Герасимов сел к столу, сказал доверительно:
– С сыном нас нынче мир не взял... Почти разошлись. Растут молодые, думают, сто лет жизни у них. А нам лишь одни упреки: то мы не сделали, это поупустили... – Нет, он не жаловался, не сокрушался. Он, похоже, даже гордился. – Моряк из него добрый вышел, чего зря бога гневить. Нынче морем сходил в столицу. Рыбу продал с прибытком. Я лет пятнадцать деньги копил, горбом их наживал на чужих посудинах, а он враз столько же заимел. Вот голова и подзакружилась. – Гордился его хваткой и за что-то осуждал. – Вздумал компанию из колян сколотить. Чтобы, значит, одни наживку ловили, другие – рыбу, а третьи в столицу ее везли... Нагляделся в Норвегах. – И засмеялся. – Так расписал гладко да складно – диву дались! И суда у него большие, и рыба чуть ли не сама ловится, и коляне тебе – ни лодырей и ни пьяниц. Знай барыши дели...
От торговли далекий, Шешелов все же уловил суть. Вспомнилась почта: «Страсть к составлению торговых компаний обуревает теперь Париж».
– Не так уж плохо придумал.
— Пожалуй. С капиталом на той земле можно бы заводить дело. И наживки там уйма, и заводь не замерзает. Вроде все верно угадано... – Он замолчал, задумавшись, потом вздохнул и добавил: – Да что там, пустое все. И денег нет, и земля не наша.
Шешелов повернулся к столу.
– Борисоглебская?
– Она, – спокойно сказал Герасимов. Руки устало лежат на столе, взгляд задумчивый. – Мне на жизнь грех роптать: побывал, посмотрел. Людей каких знал и видел – за счастье посчитать можно. А вот всю жизнь меня тоска грызла: иметь свой кораблик, стать хозяином. Думал и сыну это в завет оставить. А ему, вишь ты, шхуны мало моей, он вон куда: становище новое подавай, компанию из колян, суда большие. И покою нет, и завидно порой отчаянно – куда ушли наши годы! Разве бы хуже мог! Так нет, не стремился же! И за сына боязно, жаль его молодости, ничего у него не получится. И ну как поймет, что не одолеет, – сломаться может. Вот умом и раскидываю, как его поокоротить.
«Что же он, – думал Шешелов, – откровенностью вызывает на разговор? Заботою поделиться хочет? Или просто меня отвлечь?» И подумал про молодого Герасимова. Море увиделось северное, холодное. На пустынном берегу люди строят причалы, дома, амбары, тропинки бегут от дома к дому. Улица возникает. Новое становище. Герасимовское! Право, смолоду к такой цели стоит идти. Стоит на это жизнь потратить. А Шешелов к иному всегда стремился – карьеру сделать. Все на это ушло... Жаль, что правду сказал Герасимов, ничего у сына не выйдет. А ведь он не все еще знает. Сказать ему? Про отказ хлопотать за землю, про повеление помалкивать о ней, про июль двадцать шестого?
Дверь открылась, и с посудою вошла Граня. А следом – Шешелов подобрался от неожиданности – на пороге возник отец Иоанн. В черной просторной рясе, крест серебряный на цепи. И заметилось: борода и волосы по-мирски пострижены, коротко. Благочинный внимательно, строго оглядел Шешелова. Удивленья, однако, не выказал.
– Не помешал я, часом, беседе вашей? – спросил, растягивая слова, перевел взгляд на Герасимова и шагнул в горницу.
– Заходи, – буднично отозвался Игнат Васильевич.
Показалось, сейчас благочинный пристрастно задаст вопрос: отчего это он, городничий, к исповеди не стал ходить? Шешелов выжидательно глядел на попа. Крепок батюшка: спина не сутулая, походка гордая. Дрова, наверно, до сих пор сам рубит. В гвардейцы бы его, саблю ему на бок. И, досадуя – не успел с Герасимовым поговорить, тяжело поднялся попу навстречу, может, впервые в жизни подумал о тайне исповеди: лезут бесцеремонно в душу, выпытывают. Не лгут, вещая с амвона: все тайное станет явным. А чем в итоге служба попа от исправничьей отличается? Тот тоже мысли людские хотел бы знать...
– По старым приметам, – сказал благочинный Шешелову, – небо звездисто на рождество – будет хороший промысел. – Он вроде бы тоже себя неловко чувствовал. – А нынче звезды низко, у самых варак играют.
Благочинный будто протягивал руку, а Шешелов не мог подавить неприязнь. Граня расставила чашки норвежские, блюдца, варенье поставила морошковое, ушла. Герасимов о сыне, наверное, призадумался и будто не видел своих гостей.
Молчание за столом тягостным становилось. Надо было вступать в разговор или, сославшись на что-то, уйти без чая. Но дома пустые, гулкие комнаты, одиночество. Да и попа раздражать, пожалуй, теперь не стоит. И Шешелов выдавил из себя:
– Да, северик хоть и крепкий тянет, а погодка выпала ясная. – И подумал тревожно: «Хорошо, ничего не сказал Герасимову. Выплеснешь – не воротишь, а так и исправнику станет ведомо».
Хотелось курить. Потянулся было к карману, вспомнил – не дома! – и отнял руку.
– Погодка выпала благодатная, – с опозданием сказал Герасимов. – Курите, Иван Алексеич, отец Иоанн не осудит, думаю. – И насмешливо на попа глянул.
Глаза благочинного округлились на Шешелова, на Игната Васильевича. Качнул головой лукаво:
– Экое диво – священнослужитель грех имел смолоду, пристрастие к табаку.
Шешелов привычно полез за трубкой, чуть сдерживая иронию, спросил:
– Вы что же, курили ранее?
Глаза благочинного сузились, сгустились смешком морщины. Потер их руками.
Был грех: и курил, и нюхал. – Отнял руки, лукаво глянул на Шешелова. – Да ведь где курил – в алтаре, за престолом. Дым выпускал в отдушину. А что нюхал, так... дьяк читает «Апостола», а я за обе ноздри.
– Отчего ж грешить бросили?
По благочинный иронии упорно не замечал.
– Дыханье от табаку худое, в груди сушит. И ломота в костях. Иной раз так закрутит.
– Разве от табаку?
– Способствует, – и глаза опять сузились, засмеялись.
Показалось, он видит и понимает: не ко времени явился, – но доволен, что встретил здесь Шешелова. «А зачем я ему?» И сказал, будто принял предложенный разговор, мягче:
– Я тоже ногами мучаюсь. Ломота к погоде одолевает.
Благочинный сочувственно вздел руками.
– Служба ваша сидячая. При ней гирьки о сорок фунтов лучше всяких настоев лечат. Ну, а коль совсем худо станет, водку мешайте с уксусом, ноги на ночь потрите. Чулки шерстяные, опять же, на ноги.
Шешелов прикурил, затянулся оголодало, выпустил кверху дым. «Что ж, – подумалось, – водкой с уксусом натереть ноги, гирьки приобрести. Ломота, может, и отойдет. А душе чем помочь от боли? Это ты тоже знаешь?» Но тут же себя урезонил: не следует благочинного задевать. Экий он цепкий.
Граня внесла самовар. От начищенных медных боков его шло тепло. Герасимов разливал заварку, благочинный стал колоть себе сахар.
– Я вприкуску люблю. Внакладку, знаете ли, вкус чая теряется. Аромат исчезает. – Говорил он теперь свободно, благожелательно, и это передавалось. Хотелось чаю. Шешелов тоже любил вприкуску. Он покурил еще, сунул трубку в карман, наколол себе мелко сахару. Чай был горячий, душистый, терпкий. Зажал за губами сахар, склонясь над чашкой, прихлебывал осторожно. Показалось, на душе спокойней сделалось. И сидеть поудобней стало. Сказал неожиданно для себя:
– Эстафету нынче привез лопарь. Генерал-губернатор предписал объявить... вице-адмирал черноморский, Нахимов некто, турецкий флот потопил и сжег при Синопе. И пашу пленил ихнего.
Благочинный переглянулся с Герасимовым и даже чашку на стол поставил:
– Так... Это где же такое место – Синоп?
Герасимов отстранился от чая и смотрел на Шешелова, словно силился уяснить, что еще ожидать следует. Благочинному он ответил:
– В Туретчине, стало быть. Будь у нас, по-иному реляцию бы составили: отражая нападение, дескать.
– Ну да, ну да, – закивал благочинный.
– И еще есть вести? – осторожно спросил Герасимов.
Шешелов не отстранялся от чашки.
– Есть. На Кавказе тоже турок побили крепко. Местечко там на турецкой земле имеется, Баш-Кадыклар – зовется... – И замолчал, думая: может, зря он рассказал все это? К чему они снова переглянулись?
Где-то сбоку, за благочинным, стучали на стене ходики. Раньше их и не слышал. Удивленно повел глазами по горнице: Герасимова увидел, благочинного, жесткий диван у стенки, занавески на окнах с вязаными подзорами, кровать с большою горой подушек.
– Победа оружия православного над басурманами – весть вроде добрая. Да только радоваться ли? – Тон благочинного был такой, будто к высказыванию иль спору звал.
Шешелов вопросительно поднял на него глаза.
– Франция и Британия не позволят безнаказанно побить турок, – пояснил благочинный.
– Почему так полагаете?
– Я в игре не участвую. Посему мне виднее со стороны. Думаю, не простятся победы эти.
Шешелов удивился: поп рассуждал так же, как и сам он.
– Что же вы, осуждаете наши победы?
– Осуждаю, – благочинный спокойно и веско произнес слово. – А вы им возрадовались?
Шешелов не хотел открывать свои мысли. Такой разговор проявлением неблагонадежности мог бы быть назван. А предписание по полицейской части, он знал, гласило: «Стараться секретным образом под рукою узнать все, что происходило и происходит относительно вредных суждений и самовольств...» Он поднял глаза и улыбнулся вдруг не обычной своей полуулыбкой, а широко, открыто, и сказал весело, с вызовом:
– Я на медные деньги учен, мне про это думать не полагается.
– Не людишки мелкие – черви земные. Так? – усмехнулся поп.
«Вызываешь на спор?» Шешелов словно впервые близко увидел его глаза. Смотрят вроде открыто, а раскованность им не свойственна. И решил в спор не лезть и усмешки не замечать. Сказал уклончиво, сухо:
— Как вам угодно будет. – И замкнулся.
– Полно ты, полно, – сказал Герасимов благочинному.
Он старался неловкость сгладить. – Давайте, Иван Алексеич, я горячего подолью. Мы с отцом Иоанном привыкли друг к другу, потому без околичностей. Лет сорок уж чашку и ложку, и беду подчас, сообща делим. – Он как бы о доверии просил Шешелова. Голос проникновенный. – А эхо этой войны, пожалуй, и нас коснется. Стало быть, нам надо и думать, и говорить о ней.
Вот и этот подглядел будто и обозначил, что неясно бродило в Шешелове, как предчувствие: быть беде. Шешелов ранее отмахнулся бы от такого – велика важность! Убивать, умирать, карьеру делать – это и есть служба. Но то было ранее.
Шешелов потянулся опять за трубкой и спросил Герасимова:
– Значит, война и нас коснется? – Умышленно сказал «война», а не «эхо войны».
– Предсказать невозможно, – миролюбиво сказал благочинный, – не оракулы. Все только предположительно.
Герасимов осторожно подал через стол чашку Шешелову.
– Когда манифест о войне объявили, мы с отцом Иоанном судачили тут. Так же за чаем вот. – Усмехнулся и посерьезнел. – Турция-де, объявляя войну России, не могла позабыть: в недавнем прошлом мы вон какого воителя одолели – Наполеона! Так?
– Резонно, – кивнул ему Шешелов.
– Выходит, одни на войну с Россией турки не покусились бы. Ведь не могут они всерьез надеяться на победу своими силами? Рассказанное вами сейчас наши сомнения подтверждает.
– Положим, – неопределенно протянул Шешелов.
– Чего там, еще до начала войны Европа хорошо видела: не турки хотели овладеть Крымом, а русские Константинополь прибрать к рукам. – Герасимов будто и не заметил, как Шешелов молча склонился к чашке. – И пока государь наш весну и лето бряцал оружьем в Валахских княжествах, Европа, вишь ты, выжидала. Вот тут мы с отцом Иоанном и полагаем... Европе важно было подтолкнуть Россию, заставить ее поверить, что задуманное легко исполнить. Никто препятствия чинить не станет. Но это была наживка, за которой уда невидима. И государь наш, простите, крючок с приманкой заглотил...
Вдвоем с Герасимовым Шешелов охотно поговорил бы об этом. Но благочинный... Непохоже, чтобы каверзу ему строили, а все же втроем они, а Герасимов вон как про государя. Поосторожнее надо с ними.
– Вы не желаете побед для России?
Во взгляде Игната Васильевича легкое удивление. Словно он лучше к Шешелову настроился.
– Ну, зачем так? Победы, уж вы-то знаете, всякие могут быть. Тем, о которых вы говорили, пожалуй, и я не радуюсь. Они пользы не принесут.
И благочинный его поддержал:
– Они не славой России, а горем великим обернуться могут.
– Могут, – кивнул Герасимов. – Самолюбие не позволит государю попятный шаг сделать. А теперь в помощь побитой, обиженной в глазах всей Европы Турции явятся заступники.
– Но с Францией и Британией у нас добрые отношения. А про Австрию и говорить нечего, она нам обязана.
– По осени «Таймс» интересные цифры печатала. – Герасимов скрестил на столе руки, на удивленный взгляд Шешелова сказал: – Друзья отца Иоанна, вишь ты, из Архангельска присылают, – засмеялся. – Так вот, британское правительство показало свои подсчеты. Черным по белому там написано: для торговли им Турция больше подходит, чем Россия. И их эксперты говорят, что разгром Турции или захват ее Россией равносильны разгрому английской торговли.
– Эко хватили! – хохотнул благочинный. – Совсем погибнут без Турции. – И мотнул головой, усмехнулся, будто сам для себя, сказал: – Как они публику-то готовят! Загодя!
– Конечно, – сказал Шешелов, – если Россия выйдет на Средиземное море, торговля, разумеется, будет в ее руках. Это, так сказать, победителей право – распоряжаться.
– То-то оно и есть, дражайший Иван Алексеич, победителей. А если это не мы?
– Простите, не понял.
Благочинный возражал не торопясь, спокойно, говорил, как говорят о давно выношенном и обдуманном:
– Что, если Австрия, Франция и Британия дружно не захотят русских в Константинополе? Для чего им, к примеру, усиление России? или ущерб в коммерции? Им ведь лучше, если флот наш, и сейчас-то подключный, перестанет существовать.
Подключный? Нет, Шешелову на ум это как-то не приходило. И удивился: а ведь истина, черт возьми, у России моря закрыты. Будто на ключ снаружи. И обозлился на себя: как же ранее не додумался?
– Желая по праву сильного выгнать от Черного моря всех, кого оно кормит, не взыщите, если в случае неудачи и вас не только от него, но даже и от других исконных морей изгонят. – У благочинного голос оставался мягким, а слова стали жесткими. – К примеру, на Кольской ратуше да британский флаг. Вас такие мысли, часом, не беспокоят?
Наверное, Шешелов позабылся, сделал ненужный жест. Благочинный на стуле откинулся, засмеялся:
– Не по нраву.
– А вам по нраву?
Благочинный и Герасимов засмеялись.
– И нам не по нраву.
«Что они, шутки со мною шутят? Нет, пожалуй, не шутят». Вспомнились хромота писаря, крест Герасимова. «А с чего так повеселели?» И сам улыбнулся им.
– Почему именно британский?
– Британия ближе. Укрепиться на нашем Севере ее мечта давняя. И колян англичане уже приходили грабить, – сказал Герасимов.
– В восемьсот девятом?
– И тогда, и позже.
– Я слышал. У вас за это награда?
– За это.
– А вы, Иван Алексеевич, где тогда находились?
Шешелов на мгновение призадумался и усмехнулся:
– В солдатах привыкал – по рекрутскому набору был взят. – И спросил сам благочинного: – А вы?
– В семинарии вологодской...
Шешелов вспомнил: Дарья рассказывала – благочинный с успехом ее окончил. И умом взял, и голосом, и осанкою. Будущее ему прочили значительное. Да случилось как-то, не помнит Дарья ладом, во время праздничной службы подал он губернатору руку для поцелуя. Тот отшатнулся, якобы позеленел, но скопленье народу в храме большое было, и он совладал с собою, приложился-таки к руке. А вскоре благочинного в Кольский приход послали... «Э-э, – говорила Дарья, – постарел отец Иоанн. От былого мало теперь осталось. А раньше к праздникам отцы Соловецкого монастыря плыли в Колу, чтобы службу его смотреть да слушать, дух благолепием усладить. На проповедь с Мурмана приходили. Отец Иоанн не только что из писаний – про жизнь поморскую слово умел сказать. Генерал-губернатор когда сменился, духовные власти звали в Архангельск благочинного-то вернуться. Вся Кола знает – не единожды он отказывался. Мне, говорит, в Кольском соборе простор для голосу...»
«Нет, – думал Шешелов, – непохоже, чтобы из-за собора». И спросил еще: