Не знала Александра Феодоровна, что, подписывая отречение, государь император не хотел кровопролития своих, поступал так во имя России, коли те, кто руководил армией, обществом, были против него как царя и главы государства. Он весь отдался в руки Божии, поступая точно так же, как поступил Христос, предавая Себя на поругание и смерть, но зная, что Он будет искупительной Жертвой и спасет мир.
Государь, спасая Россию, подражая Христу, проявил не слабость, а силу духа и глубинное понимание роли помазанника Божьего.
Все это Александра Феодоровна узнала позже, когда встретила мужа, уже не царя, а заключенного Временного правительства, которое в полном составе, от первого до последнего человека, было жидомасонским.
Но тогда, ожидая мужа, напрягая все силы, которые дал ей Господь, она снова и снова читала девятую главу Евангелия от Иоанна, где Христос исцеляет слепого. Прозревший сказал: От не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному. Если бы он не был от Бога, не мог бы творить ничего. Сказали ему в ответ: во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? И выгнали его вон. Иисус, услышав, что выгнали его вон, и найдя его, сказал ему: ты веруешь ли в Сына Божия? Он отвечал и сказал: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою.
Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему. И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. Услышав это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас.
Государыня поняла тогда, что она и есть тот самый слепой, который прозрел благодаря вере православной. И муж ее тоже прозревший, но только намного раньше. А те, кто предал его, или слепые душой, или ослепшие от грехов своих, продавшие душу дьяволу ради власти, славы, золотого тельца.
Когда ей сказали, что государь вернулся, что он уже в Царском Селе, она побежала к нему навстречу.
Аликс быстро спускалась по лестнице, подобрав платье и держась за перила. Она пробежала гостиную и распахнула дверь, оказавшись в комнате для приемов. Он был в шинели, перетянутой ремнями, в фуражке. Она — в черном длинном платье с неизменной ниткой жемчуга на шее.
Секунду-другую они смотрели друг на друга, потом одновременно побежали и обнялись посреди зала.
Слуги с удивлением и восторгом смотрели на них, потому что они были похожи не на мужа и жену, имеющих пятерых детей и проживших вместе уже двадцать три года, а на влюбленных юношу и девушку, которые встретились после долгой разлуки.
Он касался губами ее мокрых щек, а она вытирала его теплые слезы тонкими нежными пальцами.
Когда государь рассказал ей все, что произошло и в Могилеве, и во Пскове, и рядом со Псковом, на станции Дно, она убедилась, что ее размышления об истинном смысле отречения правильны. Она уже не плакала, а только крепко сжимала его руки и смотрела в его серо-голубые неземные глаза. И ей неожиданно вспомнились слова Евангелия: Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее.
Глава двенадцатая
Яблоня и яблоки
16 июля года. День
— Посмотри, как наливаются яблоки. Здесь Сибирь, а яблоки родятся не хуже, чем в центре России.
— Почему говорят, что это Сибирь?
— Ну да, правильно, это Урал. Но раньше, когда Татищев по велению Петра Великого основал здесь город и началась добыча золота, отсюда и до самого океана все Сибирью называлось.
— А яблочки как называются?
— Это осенние полосатые. Они будут розовые, наливные.
— Нам их уже не попробовать.
Государь быстро взглянул на сына.
— Все в воле Божией, Алеша. Давай я подниму тебя на руки. Еще пройдемся.
— Нет, постоим. Они все время на нас смотрят. Неужели думают, что мы убежим?
— Убежать отсюда невозможно. Они просто плохо воспитаны.
— Если будут убивать, лишь бы не мучили.
— Сынок, Алеша. — Государь взял Алексея за руку и крепко сжал ее. — Страшна не сама смерть, а ее ожидание. Если постоянно думать об этом, очень просто сойти с ума.
— Но и не думать нельзя.
— Конечно. Но у нас есть оружие посильнее их пулеметов и бомб.
— Я знаю — молитва.
— Да, сынок. Разве ты не веришь в жизнь вечную?
— Верю. Но мне хочется, папа, — он посмотрел на отца и прижался к нему: — Мне хочется иногда… чтобы Ангел Господень, может, Архистратиг Михаил, с мечом… чтобы этих…
— Успокойся, Алеша. Всему свой час.
— А они специально набрали инородцев, да? Русские не смогли бы?
— Ты уже забыл Авдеева и Мошкина? Конечно, им удобнее управлять латышами или венграми. Но негодяев в какой хочешь стране можно отыскать.
— Я понимаю, они ведь были пленные. Они хотят отомстить.
— Давай не будем говорить о них… Вот, например, яблоко. Что ты можешь о нем рассказать? Какую историю?
— Историю?
— Ну да, историю, легенду какую-нибудь…
Алексей задумался, опустил голову.
— Как в райском саду! — подсказала Мария, подошедшая сзади вместе с Анастасией.
— Сам знаю! — Алеша резко обернулся, обиженно глядя на сестру.
Та засмеялась:
— Ладно, я буду змеем-искусителем! — она надула щеки, выставила вперед руки, согнув пальцы так, чтобы они были похожи на клешни.
— Не так, не так, — быстро сказала Настя. — Во- первых, змей соблазнил Еву. И соблазнил, не пугая, а льстиво, сладкими речами…
Государь невольно улыбнулся, глядя, как Анастасия, сделав умильные глазки, словно кошечка поднырнула к брату.
Настя умела изображать близких, знакомых, с большим удовольствием принимала участие в домашних спектаклях. У нее был несомненный актерский талант.
— Ты вместо змея кошку показала, — сказала Мария.
— Домой придем, я покажу, как змеи ползают, — быстро ответила Настя.
— Домой? — переспросил Алексей.
— Не придирайся к словам! — Анастасия поправила шляпку, улыбнулась брату.
— Не будем про змея, — примирительно сказала Мария. — Начали-то про яблоки?
— Вот именно! — Настя весело посмотрела на брата.
— Если ему про яблоки не вспоминается, пусть вспомнит про клубнику!
Тут засмеялась не только Настя, но и все, включая государя.
И Алеша не мог не улыбнуться, и глаза его повеселели.
В каждой семье есть истории, которые домочадцы вспоминают с особой радостью. Истории именно этой семьи. Здесь одно слово служит паролем, и сразу вспоминается, что же произошло.
Алеше было четыре годика, когда на одном из семейных обедов в Царском Селе он залез под стол и снял туфельку у молоденькой фрейлины, которая ему очень нравилась.
Фрейлина вздрогнула от неожиданности, испуг исказил ее милое личико.
— Что с вами? — спросила государыня.
— Ваше величество, — ответила фрейлина, — цесаревич Алексей изволил снять с меня туфельку.
— Ах, вот оно что! — как можно строже сказала государыня, увидев, что белокурая, вся в кудряшках, голова Алеши выглядывает из-за края стола. — Немедленно встаньте и верните туфельку!
— А никакой туфельки у меня нет! — сказал он.
— Покажите ваши руки! — сказала государыня, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
— Руки? Пожалуйста! — цесаревич вытащил из- под скатерти руки, и все услышали, как туфелька шлепнулась о паркет.
— Вот, поглядите! — и Алеша покрутил ладошками. — Ничего нет!
— Алексей, немедленно поднимите туфельку и сами наденьте ее на ногу фрейлине! — сказала государыня. — Вы все поняли?
— Конечно, — Алеша вздохнул, лицо его стало грустным.
Он оглядел стол, взял с тарелки клубничку, съел ее. Потом взял еще одну ягодку — крупную и сочную. Вдруг какая-то мысль мелькнула в его глазах, и они мгновенно оживились. Он быстро нырнул под стол.
Надев фрейлине туфельку, он вылез из-под стола, обежал его и встал у окна, чтобы хорошо видеть милое лицо фрейлины.
— Ну что, туфелька на месте? — спросила государыня.
— Да, ваше величество!
Вдруг она вскрикнула и резко встала, подняв ногу и сбрасывая с ноги туфельку. В испуге вскочили со стульев и те, кто сидел рядом. Встала и государыня.
— Что там такое? — грозно спросила она.
Дворцовый комендант Воейков, подняв туфельку, увидел в ней на внутренней стельке большое красное пятно.
Воейков был статный, грудь колесом, усы безукоризненно изгибались волной. Голос у него был громкий, командирский.
— Здесь, ваше величество, — сказал Воейков, разглядывая туфельку, — раздавленная клубника.
— Что?
— Клубника, ваше величество, — повторил Воейков.
В наступившей тишине раздался негромкий смех. Это не выдержал и первым засмеялся князь Василий Долгоруков. Он был честен, смел и бесконечно предан царю. В семье его звали Валя. Вслед за князем засмеялся и доктор Евгений Сергеевич Боткин — могучий, плечистый, такой же открытый, как и князь. Широкое, чистое лицо фрейлины Анны Вырубовой, дочери знаменитого композитора Танеева, озарилось веселой улыбкой, и она засмеялась звонко, заливисто. Даже государь, всегда сдерживающий себя, тоже тихонько засмеялся.
Но надо было в это время видеть лицо Алексея — выражение его то и дело менялось. Сначала было ожидание, потом, когда юная фрейлина вскочила, — испуг, затем ожидание наказания. Наконец, когда все уже смеялись и хохотали, — веселая улыбка.
— Графиня, отведите его, пожалуйста, в детскую, — сказала, обращаясь к Анастасии Гендриковой, государыня. — Вы, Алексей, наказаны и остаетесь сегодня без прогулки в саду. Извинитесь перед мадемуазель.
Графиня с выразительными темными глазами, строгая и добрая, подвела цесаревича к фрейлине.
— Простите меня, — сказал Алексей. — Но я хотел, чтобы всем весело было.
Мадемуазель как-то растерянно улыбнулась и пожала плечами.
— Ну все, идем! — графиня Анастасия увела цесаревича…
Долговязый охранник, тот, который играл в карты, когда государь пришел за свечой, с насмешливой гримасой смотрел на царя и детей.
— Веселятся, — сказал он своему напарнику. — Можешь представить, над чем они смеются?
— Тебе-то какая разница? — лениво отозвался второй охранник.
У него было одутловатое лицо, мешки под глазами. Он страдал от болезни печени, разрушаемой алкоголем. Здесь, на Урале, служа вместе с русскими уголовниками, которые теперь стали революционерами, он приучился пить денатурат.
Говорили охранники по-немецки.
— Пусть повеселятся — недолго осталось.
— Тебе не кажется, что они даже не догадываются? Или так легкомысленны?
— Тише. Ты забыл, что она немка?
— Да не слышат ничего. Видишь — опять хохочут, идиоты!
В это время дети вместе с государем подошли к Александре Феодоровне.
— Вам весело, — сказала она. — Ты, Настя, насмешила?
— Вспомнили Алешкину клубнику, — радостно отозвалась Мария. — Туфельку фрейлины. А теперь давайте вспомним Настины башмачки.
— А! Сколько можно об одном и том же! — Алексей поднял руку, в которой держал кусочек мяса, оставленный с обеда.
Спаниель Джой, любимый не только Алексеем, но и всей семьей, послушно встал на задние лапы и застыл, словно окаменел. У собачки была шелковистая светло-каштановая шерсть, мягкие длинные уши, свисающие почти до земли. Глаза карие, умные.
В них сейчас светились любовь к хозяину и ожидание награды.
— Молодец, Джой! — и Алексей отдал собаке мясо.
— А для Джерри ничего не припас?
Из-под рукава Настиной кофточки выглянула мордочка маленькой собачонки, с которой Настя почти никогда не расставалась. Глаза у Джерри были навыкате, блестящие, верхние зубки нависали над нижними, отчего казалось, что мопсик разозлен и сейчас кого-нибудь обязательно тяпнет. На самом деле Джерри была добрейшим существом, веселым и ласковым. Шерстка у нее была такая же шелковая, как у Джоя. Джерри тоже все любили, но особенно — государыня.
— Дай ее мне, — сказала Александра Феодоровна. — Я успела по ней соскучиться.
— Для нее у меня есть сухарик. — Алексей поднес на ладошке угощение.
Но Джерри, понюхав сухарик, отвернулась, да с таким чувством достоинства, что все невольно рассмеялись. Веселее всех — Анастасия, ласково шлепнувшая собачку по короткому хвостику.
Анастасия, взрослея, оставалась такой же веселой и озорной. История с ее туфельками, о которой не захотел вспоминать Алеша, была такова. Она играла в прятки с детьми Пьера Жильяра, швейцарского подданного, который учил царских детей французскому. Пьер Андреевич, как звали его в семье, учил французскому герцога Лейхтенбергского, который приходился дядей по матери государю Николаю Второму.
Рекомендованный царской семье, он, прекрасный человек и педагог, очень скоро стал своим в царской семье.
И вот, играя в прятки с детьми Пьера Андреевича, Настя спряталась за портьеру. Но башмачки ее были видны.
— Анастасия Николаевна, а мы вас видим, — сказала дочка Жильяра, Мари.
— Ну хорошо, я перепрячусь. Отвернитесь!
Настя снова спряталась.
— Анастасия Николаевна, а мы вас видим! — опять сказала Мари, потому что башмачки Насти по-прежнему выглядывали из-под портьеры.
В ответ — тишина.
Мари подошла к портьере и резко отдернула ее. Насти за портьерой не было, на полу стояли лишь башмачки. Пока Мари соображала, что же произошло, Настя вынырнула из-под стола, подбежала к двери и постучала по ней:
— Тук-тука, тук-тука! — и весело, заливисто рассмеялась.
Белые зубы ее сверкали, глаза сияли — как ловко она всех провела!
Смеялся и Пьер Андреевич, принимавший участие в игре. Из-под его прекрасных усов тоже сверкали белые зубы, карие глаза озорно светились. Он всей душой полюбил царскую семью и не оставил ее, когда после отречения государя почти все царедворцы разбежались, как крысы с тонущего корабля. Пьер Жильяр, как и учитель английского Сидней Гиббс, последовали за семьей в ссылку и оставили ее только в Тобольске, когда чекисты приказали им возвращаться в Петроград или идти на все четыре стороны.
— Вот и прогулка закончилась, — сказал Алексей.
Из-за своей неизлечимой болезни, гемофилии, он с годами становился все более печальным. Алеша уже не устраивал розыгрыши, потому что игры внезапно обрывались, пустяковый ушиб на много дней приковывал его к постели.
— Ну и что? Продолжим игру в доме. Маман, ведь мы можем здесь сыграть сцены, как в Царском? Пусть не будет костюмов, но мы придумаем, — сказала Настя.
— А у тебя есть что-то на примете?
— Я вот думала… «Жил-был у бабушки серенький козлик…»
— Что-о?
— Да, козлик! А сделать это, как в «Риголетто». Например, вступление поется, как песенка Герцога.
Настя подбоченилась, правую руку откинула в сторону, ножку отставила (ну просто первый тенор в роли Герцога!) и запела:
— Жил-был у бабушки серенький козлик…
Все так и покатились со смеху.
— Надо же! — государыня смеялась, вытирая слезы. — Маша, Оля, возьмите кресло. Пойдемте, а то наши церберы уже нервничают.
Тем же путем — мимо беседки, где была калитка, через двор, по лестнице на второй этаж — вернулись в свои комнаты.
Государь нес сына на руках. Усадил его в кресло.
— Или ты хочешь лечь?
— Нет, папа, посижу. Не хочется лежать. Если бы ты рассказал мне что-нибудь…
— Из истории?
— Нет, лучше из своей жизни.
— Но в ней нет ничего такого, — он улыбнулся сыну. — Может, ты сам скажешь мне, что хотел бы узнать? Наверное, о войне?
— Да, о войне.
Государь задумался.
Комната, в которой они размещались, была довольно просторной, так что кресло, стоящее у кровати, на которой спал цесаревич, находилось достаточно далеко от кровати государыни. Александра Феодоровна, положив под спину подушки, лежала, взяв в руки книгу, — ноги по-прежнему болели. Лучшим лекарством для нее всегда было чтение.
Она слышала разговор мужа и сына. Между ними не было никаких секретов, но есть обстоятельства, когда самые близкие люди не все могут сказать в присутствии третьего, который не лишний, но все же в данную минуту при подобном разговоре нежелателен.