Вор, жена вора, дети вора! Комната была полна людей, отмеченных злым роком. С потолка в упор на Яву глядели черные глаза ночи.
Мать Явы даже цветка ромашки не сорвала на чужом дворе.
Яве была знакома та дубовая роща, куда Якоб ходил воровать. До нее верных двенадцать верст. Выходит, с наступлением темноты Якоб отправлялся туда и тщательно обшаривал рощу. Убедившись, что ни одной души поблизости нет, он доставал из-под полы пилу. Жертва упорно сопротивлялась, сердцевина у дуба как из железа. Зубья пилы со скрежетом вгрызались в ствол. Потом приходилось пускать в ход топор, обрубать сучья, а затем разрезать дерево на ровные чурбаки. Вор в поте лица зарабатывал свой хлеб. Если б возле рощи не протекала река, преступление вскоре обнаружили бы. А тут вода заглатывала ветки, уносила их вниз по течению или увлекала на дно русла. Для этого Якоб прорубил во льду прорубь. Покончив с деревом, он обкладывал пень мохом и камнями.
Еще до того, как начинало светать, он отправлялся в обратный путь; сани скользили по растаявшему снегу, оставляя в грязи глубокие борозды от полозьев, до тех пор пока сгорбленная и задыхающаяся фигура не останавливалась у задней двери дома столяра.
Может быть, Якоб искал у своей жены одобрения? А может, он ожидал сочувствия или нежности?
Ява лежала рядом со своим мужем словно безжизненный чурбан, словно предательски срубленное под покровом ночи и оторванное от корней дерево, которому отсекли ветки.
Как-то Якоб лишь наполовину спилил дерево и затолкал в распил мох. Подвела погода. Внезапный мороз образовал на земле корку и запорошил ее свежевыпавшим снегом. Якобу пришлось взвалить на спину пустые сани. Петляя по дубовой роще, он в конце концов по дну канавы доплелся домой. Тяжелые сапоги то и дело проваливались сквозь ледяную корку.
В эту ночь, узнав обо всем, Ява с тревогой думала о ребенке, которого носила под грудью.
Ведь Нестор, когда появился на свет, тоже запросил есть.
Однажды, ближе к весне, когда Якоб в очередной раз отправился ночью за добычей, его догнали пьяные батраки из имения. Хорошо еще, что наклюкавшиеся до положения риз мужики поленились прихватить Якоба с собой — тогда бы ему не избежать суда, а тут позор дальше домашних стен не пошел. Батраки захватили сани вместе с дубовыми чурбаками, — возможно, они знали, где можно было сбыть этот товар за несколько штофов водки. Но Якобу здорово досталось. Он не помнил даже, долго ли провалялся на земле, избитый до полусмерти. В конце концов Якоб притащился домой. Проболев несколько недель, он оправился лишь к началу весенних работ.
Ява испытала тогда облегчение, что все обошлось так. В душе она благодарила бога, она верила, что взбучка пойдет Якобу на пользу. Больше он на чужое добро не позарится. Яве так хотелось привязать Якоба к дому. Малое счастье можно обрести и на своем клочке земли, если с любовью и заботой обрабатывать его и разумно сеять в землю зерна. Ведь не каждый год засуха. Да и скотины можно держать больше, если собирать все стебли с болотных кочек и приносить домой.
Но после засушливого лета природа принялась донимать здешних людей дождями. На упованиях Явы был поставлен крест. Канавы затопило водой, ручьи шумели, подобно порожистым рекам, пока вода не вышла из берегов и, захватив необозримые пространства, не начала лениво-успокоенно колыхаться, потихоньку, день за днем, расширяя свои границы. Забота придавила людей к земле. Кто проклинал землю и небо, кто поговаривал о конце света, один только Якоб оставался ко всему безразличен. Он никого не проклинал, не жаловался, не бормотал ругательств.
К своему удивлению, Ява заметила, что Якобу как будто пришлось по душе наводнение. Оказавшись в плену такого наблюдения, Ява уже не могла освободиться от него. По ночам, когда она просыпалась от журчания воды, затекавшей в комнату, и, откинув в сторону влажные простыни, садилась на постель, ей вечно слышалось монотонное и спокойное посапывание Якоба. Безразличие Якоба раздражало Яву: временами ей хотелось кричать, призывать на помощь дьявола и ад или небо и ангелов, и только присутствие детей сдерживало ее. Для Якоба будущего словно не существовало. Он спал много — откуда только бралась у него эта бесконечная сонливость? Он ел все, что Ява умудрялась поставить перед ним, и кончиками пальцев обильно посыпал каждую ложку похлебки солью.
Кадушка с солью быстро таяла. Вскоре такое неумеренное потребление соли Якобом стало вызывать у Явы тошноту. За столом она то и дело вынуждена была отводить взгляд.
Не раз по вечерам, когда дети уже спали, Ява пыталась поговорить с Якобом о разных житейских делах и заботах. Но мужа не удавалось расшевелить. Словно и не было у него детей, жены и Россы. Словно был он не взрослым мужчиной, а малым дитятей в люльке, который не задумывается о том, хватит ли у Мирт сил, чтобы и на следующий день доплестись через глубокую воду домой и принести в вымени кружку молока.
Ява не могла смириться с тем, что Якоб больше не хочет искать счастья. Сама она не смела поддаваться несчастьям. На кого она оставит своих четверых детей?
После того как Ява несколько дней назад побывала в корчме и вернулась оттуда с благоухающей буханкой хлеба, в избе вдруг стало уютно и домовито. Ява песком добела отскоблила стол, вымытое дерево запахло наперегонки с хлебом.
Дети уселись на лавку в ряд, они горящими глазами следили за ножом, рукой Явы отрезавшим от буханки четыре тоненьких ломтя. Коби, наследнику хутора Россы, его надежде и будущему, досталась горбушка. Мальчишка держал ее обеими ладонями, чтобы не уронить ни крошки. Сабина грызла хлеб, как мышка, глаза ее от удовольствия слезились. Эва сдерживала себя и не торопилась хватать предназначенный ей кусок.
Может быть, ее испугал Якоб, посыпавший свой ломоть белым слоем и разом отправивший его за щеку? Якоб жевал и глядел в окно, глаза у него были светлые и пустые, как у старика.
Ява понимала, что голод и жадность родные братья, и тем не менее ей было отвратительно видеть, как рука мужа поползла по белому столу к хлебу.
Ява поспешила поставить остаток хлеба наверх, на полку, чтобы уберечь домашних от искушения.
В последующие дни на Россе ели серую, испеченную дома лепешку, в которую Ява тайком подмешала мох. Детишки украдкой поглядывали на потолок, но держали себя в узде и не клянчили ржаного хлеба. Что ж, наверное, они находили поддержку в пословице — кто терпит, тот долго живет.
Как-то под вечер, когда дети, поджидая Мирт, как всегда, стояли у колодца и дождь хлестал им макушки, Ява, не подозревая худого, вошла в комнату. Она остановилась у двери и выжала из волос воду, которая потекла по рукам и закапала с локтей вниз. Смахнув воду с бровей и ресниц, Ява заметила в темном углу Якоба. Он сидел на каменном выступе перед потухшим очагом и преспокойно уплетал хлеб. Остаток буханки он держал в левой руке, а правой, прежде чем надкусить, обильно посыпал его солью, так что белый слой прямо-таки скрипел под зубами.
В первое мгновение у Явы возникло ощущение, будто сна провалилась в болотную яму. Перед глазами замелькали светлые пузырьки. Хватая ртом воздух, как-то странно размахивая руками, Ява вновь обрела почву под ногами. Только в ушах гудело. Сквозь это ровное гудение явственно доносился хруст белых крупинок.
Ява схватила скамейку и ударила Якоба.
Перед ней сверкнули зубы Якоба с вклинившимися между ними кусочками неразжеванного хлеба. Якоб медленно встал. Ява размахнулась и ударила еще раз.
Секундой позже Ява обнаружила себя во дворе. Дети мокли на дожде, и Мирт как раз вернулась домой. Ступив с кромки воды в грязь, корова тихо замычала. Это не было жалобой обессиленного животного, скорее Мирт хотела ободрить понурившихся детей.
Ява знала, что если б Мирт однажды вдруг рухнула у колодца, то все равно попыталась бы дать знак: силы мои еще не иссякли.
При этой мысли Яве, все еще продолжающей сидеть в корыте, стало стыдно. Она закинула голову и глянула на небосвод, словно надеясь найти там поддержку и преодолеть свое смятение. Светлые пятна вверху расползались вширь, края разорванных туч напоминали растопыренные пальцы.
Этот небесный знак — был ли в нем тайный смысл?
День клонился к вечеру. Настал последний срок принять решение.
Ява не сомневалась: пойди она сейчас за помощью в корчму, ее не оставят без благоухающей буханки хлеба.
Тетка завернула бы дар в платок и проводила ее до дверей. Но прежде чем покинуть корчму, Яве пришлось бы выдержать вопросительные взгляды ее обитателей. Четыре пары глаз вопрошали бы: а Якоб? У тебя что — нет больше мужчины в доме?
У Явы не хватило бы сил униженно съежиться на кончике скамьи и сквозь слезы пожаловаться на судьбу.
2Кровь больше не грела Алона, кости ломило. Проснувшись утром еще до рассвета, он почувствовал, что дрожит с головы до ног, словно на нем не шуба, а так себе, тряпье. Он попробовал повернуться на другой бок, но в мышцах словно застряли острые ножи. Переместившись к краю телеги и опершись спиной о перекладину, он расставил ноги, чтобы, слезая, смягчить толчок. Тем не менее, когда сапоги коснулись — земли, сотни иголок, казалось, вонзились сквозь подметки в пятки. Скрюченными пальцами Алон уцепился за край телеги, чтобы не упасть от боли. Овладев собой, он стал разминать ноги. По очереди поднимал их, обеими руками попеременно подтягивал то одно, то другое колено к животу. Затем попробовал присесть на корточки, стиснув зубы, чтобы не стонать. Если бы Алон ежеутренне не мурыжил так свои суставы, ревматизм давно бы одолел его. Лежи тогда в земле, как чурбан, и превращайся постепенно в тлен.
Человек не должен поддаваться хвори, Алон никому не признавался, что порой силы совсем покидали его. Он всегда старался утром вставать пораньше парней — парням-то что, они ходили легко, как кошки, — зачем им знать, что Алон давно уже уступает им в гибкости и силе.
Парням нельзя было показывать слабость, напротив, им надо было дать почувствовать, что он силен и богат, — попробуй-ка иначе держать в узде этих быков! Только и знай, что следи за порядком — чтоб было как на воинской службе: слушаю, будет сделано, так точно.
Борясь с дрожью и ломотой в костях — перед глазами огненные круги, — Алон не сразу заметил, что землю покрыл иней. Солнце как раз слегка коснулось бугров и кочек в лесу — у озирающегося по сторонам Алона вдруг учащенно забилось сердце. Неужели он теряет зрение? В зеленой лесной дали рдели красные пятна, на кончиках покачивающихся стеблей крупинки инея налились красным светом.
Алон вытащил из кармана полушубка варежки и сунул в них мерзнущие руки. Парни еще не просыпались, и он мог позволить себе понежиться.
В последнее время по утрам Алон ощущал, будто голова у него тоже стынет. Когда ему удавалось разогреть тело, то и в голове все как будто становилось на свои места. В мозгу, как часы, когда подтягивают вверх гирьки, громко начинала стучать мысль, бывшая источником его главной заботы. Он ведь не затем отмахал добрых триста верст, чтобы здесь, в лесу под Стрельной, прислушиваться к тому, как ноет его тело.
Обледеневшие стебли хрустели под тяжелыми сапогами Алона. Поскольку он стал насквозь хилым, то и страхи его были страхами человека хилого — хоть принимайся самого себя щипать. Кто его знает почему, но Алону померещилось, будто скот, отдыхающий под деревьями, околел и пар от их туловищ белой коркой застыл на спинах.
Алон зашагал бодрее, когда привязанные вечером к деревьям рогатые по одной поднялись и начали шумно отдуваться — из их влажных ноздрей в воздух поднялись белые облачка и, достигнув нижних веток елей, превратились в туман. Алон шел в середине стада и легонько похлопывал то одну, то другую скотину по шее. Шлепки падающих коровьих лепешек и шум испускаемой мочи звучали в ушах Алона приятной музыкой. Холод не успел сковать животных.
Алон спрятал варежки в карман, хлопнул ладонью об ладонь так, что казалось, из костяшек пальцев, точно из трута, разлетаются искры, и гикнул:
— Ого-гоо! У-ууу!
Алону всегда хотелось купить себе в Петербурге маленькую трубу, чтобы по утрам играть подъем. Но всякий раз, передав скот, он забывал об этом своем желании до следующего перегона.
Всю жизнь Алон больше всего любил начало дня, даже теперь, несмотря на ломоту в костях и одеревенелые суставы. По утрам ему всегда хотелось кричать и гикать, побуждая тем самым людей к деятельности. Он полагал, что если жизнь вообще как-то движется вперед, то лишь благодаря бодрящим утренним часам.
Когда сладко позевывающие и потягивающиеся парни явились на площадку и принялись отвязывать коров, Алон тоже не остался в стороне. Взяв хворостину, он заставлял животных двигаться. Пусть разогреются и вдохнут в себя искру жизни, ни одно животное не должно околеть до прибытия на место. И без того рогатый урвал для себя в пути кусок. Перебираясь через овраг, дряхлая больная корова сломала себе ноги. Алон приказал парням гнать остальных пятьдесят три животных на холм, а сам остался, чтобы прикончить корову. Именно тут Алон впервые почувствовал, что к нему подкралась старость. Рука никак не хотела подняться, чтобы оборвать жизнь животного. А ведь ему ох сколько раз приходилось совершать эту работу. При каждом перегоне скота старый черт, словно орел-стервятник, несся вслед за стадом и подстерегал добычу. Вечно какая-нибудь скотина либо околевала, либо получала тяжелое увечье, так что кровавой работы было не избежать. Рука у Алона была ловкая, он умел ударить дубинкой точно между рогов, и тотчас же глаза у оглушенного животного закатывались, и оно в беспамятстве падало на землю. Пальцы Алона были еще достаточно чувствительны, он мог нащупать на шее пульсирующую артерию. С годами острый нож словно прирос к поясу Алона. Шматы свежего мяса, как всегда, сваливали на одну из телег. Что ж, за день на их пути попадалось немало трактиров. Лишнее мясо превращали в деньги. Ночью Алону приходилось спать в той же телеге. И хоть ты клади не клади свежее сено, а запах крови все равно бил в ноздри.
В этом году Алон вынужден был скупать на ярмарках довольно-таки худосочный скот. Крестьяне словно с ума посходили — решили увеличивать дойное стадо. На продажу приводили лишь тощих бычков да старых издоенных коров. Эти доходяги едва передвигали ноги, их животы обвисли от трухи и мякины, а спины прогнулись. Цена на этих захудалых, правда, была ерундовой, но и в Петербурге за таких пригоршни золота не получишь.
Дюжину лет назад, когда на родине у Алона все лето лил дождь и вода угрожала смыть избы, картина на ярмарке была иной. В сентябре, меся жидкую грязь, мужики привели свою лучшую скотину на рынок, цены упали, и Алон двинулся с полуторастаголовым стадом в столицу. Проворные молодые коровы, подобно жеребятам, норовили бежать рысью, им не было дела ни до плачущих хозяек, едва успевших снять руку с шеи любимого животного, ни до хозяев, на этот раз не расположенных спрыснуть сделку, хотя Алон и выложил им на ладонь серебряные рубли. Годы неурожая создали вокруг Алона ореол благодетеля. Получалось, что его деньги помогали людям и впредь удерживать за собой хутор. Без таких, как Алон, многие лишились бы крыши над головой, и пришлось бы им тогда взять в руки посох нищего.
Так уж устроен мир — кому счастье, а кому горе.
Теперь настали иные времена. Крестьяне полны гордости и высокомерия, выторговывай у них каждую копейку, чтобы повыгодней купить скотину. И неподатливыми стали мужики. У кого на конце веревки бычок чуть покрепче, начинает так нахваливать теленка, будто он из чистого золота. Иногда Алон рассуждал сам с собой: а что, если заняться льном? Отправился бы с возами в Ригу — отличный мертвый товар, не надо бояться эпидемий, не надо беспокоиться, как за живую скотину. Так ведь нет — он точно пуповиной привязан к Петербургу.
Стадо бойко шагало меж деревьев. Иной из бычков, разогрев мышцы, норовил вскочить корове на спину. Нечего им зря расходовать силы. Парни знали, что делать: дубинки так и свистели в воздухе.
Но если подумать — как запретить им последнее удовольствие?
Алону и самому было странно, что он сочувствовал животным. Быть может, уже завтра утром они большой гурьбой войдут в ворота бойни. В какой-то миг, когда запах крови ударит им в нос, они начнут упираться и пятиться. Неужто они и впрямь соображают, куда их пригнали из такого далека? Поздно, поздно. Бедные друзья, так уж устроена жизнь на земле, что человек любит есть мясо. И предпочитает — молодое и свежее.