Но теперь конец дня, и сцена меняется, и люди, подобные этим хватаются за крохи возбуждения и перемен. Спартак поднимает глаза и видит черную ленту уступа. Существует география рабов, и хотя они не знают формы морей, высоту гор или течение рек, они достаточно хорошо знают серебряные рудники Испании, золотые рудники Аравии, железные рудники Северной Африки, медные рудники Кавказа и оловянные рудники Галлии. Существует их собственный лексикон ужаса, их собственное убежище в знаниях о другом месте, хуже того, где они находятся; но хуже чем черный откос Нубии — нет ничего во всем широком мире.
Спартак смотрит на это; другие смотрят на это, и вся линия останавливает свое мучительное движение, верблюды с их бременем несвежей воды и скверной пшеницы тоже останавливаются, как и надсмотрщики с их хлыстами и пиками. Все смотрят на черную ленту ада. И затем линия продолжает свое движение.
Солнце опускается за черную скалу, когда они достигают ее, и она становится более черной, более дикой, более зловещей. Это конец рабочего дня и рабы выходят из шахт.
— Кто они, кто они? — думает Спартак.
И человек позади него шепчет: — Боже, помоги мне!
Но Бог не поможет ему здесь. Бога здесь нет; что бы Бог здесь делал? И тогда Спартак понимает, что эти существа, что он видит, не какие-то странные особи, живущие в пустыне, но такие же люди, как он сам и дети, такие, каким он был однажды. Это то, что они есть. Но их непохожесть на людей развивалась изнутри и извне; и ответом тем силам, которые формировали их во что-то иное, чем человеческое, был внутренний отклик, угасание желания или потребности быть человеком. Смотри, они — это они! Сердце Спартака, ставшее с течением лет как камень, начинает сжиматься от страха и ужаса. Колодцы жалости к себе, которые он считает иссохшими, снова влажны, и его обезвоженное тело все еще способно на слезы. Он смотрит на них. Кнут ударяет по спине, чтобы он мог двигаться дальше, но все же он стоит и смотрит на них.
Они ползают в шахтах, и теперь, когда они выходят, они по-прежнему ползут, как животные. Они не купались с тех пор, как они здесь, и им никогда не искупаться вновь. Их кожа — куски черной пыли и коричневой грязи; их волосы длинные и спутанные, а когда они не дети, они бородаты. Некоторые мужчины чернокожи, а некоторые белые, но теперь разницы настолько мало, что ее почти не замечают. У всех уродливые мозоли на коленях и локтях, и они голые, совершенно голые. Почему нет? Что, одежда даст им прожить дольше? Рудники имеют только одну цель — приносить прибыль для Римских акционеров, и даже клочки грязной ткани чего-то стоят.
Тем не менее они носят предмет одежды. У каждого на шее бронзовый или железный ошейник, и когда они приползают по черной скале, надсмотрщики защелкивают каждый воротник на длинную цепь, и когда есть двадцать человек, скованных одной цепью, они бредут к своим казармам. Следует отметить, что никто никогда не сбегал с Нубийских рудников; никто не мог убежать. Год в этих рудниках, и как возможно когда-нибудь снова принадлежать к миру людей? Цепь — символ больший, чем нужда.
Спартак смотрит на них и ищет своего рода, свое племя, людей, которые являются человеческим племенем, когда человек — раб. — Разговаривайте, — говорит он сам себе, — говорите друг с другом. Но они не говорят. Они молчат как смерть. — Улыбайтесь, — умоляет он про себя. Но никто не улыбается.
Они несут с собой свои инструменты, железные кирки, ломы и долота. У многих из них на голове надеты грубые лампы. Дети, тощие как пауки, дергаются при ходьбе, и постоянно моргают при свете. Эти дети никогда не вырастут; они хороши в течение двух лет максимум, после того как они прибудут на рудники, но нет другого способа следовать за золотым камнем, когда жилы сужаются и скручиваются. Они несут свои цепи, как и Фракийцы, но они даже не поворачивают головы, чтобы посмотреть на новичков. У них нет любопытства. Им все равно.
И Спартак знает. — Через некоторое время мне будет все равно, — говорит он себе. И это более страшно, чем все остальное.
Теперь, когда рабы идут есть, Фракийцев гонят вместе с ними. Каменное укрытие, которое является их казармами, построено напротив самого основания уступа. Оно было построено давно, очень давно. Никто не может вспомнить, когда оно было построено. Оно построено из массивных плит из необработанного черного камня, внутри нет света и вентиляция только от отверстий с обеих сторон. Казарму никогда не чистили. Грязь десятилетий гнила на ее полу и затвердела. Надсмотрщики никогда не входят в это место. Если внутри происходят неприятности, тогда еду и воду не выдают; будучи уже достаточно долго без пищи и воды, рабы становятся послушными и выползают, как животные, которыми они и являются. Когда кто-то умирает внутри, рабы выволакивают тело. Но иногда маленький ребенок умрет глубоко внутри длинных бараков, и его не заметят и он не будет найден до тех пор, пока его тело не разложится. Это место и есть казарма.
Рабы вступают в него без своих цепей. У входа их расковывают и дают деревянную миску с едой и кожаный мех с водой. Мех содержит немного меньше кварты воды, и это их двухразовый рацион в день. Но двух кварт воды в день недостаточно для того, чтобы восполнить то, что жар отбирает в таком сухом месте, и поэтому рабы подвергаются процессу постепенного обезвоживания. Если другие вещи не убивают их, рано или поздно их почки разрушаются и когда они становятся слишком больными, чтобы работать, их выгоняют в пустыню умирать.
Все это Спартак знает. Знание рабов — это его знание, а сообщество рабов — его сообщество. Он родился в нем; он вырос в нем; он повзрослел в нем. Он знает главный секрет рабов. Это желание — не удовольствия, комфорта, пищи, музыки, смеха, любви, тепла, женщин или вина, ничего из этих вещей — это желание выдержать, выжить, просто это и не более того, выживание.
Он не знает почему. Нет причин для этого выживания, нет логики этому выживанию; но и знание не является инстинктом. Это больше, чем инстинкт. Никакое животное не могло бы пережить этот путь; образец для выживания не прост; это не легкая вещь; это намного сложнее, продуманнее и сложнее, чем все проблемы, с которыми сталкиваются люди, никогда не сталкивавшиеся с подобным. И для этого есть причина. Просто Спартак не знает причину.
Теперь он выживет. Он адаптируется, прогнется, приспособится к условиям, акклиматизируется, повысит чувствительность; он является механизмом высокой текучести и гибкости. Его освобожденное от цепи тело сохраняет силу свободы. Как долго он и его товарищи носили эту цепь, через море, вверх по реке Нил, через пустыню! Недели и недели несли они цепи, и теперь он свободен от этого! Он легкий, как перо, но найденная сила не должна быть потрачена впустую. Он принимает свою воду — больше воды, чем он видел за долгие недели. Он не будет глотать ее и мочиться в отходы. Он будет охранять ее и пить в течение нескольких часов, чтобы все возможные капли могли погрузиться в ткани его тела. Он берет еду — пшеницу и ячменную кашу приготовленную с сухой саранчой. Ну, есть сила и жизнь в сухой саранче, а пшеница и ячмень — ткань его плоти. Он ел хуже, и вся еда должна быть съедена; те, кто позорят пищу, даже в мыслях, становятся врагами пищи, и вскоре они умирают.
Он входит во тьму казарм, и зловонная волна гнилого запаха когтями впивается в его обоняние. Но никто не умирает от запаха, и только дураки или свободные люди могут позволить себе роскошь рвоты. Он не будет тратить унцию воды из своего желудка таким образом. Он не будет бороться с этим запахом; с этим нельзя бороться. Вместо этого он обнимет этот запах; он будет приветствовать его и пусть он пропитает его, скоро это будет для него не страшно.
Он ходит в темноте, и его ноги ведут его. Его ноги подобны глазам. Он не должен споткнуться или упасть, поскольку в одной руке он несет еду, а в другой — воду. Теперь он направляется к каменной стене и садится спиной к ней. Здесь не так уж плохо. Камень прохладный, и у него есть поддержка для спины. Он ест и пьет. И все вокруг него — движения, дыхание и жевание других мужчин и детей, поступающих точно так же, как он, и его внутренний эксперт — органы его тела помогают ему и умело извлекают то, что им нужно от маленького количества пищи и воды. Он вынимает последний кусок еды из своей чаши, выпивает что осталось, и облизывает внутренность дерева. У него нет аппетита; еда — это выживание; каждая маленькая крошка и кусочек пищи — это выживание.
Теперь еда съедена, и некоторые из тех, кто поел, более довольны, а другие поддаются отчаянию. Не все отчаяние исчезло из этого места; надежда может уйти, но отчаяние цепляется упрямо, и слышатся стоны, слезы и вздохи, и где-то вибрирует крик. И есть даже тихий разговор, ломаный голос, который взывает:
— Спартак, где ты?
— Здесь, я здесь, Фракиец, — отвечает он.
— Здесь Фракиец, — говорит другой голос. — Фракиец, Фракиец. Они его люди, и они собираются вокруг него. Он чувствует их руки, когда они прикасаются к нему. Возможно, другие рабы слушают, но в любом случае они ведут себя очень тихо. Это только из-за новичков в аду. Возможно, те, кто пришел сюда раньше вспоминают то, что в основном они боятся запоминать. Некоторые понимают слова аттического языка, а другие — нет. Возможно где-то, даже, есть память о заснеженных вершинах гор Фракии, благословенная, благословенная прохлада, ручьи, проходящие через сосновые леса и черные козлы прыгающие среди камней. Кто знает, какие воспоминания сохраняются среди проклятых людей черного откоса?
Они зовут его «Фракиец», и теперь он чувствует их со всех сторон, и когда он протягивает руку, то чувствует лицо одного из них, все покрытое слезами. Ах, слезы — это отходы.
— Где мы, Спартак, где мы? — шепчет один из них.
— Мы не заблудились, мы помним, как мы пришли.
— Кто вспомнит о нас?
— Мы не потерялись, — повторяет он.
— Но кто вспомнит о нас?
Так нельзя говорить. Он для них как отец. Для мужчин вдвое старше годами, он отец по старому племенному закону. Они все Фракийцы, но он Фракиец. Поэтому он тихо повторяет им, словно отец рассказывает сказку своим детям:
Он захватывает их и удерживает их страдания, думая про себя: — Что за чудо, какая магия в старой песне! Он избавляет их от этого ужаса и они стоят на жемчужных пляжах Трои. Есть белые башни города! Есть золотые, бронзовые воины! Мягкое пение взлетает и опускается, развязывает узлы страха и тревоги и в темноте происходит перетасовка и движение. Рабы не могут знать греческий, и действительно, Фракийский диалект Спартака достаточно не похож на язык Аттики; они знают о песнопении, где сохраняется старая мудрость народа прошедшая испытание временем. .
Наконец, Спартак ложится спать. Он будет спать. Молодой, он давно встретил и победил страшного врага — бессонницу. Теперь он сам вспоминает и исследует воспоминания детства. Он хочет прохлады, ясного синего неба и солнца, мягкого бриза, и все они есть. Он лежит среди сосен, наблюдая, как козы пасутся, и старик, старик рядом с ним. Старик учит его читать. Тростью, старик чертит на земле букву за буквой. — Читай и учись, дитя мое, — говорит ему старик. — Мы, рабы несем это оружие с собой. Без этого мы как звери в поле. Тот же бог, который дал людям огонь, дал им силу записать свои мысли, чтобы они могли вспомнить мысли богов в золотой древности. Тогда люди были близки к богам и разговаривали с ними по собственному желанию, и тогда не было рабов. И это время снова наступит.
Так помнит Спартак, и сейчас его память превращается в сон, сейчас он спит…
Утром он проснулся от грохота барабана. В барабан бьют у самого входа в казармы, эхо и отголоски этого боя отражаются от стен каменной пещеры. Он встает, и слышит вокруг всех своих поднимающихся собратьев-рабов. В полной темноте они двигаются к выходу. Спартак забирает свою миску с собой; если бы он забыл об этом, для него не было бы еды или питья в этот день; но он мудр на путях рабства, и здесь в образе жизни рабов нет ничего такого, что он не мог бы предвидеть. По мере продвижения, он чувствует давление тел вокруг себя, и он позволяет людскому морю перенести себя и к отверстию в конце каменных бараков. А барабан все это время продолжает бить.
Это час перед рассветом, и сейчас в пустыне прохладнее, чем когда-либо в течении суток. В этот единственный час дня пустыня — друг. Нежный ветерок охлаждает лик черного откоса. Небо — прекрасное, сине-черное, выцветает и мерцающие звезды мягко исчезают, единственные женщины в этом унылом, безнадежном мире мужчин. Даже рабам на золотых приисках Нубии, откуда никто никогда не вернется — должно быть, нужно немного отдохнуть; и потому им дают этот час до рассвета, острый, горько — сладкий, могущий заполнить их сердца и возродить их надежды.
Надсмотрщики стоят с одной стороны, группируются, жуют хлеб и потягивают воду. Еще четыре часа рабов не будут кормить или поить, но одно дело быть надсмотрщиком, а другое — быть рабом. Надсмотрщики завернуты в шерстяные плащи, и каждый несет кнут, весы с чашками и длинный нож. Кто эти люди, эти надсмотрщики? Что привело их в это ужасное безлюдное место в пустыне?
Это люди из Александрии, злобные, жестокие люди, и они здесь, потому что плата высока, и потому что они получают процент от всего золота добываемого на руднике. Они здесь со своими собственными мечтами о богатстве и досуге, и с обещанием Римского гражданства, за выслугу в пять лет в интересах корпорации. Они живут будущим, когда они арендуют квартиры в одном из многоквартирных домов в Риме, когда каждый из них купит три, четыре или пять девушек — рабынь, чтобы спать с ними и служить им, и когда они будут проводить каждый день в играх или в бане, и когда они будут пьяны каждую ночь. Они верят, что придя в этот ад, они выстраивают свои будущие земные небеса; но правда в том, что им, как и всем тюремным надзирателям, требуется от мелкого проклятого господства больше парфюма, вина и женщин.
Это странные люди, уникальный продукт трущоб Александрии и язык, на котором они говорят, — жаргонная смесь Арамейского и Греческого. Прошло два с половиной столетия с тех пор, как Греки завоевали Египет, и эти надсмотрщики не Египтяне, а не Греки, но Александрийцы. Это означает, что они универсальные коррупционеры, циничны в своем мировоззрении и и не верят в богов вообще. Их похоть извращена, но обычна; они ложатся с мужчинами, и спят наркотическим сном от сока листьев Кхат, растущих на побережье Красного моря.
Это люди, которых Спартак наблюдает, там, в прохладный час перед рассветом, когда рабы, бредут от больших каменных бараков, берут свои цепи и идут к откосу. Это будут его хозяева; и они будут обладать над ним силой жизни и силой смерти; и поэтому он следит за мелкими различиями, привычками, манерами и указаниями. В рудниках нет хороших хозяев, но быть может, будут какие-то менее жестокие и менее садистские, чем другие. Он наблюдает, как они отделяются друг от друга, один за другим, чтобы начать поднимать рабов. До сих пор так темно, что он не может различить особенности черт лица, но его глаза практичны в таких вопросах, даже во время прогулки и подъема людей что-то можно определить.
Сейчас прохладно, а рабы обнажены. Даже набедренная повязка не скрывает их жалких, бесполезных, почерневших половых органов, они стоят, дрожат и дышат, обнимая руками свои тела. Гнев медленно приходит к Спартаку, потому что гнев не продуктивная вещь в жизни раба, но он думает: — Что угодно мы можем вынести, но когда нет даже клочка ткани, чтобы прикрыть наши чресла, мы похожи на животных. И затем продолжает размышлять, — Нет — хуже чем животные. Когда Римляне захватили землю и плантацию где мы жили, животные остались в поле, и только нас отобрали для рудников.
Теперь замолкает разрушительный звук барабана, и надсмотрщики разматывают свои кнуты, сплетенные из полос бычьей кожи, так что воздух наполняется музыкой щелканья и треска. Они щелкают кнутами в воздухе, потому что еще слишком рано терзать плоть, и группы рабов продвигаются вверх. Теперь светлее, и Спартак может ясно видеть тощих, дрожащих детей, которые будут спускаться вниз в чрево земли и дробить белый камень, чтобы найти золото. Другие Фракийцы тоже их видят, потому что они толпились вокруг Спартака, и некоторые из них шепчут: