— Тем не менее, рабы были и до того, как возник Рим, — возразил Антоний.
— На самом деле были, то здесь, то там. Это правда, что у Греков были плантации, как и в Карфагене. Но мы разрушили Грецию, и мы разрушили Карфаген, чтобы освободить место для наших собственных плантаций. И плантации и рабы одно и то же. Там, где другие люди имели одного раба, у нас есть двадцать и теперь мы живем в стране рабов, и наше самое большое достижение — Спартак. Как насчет этого, Красс? Вы имели близкое знакомство со Спартаком. Почему не у любой другой нации, но именно в Риме суждено было появиться ему?
— Разве мы породили Спартака? — задал вопрос Красс. Генерал был обеспокоен. Гай догадался, что эта мысль побуждала его глубоко задуматься, не оставляла ни при каких обстоятельствах, и более того, когда он столкнулся с таким умом, как Цицерон. На самом деле, это не подходящее место для встреч между ними. — Я думал, что ад породил Спартака, — добавил Красс.
— Едва ли.
Безмятежный Гракх комфортно заурчал, выпил вина и наблюдал за Цицероном, несколько виновато, потому, что будучи хорошим Римлянином, он, Гракх, был плохим философом. В любом случае, здесь был Рим и здесь были рабы, а что Цицерон предлагает сделать по этому поводу?
— Поймите это, — ответил Цицерон.
— Зачем? — потребовал уточнить Антоний Гай.
— Потому что иначе они уничтожат нас.
Красс смеялся и смеясь поймал взгляд Гая. Это был первый реальный контакт между ними, и молодой человек почувствовал дрожь волнения промчавшуюся вниз по его спине. Красс много пил, но после испытанного им ощущения, Гай не имел ни малейшего желания выпить вина.
— Вы проехали по дороге? — спросил Красс.
Цицерон покачал головой; никогда нелегко убедить военного, что все вопросы, не могут быть решены с помощью меча. — Я не имею в виду простую логику лавки мясника. Здесь процесс. Здесь, на земле нашего доброго хозяина, были когда — то, по крайней мере три тысячи крестьянских семей. Если считать по пять человек в семье, то есть пятнадцать тысяч людей. А эти крестьяне были чертовски хорошие солдаты. Как насчет этого, Красс?
— Они были хорошими солдатами. Хотелось бы, чтобы их было побольше.
— И хорошими земледельцами, — продолжил Цицерон. — Не для газонов и садов, но для выращивания ячменя. Просто ячменя, но Римский воин марширует на ячмене. Есть ли какой — либо акр вашей земли, Антоний, который производит в два раза меньше ячменя, чем у трудолюбивого крестьянина, использующего и выжимающего из нее все?
— Только на одну четверть, — согласился Антоний Гай.
Все становится крайне тускло и Гай скучал. Он оседлал свои внутренние образы, ему стало жарко и лицо его раскраснелось. Волнение пробегало сквозь него, и он представлял себе, что чувствовал солдат, когда шел в бой. Он едва ли слышал Цицерона. Он поглядывал на Красса, спрашивая себя, почему Цицерон настаивал на этой утомительной теме.
— И почему — то почему? — Цицерон требовал. — Почему не ваши рабы его производят? Ответ очень прост.
— Они не хотят, — решительно сказал Антоний.
— Точно — они не хотят. Почему они должны хотеть? Когда вы работаете на хозяина, ваше единственное достижение, испортить свою работу. Нет смысла затачивать их плуги, потому что они сразу бы затупились. Они ломают серпы, разбивают цепы и отходы становятся принципом работы с ними. Это чудовище мы создали для себя здесь на десяти тысячах гектаров, там когда — то жило пятнадцать тысяч человек, а теперь есть тысячи рабов и семейство Антония Гая, и крестьяне гниют в трущобах и переулках Рима. Мы должны понять это. Это был простой вопрос, когда крестьянин вернулся с войны, а его земля заросла сорняками, и его жена ушла спать с кем — то, его дети не знали его, дайте ему горсть серебра за его землю и отпустите его в Рим жить на улицах. Но результатом является то, что теперь мы живем в стране рабов, и это основа нашей жизни и смысл нашей жизни — и весь вопрос о нашей свободе, о человеческой свободе, Республики и будущем цивилизации будет определяться нашим отношением к ним. Они не люди; это мы должны понять и избавиться от сентиментальной чепухи Греков говорящих о равенстве всех, кто ходит и разговаривает. Раб — говорящий инструмент. Шесть тысяч из этих инструментов распяты вдоль обочины дороги; это не расточительно, это необходимо! Я до смерти болен от разговоров о Спартаке, о его мужестве — да, о его благородстве. Нет мужества и нет благородства в дворняжке, которая огрызается на пятку своего хозяина!
Холод Цицерона не рассеивался, вместо этого он превратился в ярый гнев, такой же холодный, как гнев, который переполнял слушателей и делал его их хозяином, так что они смотрели на него, почти испуганно.
Только у рабов, которые двигались вокруг стола, подающих фрукты, орехи и сласти, доливали вино, не было никакой реакции. Гай заметил это, потому что сейчас он был сверхчувствительным и мир для него был другим, и он был существом возбужденным и восприимчивым. Он видел, какими неизменными оставались лица рабов, какими деревянными были их выражения, как вялы их движения. Тогда было правдой, сказанное Цицероном: они не были созданы людьми, лишь потому, что они ходили и разговаривали. Он не знал, почему это должно успокоить его, но так и произошло.
XII
Гай извинился, пока они еще пили и разговаривали. Его желудок теперь сжимался, и он чувствовал, что сойдет с ума, если ему придется сидеть там и слушать дальше обо всем этом. Он извинился из-за усталости от своего путешествия; Но когда он вышел из столовой, он почувствовал, что ему отчаянно нужно дыхание свежего воздуха, и он прошел через черный ход на террасу, которая тянулась вдоль задней части дома, белый мрамор был всюду, кроме центра, где был бассейн наполненный водой. В центре этого бассейна, из группы морских змей выросла нимфа. Поток воды изливался из раковины, которую она держала, танцуя и сверкая в лунном свете. Скамьи из алебастра и зеленого вулканического камня были разбросаны по террасе здесь и там, под кипарисами искусно создававшими иллюзию уединенности, расположенными в больших вазах, вырезанных из черной лавы. Терраса, которая пробегала на всю ширину огромного дома и вытягивалась примерно на пятьдесят футов от дома, была окружена мраморными перилами, за исключением центра, где широкая белая лестница вела вниз к менее ухоженным садам внизу. Это было похоже на Антония Гая, скрыть экстравагантное проявление богатства за своим домом, таким образом Гай использовал камень и каменную кладку, что он едва ли дал возможность рассмотреть детали места бросив мимолетный взгляд. Возможно, Цицерон мог бы отметить гениальность людей проявившуюся в использовании камня и самодовольстве, которая выставляется в виде случайных украшений с точки зрения вечности; Но Гай не подумал об этом.
Даже при нормальном ходе вещей, немного мыслей приходило в его голову, которые касались бы чего — то отвлеченного; в целом они касались только еды или секса. Так было не потому, что Гаю не хватало фантазии или он был глуп; просто, в его жизненной роли никогда не требовалось воображения или оригинальной мысли, и единственной проблемой, с которой он столкнулся в тот момент, было полностью понять взгляд Красса, который тот бросил на него, прежде чем он покинул столовую. Он размышлял об этом под лунным светом, на склонах плантации, когда голос прервал его.
— Гай?
Последним человеком, с которым он хотел бы оказаться наедине на этой террасе была Юлия.
— Я рада, что ты приехал сюда, Гай.
Он пожал плечами, не отвечая, и она подошла к нему, положила руку на его руки, и посмотрела ему в лицо.
— Будь добр ко мне, Гай, — сказала она.
— Почему она не перестанет пускать нюни и ныть, — подумал он.
— Я прошу немного, для тебя сущий пустяк, Гай. Но мне приходится так много, просить об этом. Ты что, не понимаешь?
Он сказал, — Я очень устал, Юлия, и я хочу лечь спать.
— Я полагаю, я заслужила это, — прошептала она.
— Пожалуйста, не принимай это таким образом, Юлия.
— А как я должна принять?
— Я просто устал, вот и все.
— Это еще не все, Гай. Я смотрю на тебя, и пытаюсь понять, кто ты, и ненавижу себя. Ты так красив, и так испорчен.
Он не прерывал ее. Пусть она выскажет все это; так он избавиться от нее намного быстрее.
Она продолжала, — Нет — не более испорчен, чем кто — либо другой, я полагаю. Только рядом с тобой, я говорю это. Но мы все испорчены, мы все больны, больны, полны смерти, мешки со смертью — мы любим смерть. Разве ты, Гай, и именно ты прошел по дороге, где ты мог бы посмотреть на знаки наказания? Наказания! Мы делаем это, потому что мы любим это — то, как мы делаем то, что мы делаем, потому что мы их любим. Знаешь ли ты, как ты прекрасен здесь, в лунном свете? Молодой Римлянин, сливки мира в полном расцвете красоты и молодости — и у тебя нет времени на старуху. Я такая — же испорченная, как ты, Гай, но я ненавижу тебя так же сильно, как и люблю тебя. Я хочу, чтобы ты умер. Я хочу, что бы кто-то убил тебя и вырезал твое убогое сердце!
Наступило долгое молчание, и затем Гай спокойно спросил, — Это все, Юлия?
— Нет-нет, не все. Я бы тоже хотела умереть.
— Оба эти желания, которые могут быть удовлетворены, — сказал Гай.
— Ты презренный…
— Спокойной ночи, Юлия, — резко сказал Гай, а затем вышел с террасы. Его решимость не раздражаться была нарушена, и тетя спровоцировала его на бессмысленный взрыв. Если бы у нее было хоть какое-то чувство меры, она бы увидела, как смешно она выглядела с ее дешевой, слезливой сентиментальностью. Но Юлия никогда этого не понимала, и неудивительно, что Антоний устал от нее.
Гай пошел прямо в свою комнату. Горит лампа, и есть два раба для встречи посетителей, молодые Египтяне, которых Антоний предпочитал как домашних слуг. Гай велел им уйти. Затем он снял с себя одежду, покрасневший и дрожащий. Он протер себя духами с мягким ароматом, припудрил протертые части своего тела, надел льняное одеяние, задул лампу и лег на кровать. Когда его глаза привыкли к темноте, он смог видеть довольно хорошо, ибо лунный свет проникал сквозь широко открытое окно. В комнате стояла приятная прохлада, она была полна аромата духов и весенних кустов в саду.
Гай был не в силах ждать даже несколько минут, они казались ему часами. Потом раздался очень легкий стук в дверь.
— Войдите, — сказал Гай.
Красс вошел, закрыв за собой дверь. Великий генерал никогда не выглядел более мужественно, чем сейчас, когда он стоял и улыбался молодому человеку, который ждал его.
XIII
Луч лунного света изменил свое положение, и Гай, уставший, пресыщенный и чувственный, растянувшийся как кошка, образ, который возник у него, как он сказал, представив себя, просто так, без всякого повода.
— Я ненавижу Цицерона.
Красс был заботлив, доволен собой и спокоен, и он спросил, — Почему ты ненавидишь Цицерона — именно Цицерона? Цицерон справедлив. Да? Почему ты его ненавидишь?
— Я не знаю, почему я ненавижу его. Должен ли я знать, почему я ненавижу людей? Некоторых из них, я люблю, а некоторых, я ненавижу.
— Знаешь ли ты, что это мнение не только Цицерона — не его одного, но многих, установить знаки наказания, шесть тысяч распятий вдоль Аппиевой дороги? Вот почему ты его ненавидишь?
— Нет.
— Как ты себя чувствовал, когда ты видел распятия? — спросил генерал.
— Иногда это волновало меня, но в основном нет. Девушек это возбуждает больше.
— Да?
— Но завтра я буду чувствовать себя иначе. — Гай улыбнулся.
— Почему?
— Потому что ты установил их там.
— Не совсем — Цицерон, другие. Мне было все равно, так или иначе.
— Но ты уничтожил Спартака.
— Это имеет значение?
— Я люблю тебя за это, а его я ненавижу.
— Спартака? спросил Красс.
— Да, Спартака.
— Но ты никогда не знал его.
— Это не имеет значения. Я ненавижу его, больше Цицерона. Меня не волнует Цицерон. Но его, этого раба, его я ненавижу. Если бы я мог убить его сам! Если бы ты мог привести его ко мне и сказать, вот, Гай, вырежи его сердце! Если бы ты мог.
— Теперь ты говоришь, как ребенок, — снисходительно сказал генерал.
— Я? Почему нет? — Гай подпустил плаксивую нотку в голосе. — Почему бы мне не побыть ребенком? Разве так здорово быть взрослым?
— Но почему ты так ненавидишь Спартака, если ты никогда не видел его?
— Может быть, я видел его. Ты знаешь, я поехал в Капую четыре года назад. Мне был только двадцать один год, я был очень молод.
— Ты еще очень молод, — сказал генерал.
— Нет — я не чувствую себя юным. Но тогда я им был. Нас было пятеро или шестеро, поехавших. Maрий Брак взял меня с собой, он очень любил меня. Гай сказал это намеренно, для эффекта, который должен бы был воспоследовать, Maрий Брак погиб в Рабской Войне, так что не могло быть и речи о причастности к настоящему, но пусть Красс знает, что он был не единственным и не первым. Генерал напрягся, но промолчал, и Гай продолжал:
— Да, был Марий Брак и я, и мужчина и женщина, его друзья, другая пара, я думаю, чьи имена я забыл, и Марий Брак действовал грандиозным образом — да, весьма в грандиозной манере.
— Ты очень сожалеешь о нем?
— Мне было жаль, что он умер, — пожал плечами Гай, и генерал подумал:
— Что ты за зверюшка! Что за грязное маленькое животное!
— Во всяком случае, мы поехали в Капую и Брак обещал нам особенный цирк, который стоил дороже, чем сейчас. Нужно быть богатым человеком, чтобы устроить такое в Капуе.
— Лентул Батиат содержал там школу, не так ли? — спросил Красс.
— Содержал, и она должно быть была лучшей школой в Италии. Лучшей и самой дорогой, и ты мог бы купить слона за те деньги, что он просил за поединок пары его мальчиков. Говорят, что он сколотил на этом миллион, но он был свиньей в любом случае. Ты его знал?
Красс покачал головой. — Расскажи мне о нем, я очень заинтересован. Это было перед тем, как Спартак вырвался, не так ли?
— За восемь дней до того, я думаю. Да, Батиат сделал себе имя, потому что у него был обычный для работорговцев гарем, и люди не любят такого рода вещи. Не в открытую. Все в порядке, если это делается в комнате с закрытыми дверями, но довольно безвкусно делать это на дорогах общего пользования. Это практически то, что он сделал. Кроме того, он использовал своих мальчиков как жеребцов и женщин для приплода, как я полагаю, но он не знал, как делать что-нибудь деликатно. Он был большой, толстый буйвол, черные волосы, черная борода, и я помню, какой была его одежда, пятна от пищи повсюду. Яичные пятна, когда он говорил с нами, свежие яичные пятна прямо на его тунике.
— Мелочи, которые ты помнишь! — улыбнулся генерал.
— Я помню это. Я пошел к нему с Браком и Брак хотел увидеть два поединка на смерть; но Батиат не соглашался на это. Батиат сказал, что не было никакого смысла пытаться разработать что — нибудь в смысле стиля, техники или точных правил, когда каждый богатый и скучающий джентльмен из Рима может сходить сюда, как в свой собственный цирк. Но у Брака был кошелек, и деньги говорили.
— Они говорят с такими людьми, — сказал генерал. — Все ланисты презренны, но этот Батиат свинья. Ты знаешь, он владеет тремя самыми большими домами в Риме, а четвертый, рухнул в прошлом году, и половина его жильцов были убиты в хлам. Он сделает все ради денег.
— Я не знал, что ты с ним знаком.
— Я говорил с ним. Он был кладезь информации о Спартаке — единственный, я полагаю, кто действительно знал о Спартаке.
— Расскажи мне, — вздохнул Гай.
— Ты говорил мне, что, возможно, видел Спартака.
— Расскажи мне, — повторил Гай капризно.
— Ты иногда похож на девушку, — улыбнулся генерал.
— Не говори так! Я не хочу, чтобы ты когда-либо говорил это! — Гай напрягся и ощерился как кошка.
— Что же я сказал, чтобы так тебя разозлить? — успокоил его генерал. — Ты просишь меня рассказать тебе о Батиате? Это не представляет большого интереса, но я расскажу, если ты хочешь. Это было больше года назад, я думаю, нас тогда сильно потрепали рабы. Именно поэтому я хотел бы узнать об этом Спартаке. Ты знаешь человека, и его легче победить…