Эмэ Бээкман
ЧЕРТОЦВЕТ
СТАРЫЕ ДЕТИ
Романы
ЧЕРТОЦВЕТ
1Ява волочила корыто. Крупный дождь барабанил по ее спине. Она тянула изо всех сил, набухшее корыто то и дело норовило зарыться прямо в грязь.
Яве казалось, что ее уже неделями, как щепку, носит вода, одежда уже давно не защищала ее. Вода владычествовала повсюду, от нее не было спасения. Венец лета затонул в дождях. Вечерами, когда хворост в очаге полыхал сильным и недолгим пламенем, дрожащие дети грелись у огня, над их лопатками — светлые облачка пара. Ява развешивала одежду у огня сушиться. Ее полотняная рубаха в вытертых местах просохла и была на ощупь как короста. Шерстяная юбка обвисла и стала теплой, как только что содранная шкура зверя.
Ява выпрямилась и посмотрела в сторону избы. Грязь засасывала замерзшие ноги. Вязкая земля норовила заглотнуть человека в свое темное чрево. Низвергающийся с неба дождь давил на плечи. Все должно было сгинуть в этом бездонном омуте. Уже давно и изба не давала надежной защиты от дождя. Истлевшая солома крыши осела под тяжестью воды, дождь разрушал ее. Вода забиралась в соломины, расщепляла их и разметывала в стороны. Дом походил на больную скотину, которая линяла и клок за клоком скидывала свою шерсть на землю, где ее втаптывали в грязь. Ява прищурилась. Обрешетины выпирали из общипанного гребня крыши, словно позвонки из старчески рыхлой кожи. Уже долгое время струйки дождя просачивались сквозь крышу и впитывались в потолочные балки. К ночи все впадины и выемки на потолке набухали до отказа, и вода, словно прорвав плотину, стекала вниз, проникала в постели, скоплялась в щелях пола, барабанила по крышке сундука с приданым, будто требовала ответа — есть ли в этом доме хоть еще одно непрогнившее место?
Ява нарезала еловых веток и устлала ими пол комнаты. В сыром помещении распространился терпкий запах смолы. Еловые иглы кололи ступни ног. Вода, капающая с потолка, просачивалась сквозь игольное сито и уходила под пол. Как долго еще ложе дома в состоянии будет глотать воду? В горле земли плескалась промоина, полная до краев.
Ява шла, движимая необходимостью действовать, и тащила корыто к кромке воды, чтобы переправиться на другой берег. Дождь хлестал ее, и она в колебании остановилась. Когда грязь стала сжимать ей икры, она одну за другой оторвала ноги от клокочущей земли и, с трудом удерживая равновесие, сделала несколько шагов в сторону.
На другой берег? Где он, собственно, обретается? С каждым днем вода поднималась все выше, ползла вперед, распространялась, затопляя все новые полоски поля и луга, и упорно осаждала лоскуток двора. Да и колодец, в свою очередь, выжимал воду наверх, меж его закраин плавали большие пузыри, похожие на мертвые бычьи глаза. Источники на краю болота не хотели быть затоплены и искали выхода в стороне, в самом сердце деревни. Быть может, в одну из ночей вода поднимет строения на свой гребень? Ветер подтолкнет их и унесет в неизвестность. Ява никогда не видела моря, но когда говорили: открытое море, в ее душе начинало трепетать какое-то непонятное ей самой чувство.
Злой дождь поглотил летнее тепло. Сырые от мокряди дни поневоле тянулись в осень. В одно из утр водные равнины покроются тонкой пленкой льда, меж сугробов забродит сумрак и солнце закроет глаза.
Если люди выдюжат до тех пор. А что будет после?
Вода спугнула полевых мышей к домам. Днем они хоронятся под кучами хвороста, а с наступлением темноты шныряют по двору, пищат от голода и норовят прошмыгнуть через порог в дом. На дворе все до единого зеленые стебельки ощипаны овцами. Каждое утро корова, которую никто не подгоняет, бредет по воде до лесной опушки и там языком слизывает с деревьев листья. К вечеру она возвращается по грудь в воде и, отдуваясь, взбирается на берег. Из-под копыт брызжет грязь, тяжела поступь измученной скотины. Пошатываясь, она добирается до колодца и, опустив голову, ждет, когда ее подоят. Животное знает свой долг.
Ява считала, что только сочувствие поддерживало в Мирт искру жизни. Всегда, когда жесткая ладонь Явы касалась порожнего вымени Мирт, она поворачивала голову, и в ее взгляде вместе с грустью дрожало что-то мутно-серое, словно в самую глубину ее глаз проник дождь. Каждый из детей получал по глотку молока, так Мирт не давала им совсем обессилеть, хотя, сама уже не могла даже мычать.
После Юрьева дня, когда по лесным опушкам то тут, то там пролился короткий дождичек, мужчины обнажили голову перед небесами, а женщины простерли вперед руки, дабы пропустить сквозь пальцы живительную влагу, опустив взгляд в землю, чтобы не расплескать в светозарной весне тихое счастье.
Беды минувшего лета не должны были повториться.
Прошлым летом поля высохли и потрескались, березы уже к Янову дню — дню начала жатвы — роняли желтые листья. Ячмень уродился низкий, как чертополох, больно кололся и почти не дал зерна. Тогда болото стало для всех бесценным. Все кочки до единой были обкошены, люди на спине и охапками выносили сено на край болота и складывали в копны. Вечерами, покачиваясь на пружинящих берегах болотных ямин, люди смывали с обгоревших спин сенную труху. Река настолько усохла, что ее синий бурлящий поток превратился в узенький и грязный стоячий ручей. Батраки из имения охраняли щучьи омуты. Лошади — на телегах ушаты — сновали между помещичьим садом и излучинами реки. Управляющий велел соорудить в саду деревянные желоба, они стояли на распорках, вода с них стекала на ягодные кусты и фруктовые деревья, даже немецкие ели могли утолить жажду.
А на дороге вахту несли дети. Когда из-за склона показывалась бочка с водой, отряд встрепанных ребятишек окружал телегу, и, утопая в пыли, замарашки с выгоревшими волосами не переставая кричали: дай дождичка, дай дождичка! Возчики были людьми не жадными и какую-то часть драгоценной влаги из бочки разбрызгивали на визжащих ребятишек.
А нынче почти все лето месили грязь. В последнее время Ява с болью в сердце стала замечать, что силы у детей с каждым днем иссякают. Сплошь и рядом они тупо стояли под дождем, промокшие до мозга костей.
Точь-в-точь как я, внезапно подумалось Яве, и она подтянула корыто чуть ближе к кромке воды. Вот и сейчас дети стоят на своем обычном месте неподалеку от колодца. Ява не знала, смотрят ли они вслед ей или ждут домой Мирт. А что будет, если корова однажды изнеможет настолько, что, охнув, сникнет и вода поглотит ее?
Сквозь дождь Ява не различала лиц детей, но она отчетливо видела три маленькие макушки. Мокрые волосенки прилипли к голове. Насквозь вымокшие холщовые рубахи тяжело висели на острых плечах. Ява знала, что Эва следит за младшими и в то же время не забывает о крошке Несторе, который хнычет дома в постели. Это жалобное хныканье, как и стук дождя, звучало в ушах Явы даже во время сна. Однажды ночью, когда плач ребенка прекратился, Ява в испуге вскочила. Она ловила руками темноту, пока не коснулась плеча Эвы. Постепенно глаза Явы начали различать — Эва держала маленького братца на руках, укачивая его. Мирт научила Эву помнить о долге: нельзя забывать или оставлять в беде слабых. Да и в школе дочь кое-чему научилась: царя и Сына Божьего она узнавала по картинке. Порой, когда Ява замечала, что Эва над слишком уж многими вещами ломает голову, в ее душе невольно поднималось щемящее чувство. Ява почему-то ощутила стыд, когда несколько дней тому назад обнаружила Эву сидящей на корточках у края воды — девочка, подол юбки в грязи, разглядывала труп зайца. Ява хотела тихо отойти в сторону, но грязь чавкнула, и Эва вздрогнула. Она укоризненно посмотрела на мать, ее взгляд на миг отбросил Яву назад, в ее собственное детство. Даже ночью, уже проснувшись, Ява не могла отделаться рт странного чувства. И она, когда была ребенком, думала, что этот мир. сделан руками родителей. И она когда-то давно хотела спросить: почему вы сделали его таким?
Ява наклонилась, мокрые пряди волос хлестнули по лицу. Она потянула корыто и уголком глаза еще раз украдкой оглядела своих детей. Эва стояла посередине и держала за руку Сабину и Коби, словно хотела поделиться с сестрой и братом крошкой тепла, пульсирующей в ее ладони.
Боже правый, думала Ява, всели в них хоть малую толику надежды.
Ява волочила корыто так, что хрустело в плечах. Утлое суденышко легко заскользило по воде. Ява побарахтала ногами, чтобы стряхнуть с них комья грязи. Прежде чем залезть в корыто, она подняла подол юбки и выжала из нее воду. Отбитые края корыта на несколько пядей высовывались из воды.
Ява облизнула губы, словно что-то жгло ее внутри и ей необходимо было загасить огонь дождевой влагой. Больше она в сторону детей не смотрела. Они не смели сомневаться в том, что у них предприимчивая мать, у которой верное сердце и сильные руки. Ява уперлась веслом в дно и оттолкнулась. Прямоугольный нос корыта выступил из воды, за кормой появилась легкая рябь. В этом зыбком море не было недостатка в дорожных вехах: Ява направила челн к ольхам. Она не отдавала себе отчета, почему именно туда, — вероятно, ей в первую голову хотелось исчезнуть из поля зрения детей, стоявших у колодца.
Корыто ударилось о ствол ольхи, на древесной коре появилась вмятина, и оттуда засочилась красноватая жидкость. Ява ухватилась за ветки, чтобы удержать корыто на месте. Положив весло поперек, Ява присела. На ветках ольх еще уцелели листья, хотя вполне возможно, что корни деревьев уже начали подгнивать, — однако то, что деревья упрямо сохраняли зелень, не было ли это добрым знаком, предвещавшим конец наводнения? И все-таки именно здесь, под ольхами, Ява ощутила этот особенный запах осени, точь-в-точь такой, какой в одно из росистых утр месяца жатвы неожиданно бил в нос со стороны картофельного поля. В такие минуты Ява снова и снова с удивлением думала: неужели настала осень? Вся природа еще справляет веселое пиршество, в то время как картофельная ботва уже ранена ночной прохладой.
Но кто ранил Якоба, что он стал таким? У Явы по спине побежали мурашки. Она ухватилась левой рукой за ветку ольхи и судорожно сжала пальцы. Правой провела по груди. Не потому, что там перегорало молоко и надо было торопиться домой кормить ребенка — хнычущий Нестор едва-едва получает свою долю. Суметь бы сохранить душу в теле ребенка, покуда не спадет наводнение! Ява, правда, давала мальчишке пососать корочку лепешки, ни одному из предыдущих детей не доводилось рождаться в такое тощее время. Ява надавила пальцами впадинку меж грудей. Чем дольше шел дождь, тем чаще мерещилось Яве, что сшитый из полотна мешочек истлевает от сырости и серебряные рубли незаметно плюхаются куда-то в грязь или в темнеющую воду. Хотя до Михайлова дня оставалось еще немало добрых — а вернее, плохих — недель, день платы за аренду неизбежно настанет. Где взять вторую пригоршню монет? Как дожить до тех пор? А потом?
Если б можно было погрузиться в зимнюю спячку! Мирт и овцы свернулись бы на теплом навозе, Ява сорвала бы со стрехи солому и накрыла их. Потом уложила бы рядком детей и сама забралась к ним на кровать. Может, и Якоб, проспи он до посевной глубоким сном, стал бы прежним. Когда зазвонил бы рождественский колокол, они повернулись бы на другой бок и увидели во сне мерцание елочных свечей.
Увы, управляющий имением, как злой дух, сидит у тебя на закорках и подгоняет: коли не отдашь долг, убирайся жить в сугроб. О том, чтобы отсрочить арендную плату, не может быть и речи, считали в Медной деревне. Имение само испытывает якобы затруднения, кому-то надо подыхать с голоду — арендаторам или батракам. Ох уж это горе горькое! В позапрошлом году старые господа приказали долго жить, оставили барышню одну. Бедняжка во всем, что касается работы, оказалась совершенно без понятия. Управляющему лафа, воруй сколько хочешь. Уже в том самом году, когда умерли господа, в амбар осенью свезли не больше зерна, чем посеяли весной. А как же прибыль? — будто бы спросила барышня. Солома — вот и вся прибыль, ответил управляющий. Нынче барышня и такой прибыли не увидит, нынче куражится не управляющий, а наводнение.
Барышня не в состоянии даже переправиться на другой берег, где находится дом ее детства, чтобы попросить там помощи.
Да и Ява не вполне уверена в себе.
Ява поежилась, и на ее затылок с листьев ольхи потекла вода. Но, в сущности, Ява стала нечувствительной к влаге. Лишняя сырость, давившая на сердце, порой выливалась через глаза, и в последнее время это было величайшим, хотя и мнимым облегчением.
К утру Ява твердо решила, что отправится за помощью к своим. Плохо соображая со сна, она не подумала, что даст ей ее затея. Яве казалось, что все очень просто, разве родной отец допустит, чтобы дочь и ее семья подохли с голоду? Ответ был ясным и прямым, как солнечный луч: нет, не допустит. Неужели тетка отошлет ее назад с пустыми руками? Неужели сводные брат с сестрой вмешаются, откажутся урвать кусок от себя, дабы не поколебать зажиточное хозяйство корчмы? Нет, нет. У всех у них человеческое сердце в груди.
Ява постоянно стремилась все приводить в соответствие со своим собственным отношением к окружающему. Довольно долго она вот так, бесхитростно, оценивала жизнь на этом свете, вплоть до истории с Якобом, сперва напугавшей ее, а позднее приведшей в неистовство. В такое неистовство, что любой был бы вправе сказать: жена не смеет, как разъяренный зверь, кидаться на своего мужа!
Если бы только дождь, наводнение, нищета и голод — тогда еще ничего. Так размышляла Ява, сама насквозь промокшая, по щиколотку в воде, просочившейся в корыто.
Несколько дней тому назад, побывав в корчме, Ява вернулась домой с завернутой в платок большой буханкой хлеба, от одного запаха которого кружилась голова. Ява не поверила бы, что они там, в корчме, до сих пор живут так вольготно — едят чистый ржаной хлеб. Она давно уже подмешивала в тесто для лепешек мелко нарубленную крапиву. Да и мох ягель размачивала и тайком детям ни к чему была эта мудрость нищего — начиняла им лепешки. Изголодавшиеся дети не замечали, из чего приготовлена еда. Держа в руке теплую серую мякоть, они зубами отрывали от нее куски побольше, — глаза выпучены и от наслаждения подернуты туманом.
Но едва они кончали есть, как снова начинали жаловаться на голод.
Одна только Эва понимала серьезность положения. Она щупала животы малышей и говорила, что в их сумках пищи еще достаточно.
Тем не менее и она ходила вместе с Сабиной и маленьким Якобом в хлев поглядеть на подсвинка. Он едва держался на ногах и порой, закрыв глаза, боком прислонялся к стенке загородки, — видимо, кружилась голова. Собравшись с силами, подсвинок принимался грызть корыто. Хорошо, что в хлеву не было свиньи с поросятами, — у соседей матка сожрала своих детенышей. Да, и животные чувствовали, что надежда иссякла, что дождь этот не кончится, что из земли больше не поднимется пышная свекольная ботва и не вырастет картофель.
Подсвинка надо зарезать прежде, чем он усохнет до размеров поросенка.
Дети, особенно Коби, постоянно пытались уверить Яву, что подсвинок все время толстеет. Ява делала вид, что верит этому. Хотя и знала, что подсвинка можно зарезать перочинным ножиком и не получит она от него ни колбасы, ни кровяных лепешек; всего лишь несколько косточек будет постукивать на дне миски.
Долг взрослых не говорить детям всей правды. Маленьким не снести больших забот.
Яве было примерно лет десять, как сейчас Эве, когда она стала замечать какие-то странности в отношениях своих родителей. Мать увиливала, когда Ява пыталась обиняком что-то узнать у нее. Отца распирает от слов, скопившихся у него внутри, ему необходимо выговориться, уверяла мать. По мнению Явы, рот у отца давным-давно должен был бы устать, из вечера в вечер он сидел за длинным столом корчмы в компании односельчан и вел беседы. Отец вбирал в себя новости со всего света, ему бы тихо спать — небось голова свинцовая от тяжести знаний. И тем не менее Ява по ночам просыпалась оттого, что отец разговаривал. Сонный ребенок часто видел одну и ту же картину: отец сидел на кровати, скрючив колени под полосатым одеялом, подперев ладонями голову, рукава полотняной рубахи подняты до локтей, руки покрыты густой черной щетиной. Борясь на рассвете со сном, Ява все снова и снова открывала глаза. Большей частью она видела своего отца одетым, и эти отцовские руки в черных волосах завораживали ее. Голова отца уже давно была тронута проседью, а вот руки словно принадлежали другому человеку.