– Вы все можете.
– Можем. Не все, но это можем. Так что не искушай судьбу.
Паша ногой подвинул кухонную табуретку и уселся поудобнее.
– Давай, мистер квартирный бизнесмен. И с подробностями. Базар между нами, если дрейфишь.
Николай Филиппович посмотрел на пустую стену своей девятиметровой кухни.
– Они в мае, кажется, останавливались.
– Опять кажется?
– Ну да, в мае. Я, собственно, тогда постоянно на даче не жил. Одну комнату только сдавал. Объявления повесил. Вот они и пожаловали. Два парня лет по двадцать.
– Что значит два парня? А имена, фамилии?
– Честно не знаю. Одного, кажется, Витей звали, с которым я договаривался. Ага, Витей. Второго… Не, не помню. Да они и немного жили. Всего неделю.
– Что ж так?
– Откуда мне знать?! Захотели – съехали. Правда, на месяц договаривались целый. Мне снова клиентов пришлось искать. Вот Марат после них и въехал.
– Что ж ты, мистер, про них сразу не сказал?
– Говорю ж, забыл…
– Я так чувствую, в следующий мой визит ты еще кого-нибудь вспомнишь. Какого-нибудь дядю Васю с Украины.
– Больше никого не было. А потом, они ж в мае жили, а парня сейчас убили. Они-то тут при чем?
– Твое дело вспомнить про них, а при чем они или нет, мы судить будем. Знаешь, дядя, кого ты мне напоминаешь? Быка, которого ведут на бойню, но который думает лишь об одном – почему сегодня он не получил свою порцию сена. Так вот, ты сейчас думаешь, поскорей бы тебя оставили в покое и не мешали возиться на участке со своей клубникой. А поэтому, чем меньше ты скажешь, тем меньше нежелательных последствий и тем быстрее ты поедешь на дачу. А так брякнешь что-нибудь невпопад и раскаивайся потом.
Потому что страшно. Верно, сейчас страшно. Я могу тебя понять. И других понимаю. Тех, кто помалкивает. Но не забудь, дядя, что твой страх порождает безнаказанность других, а безнаказанность порождает беспредел. Который по тебе же завтра и ударит. Все в этом мире связано тонкой ниточкой. И ничего не возникает на пустом месте.
– Да, я понимаю.
– Ни хрена ты не понимаешь. Ты бык, дядя, бык, которого рано или поздно поведут на бойню. Чей это шприц? Их?
– Да, наверно. Я как-то прихожу, а по всей квартире вонища – ацетоном пахнет. На кухне бардак, варево в банке. Я понял тогда – наркоманы. Шприцы валялись. Ну, возбухнул, конечно что я для этого им квартиру сдавал? Чтоб меня милиция накрыла? Они – ладно, ладно, больше не будем. Я им сказал – еще раз замечу, из квартиры вон. А через два дня они сами отвалили. Мне и легче, мало ли что у этих оболтусов на уме?
– Но деньги-то хоть заплатили?
Николай Филиппович незаметно поморщился:
– Не все. Да ладно, хоть что-то. А с ними связываться – себе дороже.
– Чтобы не было себе дороже, нечего пускать всех подряд. Желание получить хоть маленькую халяву оборачивается большими проблемами. Мать твою, я скоро Шекспиром стану. Сплошные цитаты. Что еще про них знаешь? Разговоры, имена?
– Я их видел однажды в городе. Вернее, одного из них.
– Где?
– На Московском вокзале. Случайно. Мне в садоводство с Московского ехать на электричке. Вот там, под табло, возле ангара, ну, где памятник Петру, там его и видел. Он не один был. С компанией.
– Это тоже в мае было?
– Нет, позже, когда они уже съехали. В июле где-то.
– А к тебе они тоже с Московского приехали?
– Да, сказали оттуда. Я только там объявления и вешал.
– Как выглядели, помнишь?
– Витька этот – с вас ростом, худощавый, лицо в прыщах.
– Светлый, темный?
– Темный вроде бы, У него прическа необычная – на висках и затылке выбрито.
– Так, одежда?
– Не помню. Черная куртка. Или коричневая.
– Н-да. Хорошо, давай про второго.
– Повыше будет. Лысый.
– Как лысый? Совсем лысый?
– Да, совсем. Короче, чем в армии. Тоже худой, хотя сильный. Вон, гвоздь видите? Я его вместо крючка для сумок вбил. Так парень как-то зацепился за него, разозлился, одним рывком вырвал.
– Интересно. А этот во что одет был?
– Насчет куртки ничего сказать не могу, футболку только помню. Черная, с рожей какой-то спереди. Скелет, кажется.
– В комнату заходил к ним?
– Нет, ни разу.
– Николай Филиппович!
– Ну, заходил. Разок.
– Ну и что было в комнате?
– Да ничего. Они ж переночуют и отваливают. Даже крова и не заправляли. Как скоты.
– Ладненько. Записывать это пока не будем, Бог с вами. Нo имейте в виду, если опять вы что-нибудь забыли, то…
Паша постучал пальцем по кухонному столу. Жест был убедителен и дополнительных комментариев не требовал. Встав с табуретки, Гончаров ногой задвинул ее под стол и по узкому коридору направился к двери.
– Да, вот еще… – как бы вспомнив, вдогонку произнес Николай Филиппович. Паша обернулся.
– Я вспомнил, как его звали. Кличку вспомнил «Череп». И еще…
– Ну?
– Когда мы поругались, здесь, на кухне, он вытаскивал из кармана нож. Такой необычный, как веер раскладывается. С красной ручкой.
ГЛАВА 9
Мужик поднял взлохмаченную, месяца два нечесаную голову и тупо заглянул в исписанный лист протокола.
– Читай. – Казанцев бросил на бланк ручку. – Что не понравится, скажешь.
Мужик трясущимися пальцами поставил подпись-закорючку, даже не взглянув на текст.
– Все равно ни фига я не помню. Пишите как надо. Дай закурить лучше.
Костик бросил на стол пачку сигарет.
– Помнишь ты все, родной, помнишь. А на плохую память теперь поздно списывать. Ты мне так объясни, без бумаг. Зачем?
Мужик поежился.
– Не знаю. По-пьяни.
– Это слабый аргумент. Было уже.
– А что теперь-то? Пишите как надо.
– Да напишем, напишем. Я тебя понять не могу. Вроде не «баклан», вроде не блатной. Пьяница тихий. Да и повода не было. Что ж тогда?
– Просто так, значит…
Костик больше не стал терзать мужика бесполезными вопросами. От его вопросов человек не оживет. Ни тот, ни этот. Они оба уже мертвы.
Он молча кивнул сидящему на дверь и поднялся со стула.
– Пошли.
Мужик потер руками покрасневшие после недельного запоя глаза и заковылял из кабинета в камеру. Казанцев, сдав его дежурному местного отделения, вернулся собрать разбросанные по столу бумаги.
На баланс группы можно было записать раскрытую «мокруху». Хотя какой там к чертям кошачьим баланс… Только для цифр на оперативном совещании. Стремно, жизнь оказывается может измеряться процентами. Минуточку, минуточку, просим не путать – не жизнь, а раскрываемость убийств. Это разные вещи.
Так-то, конечно, так, да только тому дядьке, что лежит сейчас в подъезде, по большому счету уже все равно, какой там процент раскрываемое-то. Он бы сейчас предпочел сидеть в своей квартире живым-здоровым и попивать пивко. Ну, или «Херши-колу». Без всяких процентов.
Костик скрепил листы и отнес дежурному для передачи следователю прокуратуры, который вместе с экспертом все еще осматривал место происшествия.
Два часа назад задержанный мужик вышел на лестницу своего дома из загаженной квартиры взглянуть на мир Божий после недельного «штопора». На свою беду в этот самый момент в подъезде находился сосед, ремонтировавший почтовый ящик. Дальше и объяснять не стоит. Слово за слово, что-то там кому-то не понравилось, сейчас уже не выяснишь. В итоге ныне арестованный, но живой оглушил свободного, но мертвого, а когда тот упал, опустил на его голову тридцатикилограммовый вентиль, валявшийся у входа в подвал.
Задержан он был на месте преступления соседями, сопротивления не оказывал и просьб выпустить его не высказывал.
Раскрывать в этой истории было нечего. «Бытовуха». Убийство без причин. Просто так.
Ароматный запах шавермы – арабского сэндвича – защекотал ноздри. Белкин не успел пообедать, организм требовал удовлетворения.
Вовчик открыл кошелек, оглянулся на киоск, разглядел цену и со вздохом сунул бумажник обратно в куртку. Денег хватало на тощий бутерброд с каменным сыром в привокзальном буфете. Ладно, говорят, голодание полезно. Петрович в таких случаях закусывает «беломорным» дымом. Белкин не курил, боясь испортить дыхалку, без которой на футбольном поле делать нечего.
Он потолкался среди пассажиров, сходил посмотреть на публику возле табло, послушал болтовню и, ничего полезного не высмотрев и не выслушав, направился в пикет милиции, чтобы переговорить с местными вокзальными операми.
С Московским вокзалом у Вовчика были связаны неприятные воспоминания. Примерно год назад, еще работая в территориальном отделении, он со своими операми задерживал здесь одного товарища, совершившего разбойное нападение на квартиру и сматывавшего удочки из города на поезде. Товарищ был «гастролером», его фотографии у ребят не было, поэтому они ориентировались по приметам, полученным от потерпевшей.
Одной из примет, если это можно назвать приметой, было обилие чемоданов и коробок с ворованным шмотьем и аппаратурой. Но товарищ оказался не дурак или заподозрил какой-то подвох. Он не потащил сам чемоданы на платформу. Он попросил сделать это двух дурочек, которых подклеил в вокзальном ресторанчике. А когда поезд тронулся, на ходу заскочил в вагон.
Оперы, прозевав товарища, бегали по платформе в полной растерянности, не зная, что делать. Все, кроме Белкина, который, заметив прыгнувшего дядьку, сразу врубился в произошедшее и тоже успел заскочить на подножку уходящего поезда.
В вагоне, с помощью пистолета, матюгов и пассажиров, он скрутил грабителя, пристегнув его «браслетами» к опоре купейного столика.
Все вроде ничего, но поезд, зараза, оказался дальнего следования. Первая остановка ожидалась только через четыре часа. Таким образом, в Питер Вовчик вернулся только утром следующего дня. Примчавшись домой, он застал пустую квартиру. И так у него с Татьяной было не гладко, а тут… не прийти домой в ее день рождения, к которому оба так готовились. Они рассчитывали хоть на этот день позабыть о своих неурядицах. А Вовчик не пришел. И не позвонил.
Потом он, конечно, объяснил, но это потом. Оправдания – это всего лишь оправдания. Они очень бледно звучат. Поэтому, знаешь, Вовчик, погорячились мы с женитьбой. Давай-ка лучше разбежимся. Вовчик тяжело переживал случившийся факт, потому что женился на Татьяне все-таки по любви и терять ее не хотел. А выход был один – либо ментура, либо она.
Вовчику все же удалось в очередной раз найти компромиссное решение; Татьяна вернулась, но холодок внутри остался, и до сегодняшнего дня семейное счастье Белкина держалось на тоненькой ниточке.
Татьяне, как, впрочем, любой другой нормальной женщине, хотелось максимального внимания, спокойной жизни и неиспорченных нервов. А какое от Вовчика внимание, если по три дня его не бывает дома и неизвестно, где он и с кем? Незнание вызывает подозрения, подозрения порождают неприязнь.
Казанцев, не обремененный семейной жизнью, постоянно подтрунивал над Белкиным, чем злил беднягу Вовчика. Для Вовчика вообще женская тема была болезненной.
Не признавая никаких авторитетов среди мужиков, он полностью терялся при общении с женщинами, прятал глаза, бормоча полнейшую чепуху и бред. Познакомиться с девушкой было для него неразрешимой проблемой, и случайное появление Татьяны в своей жизни он воспринял как подарок судьбы.