Тогда варвар вновь прибег к хитрости, которая всегда выручала его не меньше, чем сила и храбрость. Он позволил вырваться из плена нескольким римским солдатам и для вящей убедительности даже выслал погоню. По приказу сурены парфяне в присутствии военнопленных специально вели разговоры о том, что, мол, римляне ошибаются, думая, будто царь Ород хочет их уничтожить; напротив, ему противна непримиримая вражда, и он желает великодушно обойтись с Крассом, завоевать его дружбу, и если бы Красс сдался, то к нему и его солдатам отнеслись бы самым гуманным образом.
Пленные, сбежав от преследователей и их стрел, добрались до своих товарищей, которым обо всем рассказали. Их привели к Крассу — они повторили ему историю, придуманную суреной.
Тот внимательно следил за ними и, увидев, что они благополучно добрались до своих и в римском лагере поднялось волнение, тут же остановил атаку.
Затем спустил тетиву лука, в сопровождении своих воинов приблизился к Крассу и, протянув правую руку, сделал знак, что хочет говорить.
Видя этот демонстративно мирный жест, римляне тут же смолкли и услышали голос парфянского полководца:
— Римляне! Царь заставил вас испытать его мощь и силу не потому, что хотел того, но потому, что вы вторглись в его страну. Сейчас же, отпуская вас на родину целыми и невредимыми, он хочет доказать тем самым добрые свои намерения, он вовсе не желает препятствовать вашему спасению!
Поскольку эти слова служили подтверждением тому, что сообщили сбежавшие пленные, римляне восприняли их с радостью и доверием. Лишь Красс недоверчиво покачал головой. От всех переговоров, которые были v него до сих пор с парфянами, он терпел лишь беды, это были не более чем уловки и наглый обман. И сейчас он не видел причин, по которым парфяне вдруг изменили бы своему обычаю.
Итак, он не поверил и начал совещаться с командирами, будучи твердо убежден, что надо отказаться от любых предложений, сколь заманчивыми они ни казались бы. Главное — продолжить отступление к горам, причем без промедления.
Но тут крики солдат прервали их совещание. Они тоже посовещались между собой и решили, что их полководец должен пойти к сурене — ведь тот первым протянул ему руку — и принять высказанные парфянским главнокомандующим предложения.
Красс было воспротивился, но их уговоры перешли в настойчивые требования. Крики и оскорбления зазвучали громче. И все они были обращены к Крассу. Солдаты обзывали Красса предателем и трусом, обвиняли в том, что он бросает их в бой против того, с кем даже не решается вступить в переговоры, хотя эти люди пришли к ним безоружными.
Красс пытался переубедить их, просил выждать хотя бы один день, обещая, что послезавтра все они будут уже в горах, в полной безопасности. Но люди отчаялись и потеряли всякую надежду, силы их были на исходе, и никто уже ни во что не верил. Они начали бряцать оружием, мешая Крассу говорить, и перешли от оскорблений к угрозам — и это они, еще недавно твердившие, что до их полководца не долетит ни одна стрела прежде, чем все они умрут, сражаясь за него! Они кричали, что если сейчас же, немедленно Красс не пойдет к сурене, они сами сдадут его парфянам. Луч надежды затмил их разум, свел с ума.
Наконец Красс согласился сделать то, о чем просила его армия, но прежде чем отправиться к парфянам, обратился к солдатам со следующими словами:
— Октавий, Петроний и все присутствующие здесь командиры! Вы видите, что я вынужден идти. Сами понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. И если вам удастся спастись, забудьте, как отнеслись ко мне сейчас мои солдаты! Рассказывайте всем, что Красс погиб, не преданный своими согражданами, но обманутый врагом!
И с этими словами он спустился с холма.
Тут Октавий и Петронии устыдились, что позволили своему военачальнику пойти одному, и двинулись за ним. Ликторы Красса, понимающие, что долг их — не покидать своего командира, тоже поспешили встать рядом с ним.
Но Красс отослал их обратно.
— Если речь идет о переговорах, — сказал он, — то достаточно меня одного. Если же придется умереть, то тоже достаточно меня одного.
Он хотел отослать обратно и Петрония с Октавием, но те решительно отказались покинуть его, так же поступили еще пять-шесть римлян, пожелавших разделить участь своего полководца, каковой бы она ни оказалась.
Трое парфян двинулись им навстречу. Позади, шагах в пяти-шести шел небольшой эскорт. Сначала обратились к Крассу двое полуэллинов, словно еще с времен Синона[309] в любом предательстве непременно должен участвовать грек.
Узнав Красса в лицо, они торопливо спешились, почтительно поклонились и обратились к нему с просьбой выслать вперед несколько человек, чтобы те могли воочию убедиться, что сам сурена идет им навстречу — без оружия и доспехов.
— Если бы я хоть сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, — ответил им Красс на том же языке, — то не отдался бы в ваши руки!
Все же он остановился и послал вперед двух братьев Росциев узнать, сколько человек идет из парфянского лагеря на переговоры и в каких условиях должна состояться встреча.
Однако сурена схватил обоих братьев, затем, быстро преодолев расстояние, подъехал на коне вместе со своими приближенными к римлянам. И, увидев Красса, воскликнул:
— Что я вижу?! Мы верхом, а римский император идет пешком? Коня ему! Быстро коня!
— Не надо! — ответил Красс. — Так как речь идет о договоре между нами, лучше уж прямо здесь обсудить все условия.
Сурена поспешил ответить:
— Конечно же, разумеется! С этого момента существует договор, но он еще не подписан, — добавил он со злобной усмешкой. — Вы, римляне, плохо помните о договорах, коли они не скреплены вашей печатью!
И он протянул руку Крассу.
Тот тоже протянул руку и одновременно приказал подвести ему коня.
— Зачем тебе именно твой конь? — спросил сурена. — Думаешь, у нас нет лошадей? Вот, царь дарит тебе!
И он указал на великолепного скакуна с золотой уздечкой, покрытого дорогой попоной. В ту же секунду всадники подхватили Красса и усадили в седло, а затем окружили со всех сторон и начали подгонять коня ударами.
Стало очевидным, что они намерены выкрасть Красса.
XLV
Первым спохватился Октавий, он почуял предательство и попытался воспротивиться. В отчаянии оглядел он тех, кто окружил Красса, безуспешно пытаясь отыскать среди них хоть кого-нибудь, на кого можно было положиться. Но все ухмылялись, а на лице сурены сияла откровенно торжествующая улыбка. Он был отвратителен со своими накрашенными бровями, подведенными глазами, нарумяненным, словно у женщины, лицом.
Октавий схватил поводья, и конь Красса остановился.
— Полководец дальше не поедет!
Но сурена стегнул луком коня Красса, тот встал на дыбы и вырвался из рук Октавия.
Несколько римлян, сопровождавших Красса, поняли намерение Октавия — они растолкали парфян, пытавшихся оттеснить их, и, окружив лошадь Красса, заявили: — Мы поедем рядом с нашим полководцем! Возникла сумятица, посыпались удары. В этот миг Октавий выхватил меч и, видя, что один из всадников вновь схватил скакуна Красса за поводья, убил его одним ударом. Одновременно с этим Петроний, которому тоже предоставили коня, получив сильный удар по доспехам, свалился на землю. Октавий нагнулся, чтобы помочь ему подняться, но в этот момент ему нанесли смертельный удар в спину.
Петроний был убит прежде, чем успел подняться.
Тут же пал и Красс.
Убили его случайно или преднамеренно?.. Неизвестно.
Не успел он упасть на землю, как к нему подскочил парфянин по имени Эксатр и сначала отсек голову, а затем — правую руку.
Вся эта трагедия произошла мгновенно — словно молния сверкнула и тут же исчезла в небесах.
Солдаты, оставшиеся на холме, находились слишком далеко, чтобы видеть все подробности, те же, кто отправился с Крассом, были перебиты почти одновременно.
Лишь трое или четверо, пользуясь сумятицей, смогли ускользнуть и сломя голову помчались к спасительному холму — с уверенностью можно сказать, что, убегая, назад они не оглядывались.
Сурена, оставив тело Красса на земле, с любопытством разглядывал его голову и отсеченную руку, на которой все еще оставался перстень главнокомандующего, затем велел Силлаку, одному из парфянских военачальников, забрать трофеи.
После чего подъехал к холму, где стояли римляне, и прокричал что было сил:
— Римляне, война для вас закончилась! Царь держал зло только на вашего полководца, ведь не вы, а он хотел войны! Так что можете спокойно спускаться, кто придет к нам добровольно, останется в живых!
Часть армии поверила ему и сдалась. Часть осталась на месте. И ночью, уже без своего главнокомандующего остатки римских легионов растворились в горах. Случилось так, что солдатам, трусливо разбежавшимся по округе, повезло больше других. Полутора или двум тысячам их них удалось перейти границу; те же, кто сдался, так никогда ее больше и не увидели — их всех до одного перебили парфяне.
Плутарх писал: «Говорят, что погибло здесь двадцать тысяч, а в плен было взято десять тысяч человек».
Но так как пленные не вернулись, то и их можно отнести к числу погибших.
Перейдем к эпилогу этой ужасной трагедии, о которой мы, возможно, слишком долго говорили, ибо трудно упоминать вскользь о столь драматичном событии.
Пока в Месопотамии шла война, в нескольких лье от Карры Ород заключил мир с Артабазом. По условиям договора сестра Артабаза должна была стать женой Пакора, сына Орода. Так что пока в Месопотамии лилась кровь галлов и римлян, в столице Армении был праздник. Торжества по случаю бракосочетания в основном состояли из спектаклей в стиле древнегреческого театра — хотя Ород и был варваром, он немного говорил по-латыни и прекрасно по-гречески, а Артабаз, царь и писатель, как царь творил историю, а как писатель — трагедии.
Однажды вечером, после того как праздничные столы были отодвинуты, а трагический актер из Тралл[310] Ясон пел к удовольствию зрителей партию Агавы из «Вакханок» Еврипида, послышался громкий стук в ворота дворца. Артабаз послал посмотреть, кто стучит.
К воротам немедленно отправился воин и, столь же быстро вернувшись, доложил, что прибыл некий парфянин по имени Силлак и принес добрые вести из Месопотамии царю Ороду.
Царь Ород знал Силлака как одного из приближенных сурены, к тому же Силлак занимал весьма высокий пост в империи. Кивнув в знак согласия, Артабаз приказал впустить Силлака.
Тот начал бить поклоны, затем поднялся и, опустив подол накидки, бросил к ногам царя голову и руку Красса.
Ород тут же все понял, а остальные присутствовавшие на празднике парфяне разразились аплодисментами и восторженными криками. Царь пригласил Силлака возлечь рядом с ним.
В свою очередь Ясон, исполнявший, как мы уже говорили, роль Агавы и дошедший до сцены между Кадмием и Агавой, в которой последний держит в руке голову Пенфея, полагая в своем безумии, что это голова льва, так вот, этот самый Ясон, отдав голову Пенфея участнику хора и взяв голову Красса, начал говорить, словно продолжая роль Агавы, но указывая на трофей:
Монолог был произнесен весьма эмоционально.
Затем начался диалог с хором, который спрашивал его:
Тут с места вскочил Эксатр, кинулся к Ясону, вырвал голову у него из рук и ответил стихами Еврипида:
И действительно, вспомним, что именно он убил Красса и отсек ему голову и руку. Это неожиданное выступление дополнило праздник, странный праздник, на котором спелись цивилизация и варварство, реальная и искусственная трагедии.
Ород распорядился дать по таланту обоим — и Ясону, и Эксатру.
Так завершилась великая и безумная авантюра Красса. И таким образом из-за смерти одного из участников распался первый триумвират.
В нескольких словах упомянем, что произошло с остальными действующими лицами этой драмы.
Сурена был убит по приказу Орода. Благодаря победе над Крассом он достиг большей славы, чем сам царь; Ород свалил его, как валят огромный дуб, отбрасывающий слишком густую тень.
Пакор, сын царя, женившийся на сестре Артабаза и видевший голову и руку Красса, так своеобразно украсившие его свадьбу, вскоре был побежден и убит в большом сражении с римлянами.
Ород заболел водянкой, болезнь считали смертельной. Его второй сын, Фраат, сочтя, что отец умирает слишком долго, дал ему яд, чтобы не мучился.
«Но так случилось, — пишет Плутарх, — что яд подействовал как лекарство от неизвестной болезни, которой болел Ород, и вышел вместе с водой».
В результате, по словам Плутарха, Ороду полегчало. Тогда Фраат выбрал самый короткий и верный путь — задушил своего отца.
XLVI
Вернемся, однако, к Помпею и Катону, затем бросим взгляд в сторону Галлии и посмотрим, что там делает Цезарь.
Катон продолжал удивлять всех своей эксцентричностью, но имея массу привилегий, так и не смог стать консулом. Он выставил свою кандидатуру, но проиграл.
Впрочем, упоминать об этом вскользь нельзя — когда речь идет о таком человеке, как Катон, необходимо все же объяснить, почему его не избрали.
Вспомним, что говорил Катон Помпею о Цезаре. Необходимо также отметить, что Цезарь весьма серьезно отнесся к пророческим словам Катона. Только он один возвысился в эти столь тяжелые для всех времена. Благодаря удачному стечению обстоятельств он был избавлен от всех ничтожных интриг и схваток на Форуме, которые в течение шести лет только ослабляли Помпея; он был свободен от них и вел свою войну, серьезную и важную. Война требует честности и ответственности, она способна поднять человека до тех высот, которых он в силах достичь.
Кем был на Форуме Цезарь? Трибуном, менее популярным, чем Клодий, менее энергичным, чем Катилина, с менее безупречной репутацией, чем у братьев Гракхов.
К его магии славы, самой блистательной и ослепляющей из всех магий, добавлялись ловкость и изощренный подкуп — две важные составляющие деятельности Цезаря.
Катон, казалось, не замечал выдающихся побед, одержанных Цезарем в Галлии, он, скорее, пугался дороги, которую тот пробивал себе к Риму.
Для Катона существовал только один способ помешать наступлению Цезаря на Республику: быть самому избранным консулом в Риме, только тогда он мог бы противостоять Цезарю, императору Галлии.
И вот он выставил свою кандидатуру.
Он добился, чтобы Сенат издал декрет, согласно которому кандидаты должны были лично обращаться к народу, не поручая это никому другому.
Таким путем довольно трудно добиться успеха. Да и на деле Катон был кандидатом средней величины.
«С другой стороны, — пишет Плутарх с некоторой наивностью, — народ был недоволен, что его лишают обещанного жалованья».
Катону не удалось победить на этих выборах. В те времена в Риме существовал обычай: в случае провала на выборах проигравший должен был запереться в своем доме на несколько дней и провести эти дни с семьей и друзьями в печали и трауре.
Катон поступил иначе…
Жил тогда в Риме некто Фавоний, друг и последователь Катона; таковым, по словам Деметрия Фалерона[312], являлся Аполлодор[313] для Сократа[314].