– Вы понимаете сами?
Под гулом войны мировой – гул иной: гул подпольный.
– Об этом – не крикнешь теперь: перекрадывать след к овладенью войной – вот что нужно!
И он – спохватился:
– Ну, – с богом!
По рельсам пошли.
Та же песенка – издали:
– Слышите?
– Слышу!
И – вышли.
– Лихач!
Елеонство
Вот домик оранжевый встал; желто-серая жескла трава; затусклило едва лиловато: с востока; вот – Дорогомиловский мост, самновейший ампир, где на серых столбах так отчетливо черный металл защербился рельефами: шлемов, мечей и щитов.
– Посмотрите: наш воин; когда-то парадную каску надев, при копье, при коне, на болота мазурские шел воевать с Рененкампфом; смотрите, – в картузике, выданном из интендантства, в шинелишке, спертой у трупа, он – тут!
Залынял: с табачишкой в кармане; и – с фигою; мобилизованный нюхает, что ему слопать.
– Их – столько, что кажется: фронт опустелым, что армия наша – мираж, то есть поле пустое.
– Сопрела в окопах.
А в поле сидели и кашу варили: волна беловатого газа бежала в овраге: недавно еще; вздрогнул:
– Скоро ли?
– Скоро.
Пан Ян Пшевжепанский, похлопывая по плечу Сослепецкого, стал занимать анекдотами:
– Вы называйте пан Яном меня: мы – товарищами.
Сослепецкий подумал:
– Не очень-то лестно.
И вот – горбосвёрт: угол белого дома открыл переулок, который ломал этот горб, точно руку, откинутую от плеча и составленную из домов, Сослепецкому очень знакомых: он – в каждом сидел почти: дом Четвеверова; антаблементы[29] лупились и блекли; подъезд – доска медная: Лев Леонидыч Лилетов. Карниз фриза[30] сизо-серизового, изощренно приподнятый морщью оливковых полуколонн межколонных, выглядывал из-за листвы желто-карей, срезаемой крышею синего домика – о трех окошках; и – с карточкою: «Жужеюпин». «Говядина Мылова» – вывеска. Арка ворот трехэтажного дома в распупринах, с черной литою решеткою: «Песарь, Помых, Древомазова, Франц Унзенпамп, Семимашкин, – доска с квартирантами. Грифельный, семиэтажный, балконами, с башнею, в северном стиле домина стеной бил по Шлепову, по переулку, темня – Новотернев: то – дом „Бездибиль“.
Дальше: Африковым и Моморовым – прямо к бульвару, к киоску, под вывескою «Пеццен-Цвакке. Перчаточное заведенье».
– Тррр-ДРРР» —
– барабан —
– роту прапор вел
в переворохи —
– «дррр» —
– переворох на дворах; разворохи, в квартирах; и – ворох сознаний, сметаемый в кучи, как листья бульвара, стальным дуновеньем оторванные с пригнетенных друг к другу вершин, угоняемых в площадь Сенную, – туда, где кричало огромное золото букв —
– «Елеонство!» —
– «Крахмал, свечи, мыло!» – район переулочный, где проживает профессор Сэднамен над вывеской черной, «П. П. Уподобиев», иль – Калофракин (портной, надставляющий плечи и груди); с угла – Гурчиксона аптека: шар – красный, шар – синий. Вот вывеска, высверкнув, – сгасла. И тут же мадам Тигроватко жила.
Тигроватко
Тут спрыгнули; под характерною кариатидой; пан Янна подъезд; Сослепецкий, пальто растопырив, из брюк вынимал кошелек, сапогом выдробатывая:
– Чорт, как холодно!
Тоже – в подъезд.
Дверь с доской: Иахим Терпеливиль: и – вот:
– Тигроватко?
Пан Ян подмигнул:
– Прямо в точку: увидите.
– Не понимаю, – ворчал Сослепецкий, – с вокзала… хотя бы почиститься!!
– Вы, адъютант, потерпите.
И – дверь распахнулась.
Передняя пестрая: желтые стены; и – крап: черный, се-рый, зеленый; зеленая мебель; портьера желтеющая с теми же пятнами: черными, серыми, серо-зелеными; слева, в отбытую дверь, – коридорик, с обоями, напоминающими цветом шкуру боа: густо-черные пятна на бронзовом, темном; туда, – как в провал, или в обморок дико-тупой, из которого могут выкидываться только выкрики дико болезненные. Но мадам Тигроватко бросала туда: —
– Аделина! —
– Лилиша! —
– Параша! —
– Наташа! —
– И горничная выходила на зов: Аделина – в апреле; Лилиша – июле.
Снимая пальто, Сослепецкий косился в слепой коридорный пролет, вызывающий ассоциацию: боа контриктор! Повеяло диким кошмаром, уж виданным, —
– где-то, —
– с – утраченным смыслом, как с криком, которого нет, но который сейчас…
Вскрик:
– Леокади!
Взрывы хохота.
– Джулия фон-Толкенталь, – подцарапнул пан Ян своей шпорой.
– Мадам Толкенталь, или – только: таланты; миражи, корсажи; и франты, и фанты!
Глазеночки – тусклые, а позумент – прояснялся; и носик морского конька, едва красненький, с присморком, кончиком дергался: (тоже – как сон).
Аделина раскрыла портьеру, и у Сослепецкого вырвался вскрик:
– Это же!…
Древнее выцветом, серо-прожухлое золото: цвет – леопардовый, съеденный, мертвыми пятнами, точно покрытый дымящимся еле износом, как бы вызывающим вздрог: леопард этот – умер ли? Может, – сидит в мягких пуфах?
Драпри, абажуры – под цвет леопарда, пестримого дикими пятнами, как полувскриками, тихо душимыми; фон – желто-пепельный: весь в бурых пятнах.
– Не правда ли, – не из Моморова, Африкова переулков подъехали мы к Гурчиксона аптеке, а бросили трап с корабля: оказались под тропинками.
Не входите: здесь пятнами, в выцветах, рыскает – злой золотой леопард.
Но драпри, отделявшие комнату эту от той, – разлетелося, взбрызнув малиновым, ярким гранатом из матово-черного, как цвет разрыва: дым с пламенем!
Драпри – упало! И – «Леокадия» (и отчество же!) «Леонардовна!» – шпорою звякнул пан Ян!
И – шурш юбок, треск веера, блеск ожерелий, взмах перьев, над черною шапкой волос; перья, бусы, – все черное; платье из морока, очень порочного, в серой иллюзии пятен, подернутых розовым отсветом; черные икры, боа раз-летное; ботинки высокие, черные; глаз, желтый, злой; из-за синих ресниц; переблеклая, темная, кожа; на все вылезающий, как попугай из-за сажи взлетающий, – нос; взмахи перьев.
И вскрики; О —
– Жюле Дэстре[31]
– Ван-дер-Моорене:
– друг знаменитостей Франции, ставшая другом больших генералов, кадетов и корреспондентов военных —
– мадам Тигроватко: —
– в боа и в перчатках!
Гранаты, пестримые мушками
– Вы, господа офицеры? —
– взяв за руки, их потащила в диванную и головою взбоднула, пером разрезая портьеру взрыв красных гранатов); не виделось, – кто, сколько: нише, в кровавых тенях.
– Она, встретясь со мною и узнав… – неотчетливо, с тиком шуршала мадам, – обратилась ко мне: в результате чего, – вы мой гость, адъютант Сослепецкий! И то, что отсюда – ответственно; наше свидание в присутствии вас, господа, – она клюнула, – как представителей армии и комитета, – и, – клюнула, – есть неизбежное дело, поскольку задеты; честь родины, – эй, не мешайте, читатель, – и доблестных наших союзников!
Нет уж, читатель, – вы – не приставайте; и коли не слышно нам с вами, так это нарочно мной сделано (я – режиссер, – знаю лучше течение драмы); давать результат прежде паузы – это ж десерт вместо супа; чем я виноват, что и мне самому неизвестно ведь, кто там присутствует, сидя в тенях.
А мадам Тигроватко из черных теней упорхнула; и – снова на цыпочках, кралася, с крокусом красным в руках, балансируя веером, чтоб, став в портьере, прислушиваться.
Вот кусочек диванной: гранаты, пестримые смурыми мушками, – стены; портьеры, как гарь от ковров: желто-пепельных, бархатных, точно курящихся дымом; и – скатерть; и вазы оранжевый высверк; стоят офицеры; и кто-то еще с ними рядом…
– Довольно: они у Сэднамена, – рядом, – и вышла из тени, всперив на коленях свой веер.
– Да, вспомнила; вот, – подавала (казалось, что – в мрак) свой цветок:
– Если с да, выходите с ним; нет, – его бросите… Сядете – тут; – хлоп по пуфику, – тут будет видно; мы – там, – на гостиную ткнула…
– Вы – тут: – так вот все разместимся… Месье, – же ву лесс![32]
Кок и цок: офицеры; но – мимо них – козьим галопом, с подхлопом в ладоши: за Джулией.
Вывлекши пеструю Джулию, длинную дылду с пухлявым лицом, и взвертев, и встрепав ее – толк: к Сослепецкому:
– Сами знакомьтесь… Опять позабыла: вы с фронта же… Ну? Что?… Как? Дух?
– Худ!
Мадам Тигроватко за это – боа: по плечу.
– Полисон[33].
Вдруг:
– О, – все равно, – встрях черной шапки волос, – только б эти шинели на нас не глядели.
К передней: в пролет:
– Аделина же!…
– Лина же!…
– Чай; пети-фур, фрукты.
– Что?
Плекс и треск.
– Вот история, – заиготал Пшевжепанский.
– В лоб – молотом: эта действительность переросла всякий бред, – тер висок Сослепецкий, страдая мигренью (с бессонницы).
Неудивительно: два дня назад – треск разрывов, тела окровавленные; как снег на голову, поручение Ставки: в Москву; ночь в вагоне; в итоге же бред; что же, эта гостиная, может быть, поле сражений особых, ухлопавшая все сражения, все достижения наши.
Звонок.
Бородою просунулся в двери
Передняя полнилась вздохом и звуками трех голосов; вот контральто:
– А… вля… ме вуаля…[34]
В Тигроваткины руки – она: мадмуазель де-Лебрейль; вид – малэз[35], но – малинь[36]; вовсе белые волосы; стрижка – короткая; юбка – короткая; с мушкою, с пафосом а ля Карлейль; настоящий гарсон; и – грассировала: баталистка-художница; вкусы – Пэгу: с темпераментом барышня!
А баритон еще мемькал в передней:
– Мме… даа… мэн… Седаамэн… – почти что экзамен.
Читатель! Дабы избежать постоянных упреков в новаторстве, – принципам старых романов Тургенева я отдаюсь, от себя самого отступая в традицию повествования; пишут: «пока наш герой, вздернув фалду, садится, последуем мы в его детство и отрочество»; дальше – десять страниц; терпеливый герой, вздернув фалду, – присев, но не сев, – ждет, чтоб… «Уф!» И тогда только автор:
– Сел!
Впрочем, герои такие, помещики, много досуга имели.
Сэднамен – экзамен; верней – у Сэднамена.
И половине Москвы, бывшим слушателям (или – «ельницам»), ставшим известными деятелями, оставался Сэднамен экзаменом; но, – говорили еще: Се-ре-да-мен (зачет у Сэднамена по середам), прибавляя: сед-амен, сед-амини, сед-аминисти, – глагол: от сидеть.
Таков он – четверть века; усы той же стрижки; пробор четверть века, прямой, – волос, черных прямых; тот же галстух; никто никогда не видал «Середамена» – в смокинге, фраке, визитке или в пиджаке: в сюр-ту-ке!
Вот – Сэднамен.
Трудов нет. Речи тихие. Тихо подписывал, то, что уже прописалось: не лез, но – видался: в собраниях, на заседаниях, съездах, концертах, премьерах; профессорски руку жал, т. е. – с достоинством тихим; так: выжав себе тихий вес, досидится до кресла, до а-ка-де-ми-че-ско-го!
В растяжении слов, лекций, мысли – карьера.
Традиции – соблюдены; он – представлен, просерый и стертый, – под жухлые пятна ковров; отирая усы, он прикладывался к Тигроваткиным пальчикам:
– Дома покоя нет – от милой барыньки; мы вот сидели и пили бордо, а нас барынька на… на файф-клок.
И руками развел: в пятна серые сел.
Сослепецкий, замерзнувши в правом углу, Пшевжепанский же – в левом, приструнились, за аксельбанты схватясь, как держа караул в императорской ложе:
– Э бьен…[37]
– и цилиндром опущенным, сжатым в руке, изогнувшейся, бронзовою бородой, точно в отблесках пламени рыжего, мягко просунулся в двери Друа-Домардэн; позой сжатый, как крепким корсетом, он переступил, став в пороге, вперяяся в древнее выцветом серо-прожухлое золото.
В золоте стен – Домардэн
Впечатление – первое: от головы и до пят – черный весь.
Этот цвет леопардовый, съеденный мертвым пятном и как бы вызывающий вздрог, его занял; и он озирался на все.
Не входите!
Вошел!
Впечатление – второе: сутуло прямой; шея – выгнута, спина – прямая:
– Ту мэ комплиман а мадам[38].
Впечатление – третье: лицо, от которого только бросаются белые, пересвеженные щеки; два черных пятна, глаза скрывших: очки; борода, очень длинная (стрижена четким овалом), вся яркая, бронзовая, с розовато-кровавыми отблесками – есть все прочее; перекисеводородный цвет (действие перекиси на брюнетов).
– Мадам Толкенталь.
– Адъютант Сослепецкий…
– Пан Ян Пшевжепанский…
Расклоны:
– Э бьён, – прэнэ плас[39].
Несомненный акцент; он – мэтек: так в Париже давно зовут грека парижского. Сел, уронив свою руку на стол, на пол ставил цилиндр с мягкой задержью, вскинув лицо и фиксируя черными стеклами; пальцами бронзовую волосинку терзал, крутя кончик и бороду выставив перед крахмалом – с отгибом мизинца; и ломкий, и розовый ноготь отметила Джулия фон-Толкенталь.
Офицеры ж впились, разлагая вздрог пальца на атомы «вымученность вспоминаемой роли»; пересуществленный насквозь! Как глазурь омертвелая, отполированы щеки он – эмалированный; он – без морщин– вековая молодость белой щеки (при почтеннейшем возрасте); в бронзе – усы, а не губы; стекло, а не глаз! И открыто кричащий о том, что – парик, этот самый парик с переглаженной черчью пробора и с красною искрой схватившихся вместе волос, – все, все, все создавало рекламу какому-то там парикмейстеру, а не челу публициста.
Треща, как гранеными бусами, с пуфа пакет Тигроватко вручила Друа-Домардэну: они – не увидятся; с фронта Друа-Домардэн, метеором мелькнув, унесется в Париж; но тогда не забудет пакет передать; этот, – Франсу, – старинному другу.
С рукою – к пакету, совсем неожиданно в нос он пропел: так поет фисгармониум!
– О, мэ бьенсюр![40]
И шутливо пакет свой мадемуазель де-Лебрейль перебросил:
– А во девуар![41]
Тряся белой копною волос, пакет взвесила мадемуазель де-Лебрейль:
– Олала! Ля сенсюр, – ублиэ ву?[42]
– Фэ рьён[43]: мон Эйжени Васильитш Анитшков, – к – Сэднамену: – Цензором сел на границе!
К мадам Толкенталь – в ухо ей:
– Вам знакомо лицо его?
Джулия: в ухо же:
– Где-то видала.
Тогда Тигроватко, – без всякого повода, громко:
– «Эстетика?» Вы там бываете, как и тогда, когда знали, – и щуры ресниц подсиненных, – там всех.
Удивленная Джулия не понимала: о чем?
Но фиксируя странную помесь цветов, уже созданной здесь обстановки, Друа-Домардэн было кистью рванулся.
Но вздрог: – и —
– упавшая в обморок кисть вяло свисла.
Сэднамен, – из пятен серых, – впятнил:
– Поль Буайе: я учитель Поля Буайе, еще, Луи Леже[44]… мм… МЭН…
Ждали, что скажет:
– Знал.
А Пжевжепанский, склоняясь к Сослепецкому:
– Он – из Австралии, с год лишь, с прекрасною сертификацией – в гранд-Ориан: по мандату из Лондона; послан – с секретными целями; от легкомысленных шуток Максима Максимовича, тоже гроссмейстера, он с нашим штабом списался: и – через Земгор.