Фрейлины тоже встали с подушек. Анна молча, степенно пошла в глубь парка. Ее догнала Мари.
— Вы сердитесь на меня, ваше величество? — шепнула она. — Поверьте, я ничем этого не заслужила.
Анна продолжала идти, глядя прямо перед собой.
— Вы знаете, — продолжала Мари, не стараясь заглянуть ей в лицо, — оказывается, я люблю своего мужа!
Анна остановилась. Мари улыбалась так мягко, так простодушно, что ей невозможно было не поверить.
— И знайте, что для меня нет ничего дороже вашей дружбы, — сказала она. — Кстати, в одном сонете, который написал по этому поводу Теофиль… — они взглянули друг другу в глаза и расхохотались.
Между тем разговор Людовика с Люинем мог бы сильно заинтересовать их супруг. В своей осторожной манере Люинь воркующим голосом исподволь развивал мысль о том, что королю следовало бы избавиться от своей неприязни к испанцам, по крайней мере, не проявлять ее столь явно. И даже если вся эта нация не вызывает у него большой любви, можно сделать исключение хотя бы для одной ее представительницы — королевы…
— Н-ну вот, и т-ты т-туда же, — щеки Людовика порозовели от смущения. — Я же тебе говорил: я люблю Анну. Люблю, как… сестру.
— Но она ваша жена, — с нажимом сказал Люинь. — А цель королевского брака — подарить Франции наследника престола.
— Не понимаю… Мы ведь еще так молоды… Или ты уже хоронить меня собрался?
Люинь не сразу нашелся, что ответить на столь прямо поставленный вопрос. Пока он подбирал уклончивые слова и составлял из них витиеватую фразу, король продолжил:
— Все твердят мне про наследника: и отец Арну, и папский нунций Бентивольо. А эти испанцы! — Людовик сделал гневный жест рукой. — Представляешь, недавно посол Монтелеоне спросил во время аудиенции, не нужно ли обучить Анну приемам обольщения, чтобы обеспечить продолжение королевского рода! Нет, каков! Предлагать такое моей жене! А испанских фрейлин ее я больше видеть не могу: они все…
Король произнес слово, какого до сих пор никто не слыхивал из его уст, и Люинь с трудом сохранил серьезное выражение лица.
— Нет, в самом деле! Однажды вечером обступили меня, огородили своими юбками и чуть ли не силой хотели уложить с ней в постель! При одном взгляде на них с души воротит! Черное воронье!
В самом деле, большинство статс-дам королевы были вдовами, а потому постоянно ходили в черном.
— А если испанки уедут? — вкрадчиво спросил Люинь.
— То есть как? — не понял Людовик.
— Я думаю, что если вы решите отослать испанскую свиту королевы обратно, сделав это условием свершения вашего брака, ее августейший отец не станет возражать.
— Нет! — резко сказал Людовик и помрачнел. — Тогда из Мадрида вышлют французскую свиту Елизаветы, и она останется совсем одна…
Повисло молчание. Король и Люинь молча шли рядом. Каждый думал о своем. Вдруг тишину прорезал гортанный возглас графини де ла Торре, что-то говорившей фрейлинам по-испански. Людовик вздрогнул от неожиданности и невольно обернулся в ее сторону.
— Все-таки подумайте, ваше величество, — тотчас шепнул ему Люинь.
Ришелье бессильно откинулся на подушки и прикрыл глаза. Носилки мягко покачивались, а в душе его царило смятение, почти паника. Когда помощник папского легата показал ему копию этого письма — ответ на запрос Папы Павла V французскому королю, — у него чуть не подкосились ноги. Папа интересовался, в чем же провинился епископ Люсонский, добрый католик, стремящийся ревностно служить своему государю. В письме же сообщалось, что Ришелье пренебрегал своими пастырскими обязанностями, приносил вред на службе монарху, чем способствовал общественным беспорядкам! Какой, удар! Подлый Люинь! Ришелье так и видел, с какой сладенькой улыбочкой тот диктует письмо своему секретарю! Теперь можно ожидать чего угодно, надеяться не на кого: не так давно, в сентябре, умер кардинал дю Перрон, его единственный покровитель.
Носилки остановились у дома каноника де Бомона. Ришелье с трудом из них выбрался и пошел к двери. Голова разламывалась от нестерпимой боли, и он машинально сжимал пальцами виски, словно чтобы она не раскололась на части. Думать все равно ни о чем невозможно. Просто лечь, закрыть ставни, сомкнуть глаза…
В комнате к нему тотчас бросился брат Анри:
— Арман, вот и ты наконец! Ужасные вести!
Ришелье покачнулся. Первой мыслью было то, что уже пришел приказ об аресте, и их завтра же препроводят в Пиньероль.
— Я получил сегодня почту… Моя жена умерла… Умерла родами… Две недели назад… У меня сын… мальчик… — Анри говорил сдавленным голосом, обхватив себя рукой за горло, словно отрывал от него чьи-то невидимые пальцы. — Он там один… Ему же нужно… найти хорошую кормилицу, позаботиться… Я тотчас написал королю… И я уверен, что король не откажет мне в моей просьбе… Так может быть… Выехать уже сейчас, не дожидаясь разрешения? Как ты думаешь, Арман? Арман? Что с тобой?
Прислонившись к притолоке, побледневший Арман, путаясь, расстегивал ворот, судорожно глотая воздух.
— Да-да, конечно, — прошептал он. — Ехать… Лошадей…
Ехать на почтовых. Скорее, медлить нельзя. Вот из конюшни выводят свежих лошадей. Одна из них с норовом, взбрыкивает, закидывает голову, косит бешеным глазом, грызет удила большими желтыми зубами. Конюх надевает сбрую, затягивает супонь, похлопывает рукой по крупу. «Трогай!» — «Но, пошел!» Кони скользят ногами по жиже из грязи, смешанной со снегом, приседают, коротко ржут. В грудь врезаются постромки, перехватывает дыхание. Коротко свистнуло в воздухе, спину ожгло жаркой болью. Вперед! Впереди змеится дорога, снова свист — иго-го! — хватаешь ртом холодный воздух, из ноздрей вырывается пар, топот копыт — тагада, тагада…
— Арман, Арман, очнись! — Анри трясет его за плечи. Ришелье сидит на полу, не понимая, как там очутился. В глазах Анри страх.
— Что… Что со мной было? — еле слышно выдавливает из себя Арман.
Анри медлит с ответом. Потом говорит:
— Ты… ты опустился на четвереньки и стал бегать вокруг стола. Ржал, как лошадь… пойдем, я уложу тебя в постель…
Сын маркиза Анри де Ришелье скончался через месяц после своей матери. Безутешному вдовцу не было позволено даже присутствовать на похоронах.
Четвертого декабря длинная вереница карет вывезла из Лувра, а затем и вообще из Франции всех испанских фрейлин и статс-дам королевы Анны Австрийской. Из числа ее соотечественников при дворе остались только духовник, личный врач, старшая камеристка да старая кормилица Эстефанилла, с которой не пожелала расстаться ее воспитанница. Обергофмейстериной и главой Совета королевы была назначена Мари де Люинь, получившая под свое начало около пятисот человек.
Постепенно между Мари и королевой завязалась нежная и доверительная дружба. Она имела мало общего с отношениями, связывавшими Людовика с Люинем. Король не уставал осыпать милостями своего любимца: тот уже стал губернатором Пикардии, а в Лувре теперь говорили с прованским акцентом, поскольку двор наводнили многочисленные родственники фаворита, торопящиеся из бедных стать богатыми. Мари же ни в чем не нуждалась; скорее, это она дарила себя королеве, давая ей возможность почувствовать себя просто женщиной, выговориться, погрустить и посмеяться вместе с родственной душой. Супруги двух самых влиятельных лиц во Франции, которыми их мужья зачастую пренебрегали ради государственных дел, а то и своих развлечений, подолгу стояли рядом на балкончике, глядя, как Сена несет свои воды мимо Лувра. Бывало, что просто молчали, но чаще шептались о своем заветном. У Мари уже заметно округлился животик: первенец должен был появиться на свет в марте. Анна поглядывала на нее с доброй завистью и украдкой вздыхала: хотя испанки покинули Францию, Людовик не спешил выполнять свою часть уговора — дать браку свершиться.
Двадцать третьего января отпраздновали свадьбу сводной сестры короля мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом; на шестое февраля было назначено бракосочетание его родной сестры, принцессы Кристины, с герцогом Савойским. Людовик был полностью поглощен подготовкой балета Аполлона, который должен был состояться по этому случаю в Малом Бурбонском дворце: репетировал с музыкантами, следил за тем, как изготовляют декорации и монтируют сложные театральные машины, из которых будут появляться античные боги, давал указания своему портному Аршамбо по поводу костюмов. В самый разгар этой бурной деятельности его величеству доложили, что папский нунций Бентивольо просит его принять. Людовик, разгоряченный, в рубашке с засученными рукавами и простых холщовых штанах, с растрепанными волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, вышел к нунцию и, преклонив колено, поцеловал перстень на его руке.
После того как они обменялись несколькими учтивыми и ничего не значащими фразами, Бентивольо перешел к делу:
— Сир, — сказал он мягким голосом и не глядя королю в глаза, поскольку Людовик этого не любил, — папский престол всегда имел своей опорой трои христианнейшего короля, и в интересах Его Святейшества, чтобы этот трон был прочен, переходя по законному праву к верным сынам и защитникам нашей матери-Церкви.
Поняв, куда клонит нунций, Людовик смущенно уставился в пол.
— Сир, — продолжал тот еще мягче, — неужели вы покроете себя позором, допустив до того, что ваша сестра родит сына прежде, чем вы произведете на свет дофина?
Людовик густо покраснел.
— Нет, такого позора не будет, — пробормотал он и вышел из комнаты.
Вечером того же дня Людовик отправился к королеве… и вернулся к себе, по обыкновению пожелав ей покойной ночи. Около одиннадцати к нему зашел Люинь. Король сидел на постели в одном халате, ссутулившись и зажав руки между колен. Он вскинул голову и посмотрел на вошедшего фаворита. Люинь с усмешкой покачал головой и посторонился, как бы приглашая его пройти в дверь. Людовик подумал, затем решительно поднялся и вышел в коридор.
Вслед за камердинером короля, освещавшим им дорогу факелом, они проследовали через темные залы и галереи в покои королевы. Слуга остался в прихожей, а король с Люинем прошли прямо в спальню. Анна, уже лежавшая в постели, испуганно натянула одеяло до подбородка. Людовик замялся, оглядываясь в нерешительности на склонившихся в реверансе камеристок. Старая Эстефанилла выгнала их всех вон, закрыла на ключ дверь в смежную комнату и тоже ушла. Прошла еще одна томительная минута, и тогда Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил на постель рядом с женой, после чего поклонился и вышел.
В спальне было темно, ничего не разглядеть, поэтому госпожа дю Белье, которую ошибкой заперла в гардеробной подслеповатая Эстефанилла, приникла ухом к замочной скважине, досадуя на дубовую дверь, плохо пропускавшую звуки. Она вся обратилась в слух, и через какое-то время, когда в ушах у нее уже начало звенеть от напряжения, расслышала жаркий шепот короля:
— Ты самая прекрасная женщина на свете, — говорил он счастливой Анне Австрийской, — я всегда буду принадлежать только тебе одной. Всегда-всегда! Никогда не прикоснусь я ни к одной женщине, кроме тебя! И у нас будут дети. Много детей…
Глава 4
КОРОЛЕВА-БЕГЛЯНКА
— Ну, что? — нетерпеливо воскликнула Мария Медичи, едва граф де Бренн приоткрыл дверь в ее покои.
— Все сделано, — коротко ответил тот. — Карета спрятана на том берегу, возле деревянного моста.
Королева-мать стала нервно ходить по комнате, шурша юбками и стуча каблуками. Она вдруг застывала на месте, точно пораженная какой-то мыслью, потом снова принималась расхаживать по скользкому плиточному полу. Действительно, было от чего взволноваться: утром в Блуа прибыл гонец от герцога д’Эпернона и передал письмо, сообщив, что его «следует читать между строк». Нагрев письмо над пламенем свечи, королева увидела проступившие строчки, написанные лимонным соком: все готово для побега, герцог будет ждать ее в Лоше двадцать второго февраля. Но сегодня уже двадцать первое! Что это? Насмешка? Ловушка? На всякий случай Мария Медичи отдала соответствующие распоряжения: карета готова, но что дальше?
Солнце давно уже село, и за окном растеклась густая, чернильная мгла. На часах — без четверти двенадцать. В комнате было жарко натоплено, к тому же королева вся горела от возбуждения. Она подошла раскрыть окно и, вскрикнув, отскочила назад: в окне появилась чья-то голова. Де Бренн подбежал к ней с канделябром: ночным гостем оказался Дюплесси, секретарь герцога д’Эпернона.
— Но Бог мой, сударь, как вы сюда взобрались? — не могла скрыть удивления королева, когда Дюплесси наконец перелез через подоконник и очутился в комнате целиком. Ее покои находились во втором этаже, и до земли было не меньше ста двадцати локтей.
— Лестницы готовы, ваше величество, ждем только вас, — ответил секретарь с учтивым поклоном.
В покоях королевы-матери поднялась страшная суета. Горничные и камеристки сбивались с ног, собирая и увязывая в узлы платья, сорочки и белье своей хозяйки. Тем временем специально выставленные люди следили за тем, чтобы о поспешных приготовлениях не стало известно в замке. Однако в нем царил сонный покой.
Около шести утра королева в дорожном платье, прижимая к груди несколько шкатулок с драгоценностями, с которыми она никогда не расставалась, перешагнула через подоконник своей спальни, выходившей на западную террасу, и нащупала ногой лестницу. До рассвета было еще далеко, город крепко спал, нигде не мерцало ни огонька, темно — хоть глаз выколи. Лестница скрипела и раскачивалась, грозя завалиться на сторону, и королева, не привыкшая к подобным упражнениям, то и дело вскрикивала от страха. Кое-как спустилась она вниз, вся позеленев, с дрожащими коленями и трясущимися руками.
— Отлично, ваше величество, — шепнул ей Дюплесси, поддерживая ее под локоть, — теперь пожалуйте сюда: переберемся через вал и…
— Что, еще одна лестница? Ни за что! — взвизгнула королева. — Лучше умереть!
Дюплесси закусил губу. Ну и что теперь делать? Половина пути пройдена, если королева отказывается спускаться вниз, то наверняка не полезет и обратно наверх. Не волоком же ее спускать, в самом деле! И Тут Дюплесси озарило:
— Мантии! — громко шепнул он де Бренну. Тот был озадачен лишь на секунду и тотчас понимающе кивнул. Ощупью нашел нужный узел, в который были связаны зимние накидки. Сталкиваясь в темноте лбами, они расстелили их на земле, уложили туда королеву вместе со шкатулками, обернули, обвязали бечевками, привязали к концу получившегося куля толстую веревку и стали осторожно спускать по насыпи на крепостном валу, наваленной во время ремонта, на дно пересохшего рва.
Почувствовав, что куль коснулся земли, торопливо спустились по лестнице и принялись рвать бечевки, высвобождая королеву. Как ни странно, такой способ передвижения понравился ей несравнимо больше, и Мария даже развеселилась. Правда, обнаружилось, что одна из шкатулок была утеряна, но искать ее сейчас не было никакой возможности.
Отряхнувшись и оправив платье, подбитое мехом, Мария двинулась дальше пешком. По бокам шагали де Бренн и Дюплесси. Когда они вышли на улицу, Дюплесси зажег факел, чтобы освещать им дорогу. Позади семенила служанка, нагруженная тюками с одеждой, завершали шествие двое охранников.
Несмотря на ранний час, им навстречу уже попадались люди. Крестьяне, направлявшиеся на рынок, не преминули высказать свои предположения о том, где провела ночь эта тетка, подцепившая сразу двух куманьков, и куда направляется теперь. Де Бренн схватился было за шпагу, но Мария остановила его:
— Они принимают меня за гулящую бабенку, — шепнула она ему, хохотнув. — Вот забавно!
Де Бренн искоса бросил на нее взгляд: королева казалась помолодевшей на десять лет.
Гулко стучали башмаки по деревянному мосту. Луара текла расплавленным оловом меж оцепеневших берегов.
Перейдя через мост, путники в замешательстве остановились и закрутили головами: где же карета? Под вопрошающим взглядом королевы де Бренн смешался и побледнел. В самом деле, он же сам пригнал ее сюда и спрятал вон там, в тех зарослях! Придерживая шпагу, он побежал к кустам. Ф-фу! От сердца отлегло. Здесь карета! Выпряженные, но стреноженные лошади стояли неподалеку, а кучер, пританцовывая, хлопал себя руками по плечам.
— Запрягай, болван! — прошипел де Бренн, и испуганный кучер бросился ловить лошадей.
Неожиданная задержка пробудила в беглецах оправданные страхи. Дюплесси и де Бренн беспрестанно посматривали в сторону замка, опасаясь погони. Наконец все уселись в карету: «Гони!» Через три с половиной часа бешеной скачки вдали показались башни замка Лош. Герцог д’Эпернон лично выехал встречать королеву-мать в сопровождении двухсот всадников и торжественно препроводил ее в свои владения.