Не вспоминался Забвенный. Теснились в памяти лицейские проказы, Дельвиг в очках, локоны Анны Петровны, шампанское, устрицы, толстая сводня, тройка, семерка, туз.
На столике бронзовая чернильница со статуеткой Ганнибала. Пушкину почудилось, будто арап шевельнулся. Да, да! Вот закраснелось на нем одеяние Мефистофеля; курчавятся жесткие волосы; зубы сверкают.
— Покаялся ли ты?
Александр Сергеич кивнул.
— Напрасно. Сын Марии не простит «Гаврилиады».
Пушкин со стоном очнулся. Над ним наклонился Даль.
— Бредишь опять?
* * *Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского.
— Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли…
— Что было в этих бумагах?
— Шалости пера… остроты, касательно форм правления… шутки о духовных и светских лицах.
Они у тебя?
Со мною, Ваше Величество.
Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло.
— Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер.
— Он болен, Ваше Величество.
— Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен?
— Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон…
— Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан?
— Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать.
— Ступай.
Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака.
Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш.
— Вот как ты исполняешь мою волю! — крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. — Кому ты служишь: голландцу или мне?
— Я верноподданный Вашего Величества.
— Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь!
Молнии сыпались из глаз Государя.
— Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога.
— Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться.
Государь прошелся взад-вперед; гнев его стихал.
— Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.
* * *Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят.
— Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет.
Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами.
На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы.
— Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами?
Жуковский вздрогнул: так искрились черты хозяина.
— А с вами? Неужели ничего?
Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом.
— Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну.
Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась.
— Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет?
— Бог мой! — воскликнул барон с видом веселого простодушия. — Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский.
— Да, мне это известно.
Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон.
— Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку.
Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел.
И опять на мезонине запела флейта.
Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.
Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе; сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей.
Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!
* * *— Что Риттер? — спросил Государь лейб-медика; придворному доктору было поручено смотреть за больным.
— Ваше Величество, Риттер безнадежен.
Часть вторая ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
Он сильно означил свое жидовское присутствие.
В нескольких часах езды от Вечного города странник с безводного пыльного пути вдруг попадал в благоуханную долину. Берега излучистого Арно пестреют и зыблются; на небосклоне голубая цепь Апеннин. Дорога ведет к аббатству Сан-Донато. Под сенью исполинских кипарисов суровый храм со сквозной колокольней; замок тонет в саду.
Легкая коляска на венских рессорах летела вдоль платановой аллеи. Дыханье цветов приветственно освежило запыленные лица путников. Их четверо: русский Цесаревич Александр, наставник его Жуковский и два юных сверстника: Жозеф Виельгорский и Алексис Толстой.
— Вот оно, это пхославленное аббатство. По пхавде сказать, ничего особенного нет, — сказал Цесаревич, высокий и светлоглазый, с пышной, будто припухшей, верхней губой.
— Не забудьте, Ваше Высочество, — возразил Жуковский, — здесь вся обстановка Наполеона с Эльбы.
Наследник вяло улыбнулся. — Посмотхим.
Граф Виельгорский молчал, Толстой восхищался вслух. Подобно Наследнику, Алексис высокого роста и сильного сложения, но уступает в красоте: античный профиль графа портил крупный славянский нос.
Навстречу путникам вышел хранитель музея и низко поклонился.
— Как, это вы, барон? — воскликнул Жуковский.
— К услугам Его Императорского Высочества. Вспомните прекрасный русский афоризм, господин тайный советник: горы не сходятся, люди сойдутся.
* * *Сан-Донато может называться цветочным царством. Как зрачки полусонных чудовищ, золотые орхидеи подозрительно мигали; лукаво смеялись розы; пылал безумной яростью мак. Цветы разбегаются, путаясь; кидаются на клумбы; вьются по карнизам и столбам.
Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали; над головой Александра парил орел.
— Самодержавная эмблема русской славы, — сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса; птица, подхватив его, тотчас скрылась.
Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе; на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь.
— Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора.
Все подошли к колоссальному изваянию.
— Изумительно, — прищурясь молвил Жуковский. — Какая красота! Воистину муж рока.
Наследник зевнул.
— Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха — заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь.
— Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, — заметил барон. — Будущее оправдает их истину.
Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив; при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами?
Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине.
— Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона.
Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке.
— Я не желаю смотхеть подобные хеткости, — ответил сухо Наследник. — Василий Андхеич, вехнемся в замок.
Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился.
Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды; на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу.
Барон торжественно выступил вперед.
— Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.
* * *Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра.
Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. — «Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство». С мнением дочери согласился барон. — «Добродетель и порок во многом схожи; потомству предстоит решить, не близнецы ли они», — любезно пояснил дипломат озадаченному поэту.
Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг.
Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк; сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся.
— Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком.
Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул.
— Сейчас же поди.
Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества.
— Духак, — сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского.
— Жозеф, не сехдись и оставь меня.
* * *На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону:
— Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич?
— Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью.
Барон приподнял бокал.
— Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость.
Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном.
— А я с этим не согласен, — возразил Жозеф, подымаясь на террасу. — Аристократия — соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры.
Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике.
— Что с ними случилось, граф?
— Так… Вышла неловкость…
— Однако?
— Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи.
Барон хохотал.
— Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф…
— Милейший барон, я прошу вас не продолжать.
— Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя.
— Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду.
— Почему?
— Потому что это священный тост.
Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил.
— Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля.
Виельгорский сорвал печать.
— Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий?
— Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского.
— Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.
* * *Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет; между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро; еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато.
Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян.
Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый; стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса.
Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах; на разные голоса завывали в зверинце хищники; орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен.
Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку.
— Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь.
Василий Андреич горько усмехнулся.
— Бахон пхав! — воскликнул Цесаревич. — Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис; наконец, и я не иголка.
Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя.
Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену; горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.
* * *С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях; звенел за обедом веселый смех; шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд.