На душе у него было тяжело. Куда он поведет поверивших в него людей? Слишком ничтожными теперь казались ему самому набранные по деревням полки по сравнению с огромной, затихающей от всяких бурь страной. Верил ли он сам в то, что еще совсем недавно обещал? Тогда казалось — верил. А сейчас?
Обстановка требовала четких и продуманных решений. Само существование армии накладывало на тех, кто ее возглавлял, нелегкие обязанности. На худой конец (но не позднее сегодняшней ночи) необходимо было определить хотя бы движение стоявших на изготовке полков. Выработать и отправить распоряжения. Но как раз в этом-то и была загвоздка: Антонов не имел в себе сил даже для такого решения и, как все нерешительные люди, отыскивал малейшие зацепки, лишь бы оттянуть неприятную минуту, но при всем том не переставая соблюдать видимость самой активной работы. Все, кто был вокруг командующего, подыгрывали ему в этом, зная по опыту, что решение придет само собой в последний миг, когда все оттяжки будут исчерпаны и армия снова окажется перед началом нового дня.
Пока же, до наступления рассвета, штаб исправно помогал командующему создавать иллюзию занятости неотложными делами.
Многое сейчас зависело от Богуславского. В течение последних дней он со своими полками угрожал Тамбову, однако дальше угроз дело не двигалось. А тем временем разведка доносила, что регулярные части Красной Армии (не прежние отрядики) уже наводили порядок у соседей, в Воронежской губернии. И у Антонова мало-помалу крепла тревожная мысль, которой он не делился ни с кем: как бы не пришлось отказаться от Тамбова вообще.
Чтобы заглушить растущую тревогу (а своим чутьем он всегда гордился), главарь мятежа делал вид, что с головой утонул в заботах. Чрезвычайно помогало то обстоятельство, что некому было печатать на пишущей машинке. С тех пор, как при удачном налете на Рассказово в числе трофеев оказалась пишущая машинка, Антонов все приказы своего штаба рассылал только отпечатанными. Документ, написанный не от руки, как это делалось прежде, сам собой свидетельствовал об авторитете штаба и как бы убеждал, что нынче борьба достигла иного, более высокого уровня. Теперь Антонов уже не тот, хоронившийся в укромных дебрях, где он заметал свои следы, сейчас он глава армии, способный одним словом привести в движение огромные силы.
К машинке специально был приставлен человек, очень выносливый, обязанный оберегать ее пуще глаза. Он возил машинку на тачанке, все время удерживая ее на руках.
Размах восстания, как это ни странно, усугублял и без того мучительный разлад в душе Антонова. По мере того как раздувался мятеж, для руководства полками стали требоваться дельные, а главное, грамотные люди. Но Антонов всю свою жизнь презирал и ненавидел грамотных людей. Эта ненависть с новой силой поднялась в бурные дни после царского отречения. О, в те дни у него словно открылось особое зрение и он увидел, что так называемые горшки обжигают совсем не боги, отнюдь нет! Тогда в Тамбове, в зале губернского собрания (не где-нибудь!), он сам, собственной персоной, торговал кусками своих кандалов, распиленными загодя и принесенными в серебряном ведерке для шампанского. О нем, когда-то прогремевшем на всю губернию чудовищной расправой над артельщиком с деньгами, давно уже забыли и, видимо, не вспомнили бы никогда, если бы не гром событий: срочно потребовался свой, доморощенный страдалец и герой. Судьба Антонова переменилась: чистенькие господа, в свое время безжалостно отвесившие ему «полную статью», взяли его под руки, стали показывать его и восхищаться, и у него забегали глаза. Сквозь мишуру красивых слов он своим цепким каторжным умом пытался поскорее разобраться, кому все это выгодно, и боялся, как бы ненароком не продешевить. Во всяком случае, пока что он был нужен этим говорливым господам, старавшимся замять свое давнишнее участие в его судьбе. Пока они носились с ним, будто со знаменем: страшная Сибирь возвращала России своих узников, каждого в ореоле каторжного мученика, а следовательно, и героя, и уже одним этим вызывала к ним нестерпимый злободневный интерес. А дальше будет видно; он подождет, посмотрит. Пока, как говорится, ветер ему в спину…
Публика губернского собрания сознавала двойственность своего положения. С одной стороны, человек, торговавший каторжными сувенирами, и по сию пору оставался страшен ей своими прошлыми кровавыми делами; страшен был его нечистый, воспаленный взгляд, страшны вспотевшие виски, продавленные, лошадиные, и тонкие, совсем не разбойничьи руки, руки интеллигента, не душегуба, но тем-то и страшней было, что эти руки не боялись никакой, даже самой большой крови; с другой же стороны, такой момент, такие исторические дни! И публика с азартом лезла к столику, каждый выкрикивал свою цену, совал измятые кредитки и с минуту, на восторженных глазах других, менее счастливых и удачливых, в непонятном возбуждении переживал радость от диковинной покупки, вскочившей волею истории в такую моду и в такую цену.
В тот вечер в зале Тамбовского губернского собрания Антонова еще долго передавали от стола к столу, его и чествовали, и страшились, а он был молчалив, натянуто улыбчив и, чтобы не видели его растерянных глаз, упорно прятал взгляд, рассматривая свои руки. Он догадывался, что эти люди хотят воспользоваться им как временным знаменем, а затем выбросить за ненадобностью. «Дудки! На нас не проедешь. Сами с усами…» И он добился своего, широко развернул дело, но — вот наказанье! — разворачивался он на основе веры в природную мужичью силу, а едва восстание стало принимать сегодняшний размах, пришлось убедиться, что вести войну «одним нутром», особенно в таком масштабе, попросту невозможно. Для этого требовались люди не чета ему (сам он не умел даже читать карты). Приходилось идти на уступки и терпеть возле себя таких, кому он не мог верить.
Так терпел он и бывшего штабс-капитана Эктова, никогда не доверяя ему полностью, хотя сознание того, что штаб под руководством опытного военного работает «как следно быть», наполняло душу Антонова гордостью и прибавляло ему уверенности.
Эктов, Эктов… В последнее время Антонов нуждался в нем, человеке подозрительном, больше, нежели в любом из своего привычного и проверенного окружения. Вез Эктова он был как без рук. Вот ведь она что делает, чертова грамота! Его люди неплохо владели шашкой и обрезом, здорово расправлялись с пленными, могли без устали отмахать десятки верст в седле, но тут, в деликатном штабном деле, не понимали ровным счетом ничего и перед той же пишущей машинкой терялись, как дети. Грамота казалась им каким-то колдовством, и недаром они с таким недоверием относились к каждому умеющему читать и писать человеку.
Помимо ожидаемых известий от Богуславского заставляло нервничать еще одно: несколько дней назад из Москвы тайно прибыл человек и передал Антонову приглашение на подпольный съезд «партизанских сил всей России». Ехать, не ехать? Хотелось бы поехать самому, показаться, сорвать дань удивления перед масштабами раздутого восстания, но — страшно. А кого послать вместо себя? Кроме опять же Эктова, некого. А надежен ли штабс-капитан? Не подведет ли?
Вокруг стола, на котором стояла пишущая машинка, толпились штабные, кое-кто из охраны. За машинкой сидел Дмитрий и, заглядывая в исписанный карандашом листок, редко и с усилием тыкал в торчащие пуговки. Печатал — как кирпичи клал. На лице испарина. Из-за спины Дмитрия любопытные с изумлением наблюдали, как на белой странице выщелкиваются аккуратные буковки.
— Вот гады! Придумали же…
Зажатой в кулаке нагайкой Назаров сдвинул чалму со лба.
— Еврея нам какого, что ли, раздобыть? Уж так и быть, пускай бы жил. Вот нация на грамоту… Из-под карандаша аж искры летят!
Токмаков, командир первой повстанческой армии, знакомый Антонову по каторге, с сомнением покачал головой:
— Тут грамота не всякая сойдет. Тут особая грамота требуется.
— В городах девки на машинках щелкают.
— Вот и нам надо девку приискать, — сказал Токмаков.
— Не выдержит, — вздохнул Назаров. — Экая ведь орава! — показал вокруг себя. — Тут кобыла ногайская сбежит.
И тут негаданно-нежданно объявился сам Богуславский: молод, картинно красив, человек большой храбрости. От изумления у Антонова полезли глаза на лоб.
Щеголяя выправкой, Богуславский козырнул и доложил, что Хитровский полк внезапным налетом потрепал красных курсантов и захватил немалые трофеи, однако делиться захваченным отказывается: говорит, самому нужны. (О разладе между Антоновым и Матюхиным, командиром Хитровского полка, штабные знали и по молчаливому уговору фамилию последнего не поминали, употребляя лишь название полка.)
Богуславский докладывал, но по его глазам Антонов видел, что говорит он не о главном, боясь лишних ушей. Самые важные новости, заставившие его срочно прискакать, Богуславский берег для одного Антонова и больше ни для кого.
— Ох, допрыгается он у меня, контрик! — пригрозил Антонов, принимая игру.
Близился рассвет, и командующего спросили, как поступить с ранеными.
— Много?
Раненых оказалось человек пять-шесть.
— Оставить здесь.
Богуславский, помнивший армейские традиции, попробовал возразить:
— Не положено раненых бросать, Александр Степаныч.
— Что?! — ударив кулаками в стол, Антонов поднялся. — Учить меня?! Я не посмотрю! Я те обломаю!..
Молодой офицер оскорбленно отвернулся. На минуту в штабе воцарилось молчание, слышно было лишь редкое щелканье пишущей машинки. Наконец Антонов, отдуваясь, опустился на место и с утомленным видом стал барабанить по столу. Зря погорячился. Так ведь терпения не хватает: каждый со своим умом суется…
— Мобилизация идет?
Ему ответил смирный Ишин:
— Без коней много. С одними вилами.
— Все равно давай, — сердито бросил Антонов. — Не жалей. Криком возьмем!
В последнее время он со всеми без различия говорил напористым и бодрым тоном, словно отсекая самую возможность хоть малейшего недоверия к его большой и кровавой затее. В душе, наедине с собой, Антонов давно уже осознал, что победа, такая, о какой мечталось и оралось на всех митингах, не добывается ни численностью полков, ни даже личной храбростью таких командиров, как Богуславский (на одной смелости сейчас далеко не уйдешь; слишком это простое дело — махать под пулями шашкой). И все же он всеми силами старался вдохнуть уверенность в своих сподвижников, напирая именно на массовость восстания. Но верят ли они в его слова, в его искусственную бодрость? Бороться с постоянным подозрением ему помогало сознание того, что все его подручные связаны одной кровавой порукой и никому из них нет иного пути, как только вместе с ним до самого конца.
Распорядившись, чтобы всякого, кто уклоняется от мобилизации, «в яругу и башку долой», Антонов устало приказал остаться в комнате одному Богуславскому.
Наедине со своим любимцем он ни о чем не спрашивал, лишь заглянул ему в самые глаза, глянул глубоко, с затаенной тревогой. И как выяснилось, боялся он не зря.
Разведка была, пожалуй, одной из наиболее сильных сторон антоновского восстания. Штаб повстанцев располагал своими людьми даже в Тамбове, «наверху», откуда доставлялись самые последние, самые секретные сведения. Однако сегодня Антонов был бы рад не иметь тревожной информации, какую привез его доверенный человек. Новости были страшными. В ночь на 1 мая, когда на станции Моршанск начали выгружаться эшелоны кавалерийской бригады Котовского, под Тамбов направились и войска из Воронежской губернии. Избегая неминуемого окружения, Богуславский спешно отошел, использовав заслон из мобилизованного населения… В заключение Богуславский обронил, что вообще-то этого следовало ждать: после разгрома кронштадтского мятежа, отмеченного в начале апреля парадом войск на Красной площади, власти неминуемо должны были обрушить на восставших мощный кулак боевых регулярных частей.
Знал ли об этом сам Антонов? Догадывался ли? Конечно, знал и догадывался. Это других можно обманывать и верить в то, что они не сомневаются в твоих словах. Но перед самим-то собой можно и без пляса пройтись. И у Антонова засосало под сердцем. Слишком привык он к малочисленным отрядам красноармейцев, которых ему удавалось водить за нос, заставлять изматывать силы в бесплодных погонях по губернии. С теми чего было не справиться! Но вот пришла настоящая армия, и на него повеяло ужасом близкой расплаты. Слушая Богуславского, он непроизвольно сжимал кулаки. Кажется, давно ли получил он личное послание «мужичьего министра» Чернова, в котором тот уверял, что за личностью Антонова с восхищением следит весь мир? «Знайте, что только на днях закончился в Париже съезд членов Учредительного собрания, на котором большинство решило всячески поддержать социал-революционеров, а эти устами лучших своих вождей… объявили, что будут вести вооруженную борьбу с большевиками. Итак, помощь не за горами…» Ему даже подсунули целую политическую программу, провозгласившую свержение власти коммунистов-большевиков, политическое равенство всех граждан (исключая членов дома Романовых), частичную денационализацию фабрик и заводов, допущение русского и иностранного капитала для восстановления хозяйственной жизни страны… Слова, одни слова… Говорильщики проклятые! Им хорошо сейчас в своем Париже, а тут начинается такое… Ну да мы еще не кончились, мы еще гульнем напоследок!
Ни в какую Москву он теперь конечно не поедет — пошлет вместо себя Эктова. А для пригляда он отправит с ним своего проверенного человека. Пусть штабс-капитан постесняется, выпрашивает помощь. С Дона, например. Там сейчас давят казачье восстание, люди бегут, лезут, как клопы, во все щели, чтобы спастись. Вот пускай и заворачивают сюда, к нему.
— Коней держи в справе на всякий случай, — посоветовал он Богуславскому. — Побегать придется.
— Александр Степаныч, обратись с воззванием к мужикам. Тебя любят, послушают.
Наклонив голову, Антонов думал.
— Ладно. Скажи там, чтобы притащили машинку, что ли…
Зачем ему машинка? Но Богуславский ничего не спросил и отправился выполнять приказание.
Дождавшись окончания разговора, появились члены штаба. Поглядывая на Антонова, пытались догадаться о новостях. Он никому не давал заглянуть себе в глаза.
Вернулся Богуславский и доложил, что машинка занята Дмитрием: печатает стихи.
— Сгони к черту! Нашел тоже… Скажи — самому нужна.
Слышно было, как в соседней комнате стал горячиться Дмитрий.
— Сейчас, не лапай. Кончу вот.
— Нельзя, Дмитрий Степаныч. Приказ.
— Приказ, приказ… Комиссарские замашки! Для кого стараюсь? Для себя, что ли? Ни черта не понимаете.
Он вошел с выхваченным из машинки листком, все еще сердитый.
— Чего там у тебя? — спросил Антонов. — Опять стихи? Ну вали, послушаем. Только короче, а то некогда.
Дмитрий, трогая себя за горло, кашлянул и подозрительно глянул на Ишина — у того по губам промелькнула едкая усмешка.
— Все? — спросил Антонов.
— А чего же еще? — Дмитрий пожал плечами.
— Ладно, — изрек Антонов, — оставь. Нам теперь всякое дерьмо гоже.
Дмитрий вспыхнул:
— Ну, знаешь! Валяйте тогда сами. А я погляжу.
Проводив его взглядом, Антонов усмехнулся и потер висок.
— Горячий… Ладно, давайте за дело, — он повернулся к смирно стоявшему Яшину. — Насочинял бы ты попонятней, что ли? Чего они, черти, как колоды по печкам сидят? Нам люди нужны. Пусть хоть с вилами, хоть с голыми руками!.. Заверни там, чтоб проняло, ты же можешь.
Испытывая удовлетворение от того, что Антонов при всех признает его превосходство и незаменимость, Ишин скромно потупился:
— Чего уж… Ладно. Сделаем.