предали и продали уже до этого. Офицеры, выпущенные училищем ВДВ были никому не нужны. Устроился в 201 МСД — там как раз был жуткий дефицит кадров. Потом перешел в погранвойска…
Сейчас Старый был в своей стихии. Ночной бой. Снайперская тройка — с крупнокалиберным Барреттом, бесшумной AW 338 и пулеметом. Пулемет — это на крайний случай, если уж совсем припрет. А так — в две винтовки можно выбить целую роту, особенно учитывая их позицию — на самом гребне.
Помимо того, что на его Барретте стоял термооптический прицел, на нем стоял еще и специальный пламегаситель. Толстая, короткая, сделанная вручную на станке и приваренная к стволу "сосиска", она не глушила звук выстрела, но снижала его и самое главное — рассеивала. В сочетании с полным отсутствием дульного пламени это делало для талибов задачу определения его позиции практически нерешаемой…