И разве этот слабый на вид человек, этот эпилептик не делит с ними все трудности и опасности? Разве не находится одновременно в разных местах? Разве не проделывает путь в сто миль в день верхом, в повозке или пешком? Не переплывает сам бурные реки? Не идет в колонне с непокрытой головой под палящими лучами солнца или под дождем? Не спит, как самые простые солдаты, прямо на голой земле или в повозке? Разве нет постоянно рядом с ним секретаря, готового денно и нощно писать под его диктовку, а позади — солдата, несущего его меч?
Разве, покинув Рим, он не предпринял усилий, чтобы ровно через восемь дней оказаться на берегу Роны, в то время как его курьеры, отправившиеся на три дня раньше, чтобы сообщить о прибытии Цезаря и его армии, явились туда через четыре-пять дней после него? Разве нашелся бы во всей армии всадник, способный с ним состязаться? Разве нужны были ему руки, чтобы управлять лошадью — этой фантастической лошадью, выученной им самим, у которой копыта были расчленены на пять частей, как пальцы у человека? Нет! Ему хватало колена, чтобы управлять ею, как он того хотел, скрестив руки на груди или держа их за спиной.
Когда один из его легионов был вырезан весь до единого человека, он так тяжело переживал случившееся, что отказался стричь волосы и бороду до тех пор, пока не отомстит галлам за гибель воинов.
Когда молодые аристократы, прибывшие в Галлию только затем, чтобы разбогатеть, испугались новой войны, он собрал их и заявил:
— Вы мне не нужны, мне достаточно моего десятого легиона. Мне нужен только мой десятый легион, чтобы атаковать варваров. Наши враги — не страшнее кимвров, а мне кажется, что я стою не меньше Мария.
И десятый легион (десятый легион — это старая гвардия Цезаря) направляет к нему своих командиров, чтобы выразить свою признательность, а другие легионы выражают недоверие своим командирам и отрекаются от них.
Более того, он создает тринадцатый легион — набирает десять тысяч из побежденных галлов (тысячу или тысячу двести из них вы наблюдали — они дрались рядом с Крассом). Они составили его «легкую» армию: постоянно веселые, неунывающие, не знающие усталости! Это легион-жаворонок, который постоянно идет с песней, словно птица, имя которой он носит, не идет — летит, будто на крыльях.
Теперь же перейдем от всеобщей храбрости и преданности к частным проявлениям этих качеств, приведем примеры, прославляющие подвиги воинов Римской республики.
В морском бою невдалеке от Марселя один солдат, по имени Ацилий, бросается на вражеский корабль, но ему отсекают мечом правую руку. Тогда он, держа меч в левой, наносит такие сокрушительные удары по врагам, что обращает их в бегство и захватывает корабль.
В Англии, на этом острове друидов[315], который Цезарь решил завоевать и который завоевал, используя приливы и отливы, эти явления природы, столь поразившие римскую науку тех времен, итак, в Англии во время боя в болотистой местности, когда римлян упорно атаковал враг, прямо на глазах Цезаря один из солдат кинулся в самую гущу варваров и проявил чудеса храбрости, спасая своих командиров. Затем он пересек болото последним, шел утопая в грязи, то вплавь, то пешком, попал в яму, из которой с трудом выбрался, потеряв щит. И когда Цезарь, восхищенный его подвигом, бросился к нему с распростертыми объятиями, то солдат, опустив голову, со слезами на глазах упал к ногам Цезаря и стал просить прощения за то, что не мог сохранить щит.
Позже, в Диррахии[316], один из центурионов, Кассий Сцева, с выбитым стрелой глазом, с плечом и бедром, пронзенными двумя ударами копья, со щитом, пробитым ста двадцатью ударами, подманит к себе врагов, словно желая сдаться в плен, и одному из двух подошедших отсечет руку от самого плеча, а второго ранит в лицо и таким образом будет отбиваться, пока товарищи не придут ему на помощь.
Затем в Африке уже другой воин, некий Граний Петроний, находясь на корабле, захваченном Сципионом, скажет этому человеку, приказавшему перебить весь экипаж, а ему предложившему сохранить жизнь:
— Солдаты Цезаря привыкли отдавать свою жизнь, а не принимать ее от других, — и с этими словами перережет себе горло.
С такими солдатами Цезарь мог ничего не бояться.
Узнав, что бельги[317], самые отважные из галлов, восстали, подняв армию более чем в сто тысяч человек, Цезарь нападет на них с двадцатью-двадцатью пятью тысячами испанцев, римлян, галлов и германцев. В армии Цезаря — все цезарево; он свалится на бельгов, словно снег на голову, в том момент, когда они будут опустошать земли союзников Рима; разобьет их, уничтожит такое количество воинов, что его солдаты, преследуя оставшихся в живых, будут переходить реки и озера без мостов, ступая по трупам павших.
На Цезаря неожиданно напали шестьдесят тысяч нервиев[318]. Произошло это в тот момент, когда он строил укрепления и не был готов к бою. Кавалерия его рассыпалась после первого же натиска, варвары окружили двенадцатый и седьмой легионы и безжалостно перебили всех командиров.
Цезарь вырывает щит у одного из солдат, пробивает себе дорогу к тем, что сражаются в первых радах, бросается в самую гущу нервиев, но в ту же секунду враги окружают его со всех сторон. Его спасает десятый легион, который сверху, с холма заметил, какая опасность подстерегает их главнокомандующего, и кинулся на помощь, словно лавина, сметая все на своем пути. Легион пробивается к нему и не останавливается до тех пор, пока вся вражеская армия не обращается в бегство. Бешеная рубка!
Тридцать тысяч римлян сражаются против шестидесяти тысяч варваров, каждый показывает чудеса храбрости, но нервии отступают не сразу. Каждый солдат Цезаря убивает по два врага. Все воины нервиев полегли на том поле боя. Из четырехсот сенаторов в живых осталось только трое.
Остатки этой народности вместе со своим царем укрываются в Алезии[319], городе в Лугдунской Галлии, на вершине горы. Крепость эта считалась неприступной — стены высотой в тридцать локтей. Но Цезарю все нипочем. Он осаждает город.
Царь рассылает по всей Галлии гонцов с вестью, о том что провианта у него осталось всего на тридцать дней и что за это время необходимо поднять всех, кто способен держать оружие.
Гонцы собрали около трехсот тысяч человек. Цезарь со своими шестьюдесятью тысячами солдат оказался зажатом между городом и подоспевшими на помощь силами.
Но он предвидел это и успел построить укрепления. Он окружил свой лагерь великолепными сооружениями: три рада рвов шириной двадцать шагов каждый, насыпь шириной двадцать восемь шагов, восемь радов траншей, обсаженных кустарником — все это простиралось по кругу в два лье, причем строительство завершили за пять недель. Последняя надежда Галлии разобьется об это сооружение в прах.
Однажды Цезарь сделал вылазку из лагеря, оставив достаточно людей, чтобы продолжать осаду города, и напал на окружившую его армию.
Вот что пишет Плутарх об этой атаке: «И вся эта великолепная мощь рассыпалась под римским мечом и растаяла, как призрак, как сон».
Римляне, охранявшие лагерь, узнали об этой победе, только когда закричали и заплакали алезские женщины, которые с высоких городских стен увидели римскую армию, возвращавшуюся с изукрашенными золотом и серебром щитами, с окровавленными мечами, со скарбом и шатрами галлов.
В конце концов умирающие с голоду осажденные были вынуждены сдаться, хотя вначале собирались перебить всех женщин и детей, чтобы съесть их.
Цезарь ждал их послов, сидя на троне. Верцингеториг[320], бывший вдохновителем этой войны, взял лучшее свое оружие, богато убрал коня и, объехав вокруг возвышения, на котором сидел Цезарь, спешился, сорвал с себя все доспехи, бросил их к ногам победителя, бросил все — меч, копье, шлем, лук и стрелы, и, не говоря ни слова, уселся у ступенек, ведущих к трону Цезаря.
— Пригодятся для моего триумфа! — сказал Цезарь, указывая пальцем на трофеи.
Итак, Цезарь не просто совершил многое — он сделал больше, чем кто-либо до него: больше, чем Фабий, Метелл, Сципион, Марий, Лукулл, больше, чем Помпей. Одного из них он превзошел умением преодолевать самые труднопроходимые участки; другого — размером завоеванных территорий, третьего — численностью и силой побежденного им врага. И наконец, превзошел всех числом битв, в которых участвовал, и количеством врагов, которых уничтожил.
Ну а что же тем временем происходило в Риме?
Рим был так напуган его победами, что Сенат предложил назначить Цезарю преемника после установления мира в Галлии; Катон же во всеуслышание твердил о привлечении Цезаря к суду сразу же, как только тот распустит свою армию. Все хотели прежде всего главного — чтобы он распустил свою армию.
XLIX
Поговорим теперь о том, что делали в Риме различные персонажи, чью жизнь мы проследили достаточно внимательно. Напомним читателю интересы каждого из них. После блестящей работы нашего любимца Ламартина[321] о Цезаре нам остается заняться лишь этим.
Сначала посмотрим, что делал Цицерон в то время, когда произошел разрыв между Цезарем и Помпеем. Цицерон получил в наследство от молодого Публия Красса место в коллегии авгуров; затем при разделе провинций ему была отдана Киликия. И вот с армией в двенадцать тысяч пехотинцев и две тысячи шестьсот всадников он погрузился на корабль и отправился в свою провинцию, как было принято говорить об этом в те времена.
Его задача заключалась в том, чтобы подчинить Каппадокию царю Ариобарзану. Он выполнил эту задачу, так и не прибегнув к военной силе. Он на практике использовал свою расхожую аксиому:
«Cedant arma togae»[322] — «Пусть оружие уступит место тоге».
Это было непросто: поражение, нанесенное римлянам парфянами, заставило киликийцев взбунтоваться, римляне могли проиграть. Но все, в том числе и историки, с удивлением отмечали: Цицерон не захотел брать от царей никаких даров и освободил провинцию от тяжкого бремени пиров и застолий, которые было принято давать наместникам.
Каждый день он приглашал к себе на обед самых знатных киликийцев и брал на себя все расходы по организации этих приемов из средств, выделенных ему из фондов Республики. Дом его был открыт для всех, он не держал ни сторожа, ни привратника; кто хотел его видеть — видел немедленно, любого человека пропускали, не спрашивая ни имени, ни звания. Никто никогда не заставал его в постели, хотя визиты начинались с раннего утра. Он вставал вместе с зарей.
За время правления он ни разу не приказал побить кого-либо розгами; никогда, будучи в ярости, не срывал тогу с того, кто довел его до такого состояния; ни разу никого не оскорбил; никогда не наказывал вторично того, кого уже ранее наказал по заслугам.
Более того, заметив, что государственные средства растрачены, он вызывал к себе растратчиков и просил их добровольно вернуть все в казну, никогда не называя имен злостных казнокрадов, чтобы не вызвать к ним ненависти сограждан. Возможно, некоторые из них даже не понимали, насколько провинились, так как казнокрадством занимались в ту пору все кому не лень.
На горе Аман укрылось множество разбойников и беглых рабов, они постоянно грабили и убивали прохожих, терроризируя местное население. Против них Цицерон начал безжалостную войну, уничтожил всех поголовно и был назван своими солдатами императором.
Вы не знали, дорогие читатели, что Цицерон был провозглашен императором? Этот факт зафиксирован Плутархом. Правда и то, что Цицерон, как истинный человек духа, сразу понял, что титул оратора мог бы затмить императорское звание, так что не злоупотреблял лавровым венком.
Все же порой тщеславие, скрытое в нем, прорывалось наружу.
«Дорогой собрат, — пишет ему оратор Целий, — вышли мне несколько пантер для моих игр».
«Невозможно, — отвечает ему Цицерон. — В Киликии больше нет пантер, все скрылись в Карии, оскорбившись, что они — единственные, с кем теперь воюют, когда вокруг установился всеобщий мир».
Вскоре, оставив свою должность, он прибыл на Родос, где задержался на некоторое время у своих старых друзей и знакомых, а затем появился в Риме, который нашел взбудораженным, накаленным страстями, словом, в том состоянии, в котором обычно пребывают граждане страны, стоящей на пороге гражданской войны.
Сенат хотел отпраздновать его прибытие, но, давайте вспомним, — Цицерон всегда стремился быть со всеми в хороших отношениях. Он ответил Сенату, что ему было бы куда приятнее идти за триумфальной колесницей Цезаря, после того как тот помирится с Помпеем, чем праздновать свой собственный триумф.
Что касается Помпея, то тот, конечно, видел, как возвышается Цезарь, но, казалось, его ничуть не беспокоила степень этого возвышения.
Он видел в своем противнике всего лишь взбунтовавшегося римского трибуна, заговорщика Катилины, подстрекателя Клодия, короче — он не видел истинного Цезаря. Достигнув безграничной власти, Помпей укорял себя за некоторое превышение полномочий, как это часто бывает с всесильными. Он издал закон против тех, кто покупал голоса или склонял в ту или иную сторону судей.
Закон, безусловно, был хорош и по заслугам наказывал виновных. Сципион, тесть Помпея, тоже был обвинен. Тогда Помпей вызвал к себе триста пятьдесят судей и попросил их благосклонно отнестись к обвиняемому. Обвинитель же, увидев, как Сципиона провожают до дому те самые судьи, тут же снял обвинение.
Издав специальный закон, Помпей запретил произносить хвалебные речи в адрес обвиняемых. Но вот его друг Планк обвинен — и он сам, лично, является на процесс восхвалять того. Катон, присутствовавший среди судей, — надо сказать, его эта всеобщая коррупция нисколько не изменила, — закрыл уши обеими руками.
— Что делаешь? — спросили его коллеги.
— Не желаю слушать, как восхваляют обвиняемого, когда существует закон, запрещающий это делать. Тем более, что восхваляет тот, кто издал этот закон, — ответил Катон.
После этого Планк вывел Катона из состава судей, однако Планка все же осудили. Приговор так обидел Помпея, что буквально через несколько дней, когда Гиспей, чиновник консульского ранга, будучи обвинен, подобно Планку и Сципиону, бросился к ногам Помпея, последний заметил ему надменно, пребывая в плохом настроении:
— Оставь меня в покое! Ты все равно ничего не добьешься своими просьбами, я же лишусь обеда, который за это время может остыть.
Совершая путешествие в Неаполь, Помпей серьезно заболел, однако вскоре вылечился. Тогда, по совету грека Праксагоры, неаполитанцы принесли богам жертвоприношения, благодаря их за исцеление диктатора. Когда же после этого Помпей вернулся в Рим, жители вышли с венками на головах, в городе были устроены пиры для народа, и, если он направлялся куда-либо, ноги его ступали лишь по лавровым ветвям и цветам.
Так что по прибытии в Рим он, опьяненный этим триумфом, с пренебрежением взирал на грозовые тучи, собиравшиеся на западе. Еще меньше стало тревожить его будущее после того, как ему продлили правление еще на четыре года и к тому же позволили брать из общественной казны тысячу талантов в год на оплату и содержание его армии.
Но и Цезарь к тому времени начал подумывать о том, почему бы и ему не получить те же почести и привилегии, которые сыпались на Помпея, словно из рога изобилия.
Друзья сформулировали просьбу в его отсутствие. Они просили для Цезаря в качестве платы за его заслуги в войнах, которые он вел, за расширение границ империи как в сторону запада, так и востока, а также на север — до Британии и Рейна, предоставить ему консульские полномочия во второй раз, сохраняя и впредь его правление над провинциями, чтобы никакой другой наместник не смог отобрать у него славу и плод стольких усилий. Еще они просили предоставить ему возможность в качестве единственного повелителя и военачальника над всеми регионами, завоеванными им, спокойно радоваться достигнутому и наслаждаться, принимая почести и славу, которые он заслужил своей храбростью.