— Пришёл? Ну, бери Августина. Помнишь, на чём мы вчера остановились?
— Да, Ваше Величество.
Я открыл книгу, заложенную пером на правильном месте и начал читать:
— ...Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что называется счастьем, или тем, что — несчастьем. Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Своё в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остаётся ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного провидения нет...
— Да, — сказал король, — истинно так. Великая книга!
Он задумался, снова глядя сквозь стену, глаза его затуманились. Если и можно исполнить просьбу Иммы, то только сейчас. С замирающим от страха сердцем я упал на колени.
— Что ты хочешь просить, Афонсо?
— Королева Гимильтруда... — пробормотал я, понимая, что больше не смогу выдавить ни слова. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Его Величество, нахмурившись, велел:
— Встань и слушай внимательно. Тем, кому Бог дал власть на земле, приходится думать о многом. Подумай сам: если личное счастье властителя мешает спасению его народа, что должен делать властитель?
— Разве... Гимильтруда мешает?
Он продолжал, не услышав моего вопроса:
— Король Лангобардии наш давний враг, хитроумный и сильный. Война с ним потребовала бы много крови. Став нашим родственником, он будет сам заботиться о мире. Так будет хорошо!
Кулаки Карла сжались. Он тяжело задышал. Потом тихо сказал, глядя в сторону:
— Я постараюсь оставить Имму при дворе.
Послышались быстрые шаги. Ещё не войдя в покои, королева Бертрада осведомилась:
— Ты уже оповестил свою красотку? Имей в виду, она должна отбыть в монастырь сегодня же!
— Дорогая матушка! Ты могла бы назвать почтительнее мою жену, родившую к тому же мне сына!
— Позорного горбатого урода? Хотя что ещё могла выродить эта простолюдинка!
— Она из аристократического рода. И мне нашёл её отец. — В голосе Карла послышалось бешенство. Королева-мать тут же сменила тон:
— Я потратила всё лето, проводя переговоры, то с твоим кузеном, Тассилоном, то с его женой. Она сестра этой принцессы, как ты знаешь. Мы вместе с ней ездили в Лангобардию и целый месяц уговаривали её отца. Мне удалось даже получить благословение епископа.
— А благословение папы у тебя есть? — глухо спросил Карл. — Я слышал, что он хочет предать меня анафеме за развод с Гимильтрудой.
Бертрада отмахнулась:
— Не предаст. Он тоже понимает, что мир и союз наших королевств важнее. Ты понимаешь, что это значит? На одной чаше весов лежит твоё тёплое гнёздышко со смазливой бабёнкой и маленьким уродцем, из которого даже нельзя сделать наследника. А на другой — весь христианский мир, всё наше будущее! Рах romana et pax Christi!. Господи! Что это ещё такое? Почему он здесь?
Взгляд королевы упал на меня. Я не успел уйти и стоял, охваченный стыдом и ужасом за всё, что услышал. Бертрада повернулась к сыну:
— Стоило мне уехать, как в доме творится полный хаос. Посторонние люди в королевской опочивальне! Неслыханно! Как он попал сюда?
— Он читает мне вслух. Это же наш новый переписчик, ты что, не помнишь?
— Книжник — так пусть идёт в библиотеку, ему там самое место. А не в королевских покоях!
— Иди, — велел мне Карл, — я позову тебя, когда понадобишься.
Скажу, забегая вперёд, что понадобился я ему очень нескоро.
...Из покоев я вернулся в нашу с матерью каморку. В библиотеку идти было ещё рано. Стоя у крошечного окошка, наблюдал за тем, что происходило на лужайке перед замком. Вот, скрипя, подъехала повозка и остановилась на траве. Оттуда вылезли две монахини в чёрном. Огляделись, пошли к замку. Некоторое время их не было видно, затем они появились снова, ведя под руки закутанную фигуру. Я понял, что это бывшая королева, хотя узнать её в таком виде было невозможно. Монахини помогли ей залезть в повозку. Сели сами, повозка поехала прочь. И тут же из-за стены замка появилось несколько всадников, человек десять. Сделав круг по лужайке, они неторопливо потрусили вслед за повозкой.
Потом перед моим окном показалась незнакомая девушка в зелёном платье с пышными рукавами из красного шёлка. Она с любопытством осматривалась по сторонам.
«Лангобардская принцесса», — подумал я, и стал вспоминать, что мне известно о лангобардах. Они постоянно нападали на Святейший престол. Ещё король Пипин воевал с ними, по просьбе папы. Также я вспомнил, что у них воюют и женщины. Перед битвой они подвязывают под подбородком свои длинные волосы, дабы устрашить противника, принимающего их за длиннобородых мужчин. Оттого и зовутся они «лангобарды» — длиннобородые.
Будто услышав мои мысли, девушка подвязалась пышными локонами, как платком. В этот момент на лужайку выехала Имма на любимой кобылке. Принцесса, заулыбавшись, поприветствовала её, но Имма не ответила на учтивость. Подъехав совсем близко к девушке, она что-то сказала и так пришпорила бедную кобылку, что та с места взяла в галоп и вихрем унеслась к лесу. Принцесса осталась стоять, пряча лицо в ладонях.
Разумеется, Имма не осталась при дворе, что меня очень огорчило. Но и без неё принцесса Дезидерата сполна вкушала недоброжелательность челяди всё время подготовки к свадьбе. Откровенных гадостей никто сделать не рискнул, но недоброе отношение ведь можно почувствовать и без поступков. Не то чтобы все в замке сильно любили Гимильтруду, но Дезидерата, сама того не желая, явилась разрушителем семьи, да к тому же принадлежала к враждебному племени. Сам Карл тоже был с ней холодно учтив, во всяком случае, за обедом, где я мог наблюдать их. Единственным человеком, кого радовало присутствие лангобардки (кроме королевы Бертрады) была моя удивительная родительница.
— Наконец-то Карл совершил что-то дельное, — говорила она, с чувством вонзая иголку в полотно, — ему всё-таки хватило ума послушать свою мать!
Свадьбу сыграли в Майнце на Рождество. Я не большой ценитель подобных событий. Как записал в анналах мой учитель Луций-римлянин, она произошла «с особой торжественностью».
Потом Карл начал путешествовать со всем двором по своим многочисленным виллам. Сомнительное это было развлечение. Мы приезжали в холодные неприветливые строения, с трудом обживали их, только-только привыкали к новому месту, как нужно было опять куда-то перемещаться. Временами я видел бледное печальное личико маленького Пипина. Лишённый матери, он теперь ходил, окружённый няньками.
Дядя Хильдеберт (он же Агафокл) тоже ездил с нами и частенько заходил к моей матери. Они шептались, её лицо после этих шептаний становилось всё более радостным.
Однажды днём я задремал, лёжа на соломе. В палаццо, куда мы приехали вчера, кроватей не знали. Слуги вообще спали в конюшнях. Промаявшись на камнях всю ночь, я сходил поутру на скотный двор и натаскал нам в каморку столько соломы, сколько нужно, чтобы сделать мягкое ложе. Ложе получилось отменным, я решил проверить его и незаметно провалился в дремотное состояние между сном и явью. До меня долетали приглушённые голоса. Говорили мать с дядей.
— Об этом можно было бы только мечтать, — раздался шёпот матери, — но папа?
Ответил приглушённый голос дяди:
— Зависит от того, что такое будет папа к этому времени. Несколько веков назад таких пап толпами пожирали дикие звери в цирках Рима.
— Ну а нам-то что делать? — это опять мать. — На моего дурачка надежды нет. Только книги может наизусть заучивать да вслух читать. Да и то больше не зовут его.
— Ничего. Всё меняется. Может, и хорошо, что Карл больше не приближает его к себе. Порою можно лишиться головы, приблизившись ненароком не к той персоне. Главное, ты продолжай трудиться. Твой острый слух нам очень нужен.
И тут я почувствовал злость, какую не чувствовал никогда в жизни. Вообще-то я человек добродушный. Но, согласитесь, каково человеку в шестнадцать лет, чувствующему себя взрослым и образованным, узнать, что его мать участвует в какой-то тайной игре, а его самого считает полным дураком!
При дяде выказывать своё возмущение было опасно. Я помнил, как мастерски хладнокровно он заколол бычка на празднике богини Афины. Другое дело — матушка. Как бы фанатично она ни была предана храму Афины, я — её единственный ребёнок. К тому же теперь понятно, на каком языке нужно говорить с ней. Плохо только то, что я не знал, к кому себя причислить: тайные язычники вызывали у меня отвращение и ужас, а в Карле я после изгнания Гимильтруды жестоко разочаровался.
В итоге я продолжил делать вид, будто сплю, а вечером сказал матери, что она поступает неблагоразумно, имея тайны от единственного сына. Я ей много сказал разных фраз, моей таинственной родительнице, и накопившаяся злость, видимо, добавила мне убедительности. Матушка сдалась и поведала нечто весьма интересное.
Как я узнал, отец нашей новой королевы, Дезидерий, совсем притеснил папу Стефана, отнимая у него область за областью. Папа, в свою очередь, забросал Карла просьбами о помощи, но король никак не отвечает на них. Карломан наконец активно занялся политикой — его гонцы снуют беспрестанно по землям Италии, посещая то Дезидерия, то папу Стефана.
Этот разговор с матерью стал для меня рубежом начала взрослой жизни. До этого я жил в мире книг, абстрактных логических конструкций или поэтических картин. Теперь пелена спала с моих глаз. Картина нового реального мира выстроилась, и я принялся осмыслять услышанное.
Выходило следующее: в ослаблении или даже уничтожении папы заинтересованы многие силы. Дезидерий, по примеру своего предшественника Айстульфа, разевает рот на папские земли. Но Айстульфу его место указал наш покойный король Пипин, а вот Карл что-то не торопится восстанавливать справедливость. А если папа прекратит своё существование как духовный оплот Запада — это на руку Византии. Но особенную радость от исчезновения папского престола несомненно испытают члены тайного храма Афины. Их, судя по рассказам матери, в мире существует немало. Они-то в случае поражения папы быстро заполнят духовную пустоту в Риме, возвратив в него древние культы.
Чем больше я разбирался в картине происходящего, тем тяжелее становилось у меня на душе и тем больше обиды на Карла копилось в моём сердце. С тоской вспоминал свою поездку в Аквитанию. Вот тогда в голове у меня царила полная ясность, ведь король убеждал и вёл за собой, и ему помогали небесные силы, неважно, каким именем они называются... А сейчас короля у нас словно и нету, мы бесцельно таскаемся по замкам, как бродяги. И баронессу Имму мне вряд ли суждено увидеть когда-нибудь...
Наверное, от этих тяжёлых мыслей я и заболел горячкой. В бреду мне всё время виделся Карл, посылающий меня на смертельный подвиг. Если выживу — наградой мне будет Имма. В моей руке оказался кинжал — такой же, как в Аквитании. Я шёл во мгле, готовясь сразиться с какими-то воинами, но навстречу вдруг выскочил Бахкауф — ужасный туманный демон со смертельно ядовитым хвостом. Я закричал: «Как же так? Ведь Пипин давно убил Бахкауфа?» «Он забыл прочитать над ним проклятье, — ответил мне невидимый голос. — Катара! Катара! Проклятье! Ты должен проклясть Бахкауфа!»
И я понял, что происходит обман — почему «катара», если Пипин побеждал Бахкауфа во имя Христово? Сказал это голосу, но тот начал визжать, издеваясь надо мной, к нему присоединились другие голоса, столь же мерзкие. Я пытался поразить их мечом, но клинок только со свистом рассекал воздух. А голоса множились, сливаясь в непереносимый адский хор, увлекавший меня в бездну. Вот уже кинжала не стало в моей руке. Я погибал; неоткуда было ждать спасения, и картины жизни прощально проносились мимо. Вот детство среди ржаных полей и криков ласточек, вот монастырь с бесконечными литаниями... Какой бедной казалась мне тогда их латынь, особенно в сравнении с великолепными изысканными текстами Светония! И вдруг я начал шептать литанию:
Мерзкие голоса становились тише с каждым моим словом:
Вразуми нашего короля, дабы не погиб его народ во тьме адской...
Таких слов не было в литании, но я продолжал страстно молиться о пробуждении короля и наконец увидел белого голубя, парящего в вышине. Словно кусочек пламени вырывался из клювика птицы. Присмотревшись, я узнал трёххвостое красное знамя с шестью розами. Знамя Карла.
Придя в себя, я увидел матушку, сидящую с вышиванием подле меня.
— Открыл глаза, — произнесла она без выражения, — уж и не думали, что очнёшься.
Лицо её исхудало, глаза покраснели от бессонных ночей у моей постели.
— Ты в бреду короля звал, — продолжала она, — и он на самом деле пришёл почему-то. Посидел немного около тебя. Я боялась, как бы тебе не сболтнуть лишнего, но ты все молитвы читал...
— Матушка! — прервал я её. — Что нового у нас?
Она удивлённо посмотрела на меня:
— Что нового может случиться в таком болоте? Почему ты спрашиваешь?
— Матушка! — Я сам удивился, сколь убеждённо звучит мой голос. — Пойди и узнай, не произошло ли чего особенного в нашем королевстве?
Пожав плечами, она отложила вышивание и ушла. Мне показалось, что её не было очень долго. Я даже успел задремать. Меня разбудил топот. Кто бы это мог быть? Точно не мать: в последнее время она ходила совершено бесшумно. Однако я ошибся. Почти вбежав в нашу каморку, она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно не веря, что перед нею — собственный сын.
— Афонсо! Скажи, откуда ты узнал это?
— Не понимаю, о чём ты, матушка.
— Сегодня утром Карл отправил свою жену назад к отцу.
— Как? Они поссорились?
— Вряд ли так можно говорить о королях. К тому же очень трудно поссориться с такой овечкой, как Дезидерата. Тут что-то другое. Боюсь, ему надоело жить по указке Бертрады и он решил поиграть в самостоятельность. Ох, и начнётся теперь весёлая жизнь! Разве Дезидерий простит такое оскорбление?
Я уже не слышал матушку, погрузившись в размышления. Мои молитвы о пробуждении короля привели его к очередному разрушению семьи и новому неблаговидному поступку. Что же это за страшный Бог, исполненный мудрости и разума, науки и благочестия, который так легко рушит человеческие судьбы? Где логика Его милосердия? Насколько понятнее и человечнее Афина с её кровавыми жертвоприношениями, ведь этот Бог требует таких жертв, каких не выдержит алтарь Афины!
И гулким колоколом загудели в моей голове строки: «Nolite arbitrari quia venerim mittere pacem in terrain non veni pacem mittere sed gladium.veni enim separare hominem ad versus patrem suum et filiam ad versus matrem suam et nurum adversus socrum suam et inimici hominis domestici ejus. qui amat patrem aut matrem plus quam me non est me dignus et qui amat filium aut filiam super me non est me dignus».
«Не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».