Я вернулась в гостиную, где уже было довольно шумно. Барыня Аграфена Федоровна, в лиловом платье, красиво причесанная, улыбающаяся, встречала гостей, разговаривала, отдавала последние распоряжения к обеду. Изредка она бросала настороженные взгляды на лестницу, застеленную по-праздничному новым ковром и уставленную вазами с цветами. Видимо, ее волновало, почему так долго нет барышни.
Мария Федоровна тоже искоса посматривала на лестницу, занятая теми же мыслями, что и я. Пришлось мне снова подниматься в комнаты Александры. Она уже была почти совсем одета, и Лушка, ползая на коленях, ушивала прямо на ней платье, которое оказалось широко. Во рту у горничной было полно булавок, и я едва поняла, что она прошепелявила.
– Вот, полюбуйтесь, – давеча еще тесно платье было, а сейчас велико. Кушать надо побольше, барышня!
Лушка ворчала, шила, отходила, смотрела, опять что-то убирала, зашивала… Александра терпеливо сносила все ее манипуляции и нескончаемое ворчанье. Впрочем, она, как всегда в последнее время, была не здесь, а где-то в своих далеких и непонятных мечтах, которые словно выпивали ее жизненные соки.
– Дай-ка мне те красные цветы, – обратилась она неожиданно ко мне.
Я подала ей изящную гирлянду из атласных алых роз, которые удивительно шли к ее смоляным волосам, уже тщательно завитым и замысловато причесанным. Какая все-таки Александра красавица! Даже теперь, бледная и нездоровая, лишенная красок жизни, она притягивала к себе взор, подобно магниту. Огромные, оттененные черными густыми ресницами глаза, черные пышные кудри, гладкие щеки, алые пухлые губы с темным нежным пушком над ними, бездонный, завораживающий, уносящий в неведомые дали, взгляд, длинные благородные линии шеи, плеч и подбородка, стройная, полногрудая фигура, летящая походка… Невозможно смотреть и не восхищаться, не молиться на такую красоту, не благоговеть перед нею.
Какая удивительная пара они с Мишелем! Он – весь открытый, распахнутый всем ветрам, восторженный и добрый, искренний, как ребенок, с сине-голубыми глазами, выразительным лицом, высоким сильным телом, безрассудно храбрый, безрассудно преданный, безрассудно влюбленный. И Александра, – Сандра, как она любила, чтобы ее называли, – Алекс, как любили ее называть в свете, – скрытная, таинственная, словно вышедшая из загадочного колдовского мира, натура. Как будто не родилась и не выросла на этой русской земле, среди всех этих желтых полей и зеленых лесов, цветущего сада и душистого луга, не парилась в бане, не скакала на лошади по проселочной дороге между колосящимися нивами, не плавала в лодке по темному ночному пруду, пугая аистов среди камышей, не мечтала при луне о девичьем счастье, не плела венков, не сидела у рассыпающего искры костра, не гадала на святки, не каталась зимним утром на тройке с бубенцами, в тулупе, с красными от мороза щеками… Словно ее, Александру, однажды нашли в пещере древнего тролля [10], совсем не похожей на все, к чему привыкли обычные люди. Она казалась гостьей из другого мира, непонятного, исполненного странного и как будто нездешнего очарования, притягательного, как все неизвестное, скрытое и неявное. Покров ее тайны был непроницаем и недоступен обыденному пониманию. И это-то и составляло самую ее главную женскую изюминку.
Она усмехалась, смотрела, мыслила, рассуждала и поступала не так, как все, не так, как принято и ожидается. Она была непредсказуема и оттого всегда интересна, как в первое мгновение. С ней никогда не знаешь, что будет спустя миг, год, вечность…
Потому Мишель и сошел с ума, потому и все сходили по ней с ума. Никому не удавалось подражать ей или быть похожей на нее ни в малейшей степени. Все подобные попытки, периодически предпринимаемые провинциальными барышнями, отчаявшимися составить себе партию, выглядели просто жалко и смешно. Александра была необычна, как яркий, пахучий и роскошный экзотический цветок на капустной грядке… И с этим ничего нельзя было поделать.
И вот этот цветок увядает… Как будто мертвящее ледяное дыхание коснулось его и убило питающие его жизненные силы.
– Полина, посмотри, ровно?
Голос Лушки вывел меня из оцепенения. О чем это я так задумалась? О барышне. Конечно, о ней. Однако, ко мне обращаются с просьбой. Горничная приколола цветы к волосам Александры и спрашивает моего мнения.
– Ровно.
Я придирчиво осмотрела прическу и осталась довольна.
– Очень красиво. Пойдемте вниз, там уже гости собрались.
Появление барышни, как всегда, вызвало вздох восхищения. А я увидела Марию Федоровну и вспомнила о нашем договоре. Савелий уже должен был приехать и привезти почту. Я поспешила во двор, и увидела коробку с корреспонденцией и заказанными книгами, которая стояла в углу террасы, и о которой в суете, связанной с приемом гостей, все забыли. Коробка оказалась довольно тяжелой, нести ее наверх не хотелось, и я решила просмотреть содержимое.
Книги я откладывала в сторону, а пакеты, адресованные барину и барыне, сложила в одну стопку, чтобы удобнее было нести. Еще в коробке оказались несколько тоненьких писем из Москвы и Петербурга, одно из Коломны, адресованное Марии Федоровне, и одно от Протасовых. Это показалось мне подозрительным. Недоброе предчувствие сжало сердце. Я торопливо сложила всю корреспонденцию в подол платья и побежала наверх по черной лестнице, чтобы не попасться никому на глаза. Книги я брать не стала.
В коридоре, почти у самой двери в мою комнату, стояла Мария Федоровна. Она догадалась, что я забрала почту и молча, пропустив меня вперед, вошла вслед за мною. Мы закрыли дверь на замок и начали просматривать письма.
– А что мы скажем, если господа заметят, что письма кто-то вскрывал?
Этот вопрос немало волновал меня. Тетку Александры же, совершенно это не занимало. Она быстро просматривала бумаги и откладывала их в сторону. Письмо Протасовых осталось напоследок.
Когда вся корреспонденция была прочитана и признана не представляющей опасности, Мария Федоровна взяла в руки голубой плотный конверт от матери Мишеля и нерешительно его разрезала. Она как будто медлила, предчувствуя дурные известия и оттягивая миг, когда они обрушатся на нас.
Письмо оказалось коротким и страшным: в несколько строчек уместилось сообщение, что Мишель убит при неизвестных обстоятельствах, семья скорбит о безвременной потере сына и брата. А также сообщает сие печальное известие всем близким знакомым и друзьям Мишеля, каковыми является вся многоуважаемая семья Баскаковых, и, в особенности, горячо любимая им мадемуазель Александра. Похороны состоялись такого-то числа.
Мы с Марией Федоровной смотрели то друг на друга, то на письмо, и не в силах были вымолвить ни слова, как громом пораженные.
– Вот оно! Горящая липа, смерть… Красное! – Мария Федоровна посмотрела на меня, – Помнишь, Сашенька говорила об этом ночью?
– Господи! – я перекрестилась и начала молиться, о незабвенном Мишеле, Александре, господах, о себе и всех-всех. Я просила у Бога милости и сострадания, помощи в эту ужасную для всех минуту горя, о котором никто еще не знал, кроме нас. Мария Федоровна молилась и плакала вместе со мной.
– Пока пусть все остаются в неведении. кроме нас с тобой, – сказала она, когда поток слез иссяк и сменился глухой тоской. – Того, что произошло, уже не изменишь. Этот вечер еще может остаться если не радостным, то хотя бы беззаботным. Пусть моя дорогая сестра порадуется несколько последних часов перед тем, как… – Слезы снова потекли по ее напудренным щекам.
Я чувствовала себя крайне расстроенной. Что же теперь будет? Невозможно скрыть смерть Мишеля от Александры. Рано или поздно она все равно об этом узнает, когда новость разнесется среди общих знакомых и света. Вся Москва сейчас говорит об этом. Скоро заговорит и вся провинция. Красота Мишеля, его взрывной, необузданный темперамент, в сочетании с непринужденным изяществом в обращении, честностью, по-детски наивной добротой, с которой он относился к тем, кого любил, великодушием и отвагой, тонким вкусом, умом, искренней веселостью, – делали его всеобщим любимцем. Друзья обожали его и готовы были идти за ним в огонь и в воду. Пожилые дамы любовались им, а молодые мечтали завоевать его внимание. Удалось это сделать в полной мере только одной Александре.
Любовные похождения Мишеля Протасова стали притчей во языцех в свете; мужей всех рангов и возрастов бросало в дрожь и холодный пот, когда он легкой походкой входил в бальную залу, гарцевал на своем тонконогом ахалтекинце [11], или в своем блестящем военном мундире, позвякивая по ступенькам тяжелым палашом, всходил по лестнице с визитом.
Он никогда никому не рассказывал о своих связях с женщинами, и всем оставалось только гадать, которая из известных в Москве или Петербурге красавиц является в данный момент его любовницей. Зависть закипала в женских глазах, не один драгоценный веер был поломан изящными ручками в порыве досады, не одна кружевная подушка обильно орошалась горючими слезами, когда белые петербургские ночи опускали свое сумрачное покрывало на дворцы и набережные, а московская луна заглядывала в высокие окна дворянских особняков на Арбате. Загадочный Мишель был доступен и неуловим одновременно.
Братья Протасовы все отличались статью, красотой, диким характером, и славой вожделенных любовников. Женская половина их семьи жила в постоянном страхе и трепете – дуэли, разборки, карты, военные кампании, опасные путешествия, буйные пирушки, – далеко не полный перечень того, чем занимались мужчины этой фамилии.
Весь остаток вечера, пока не начали разъезжаться гости, я провела в размышлениях о Мишеле. Невозможно было представить его мертвым, в гробу. Интересно, что все-таки случилось? Каким образом он расстался с жизнью?
Я смотрела на Александру, и видела, что эта смерть, о которой она еще ничего не знала, уже непонятно как, наложила на нее свой отпечаток. Словно над барышней появилась неясная и зловещая тень, накрывшая ее всю целиком своим мертвящим покрывалом. Она улыбалась гостям, мило с ними беседовала, даже танцевала, – делая все это отрешенно, как бы выполняя назначенную ей роль. Чувства и мысли же ее, по всей видимости, обитали в других просторах, в которые никому из присутствующих ходу не было.
Ночная гроза, спалившая старую липу, оказалась действительно дурным предзнаменованием. Красное. Смерть. Я вспомнила алые сполохи небесного пламени, объявшие огромное дерево, малиново отсвечивающие потоки воды, льющиеся с черного неба, завывания ветра… и поежилась. Что готовит нам предстоящая ночь?
Вот и все события сегодняшнего невеселого дня, который хорошо начался, но дурно закончился. Мы с Марией Федоровной никому ничего так и не сказали. Гости разъехались. Тихие летние сумерки опустились на опустевший дом, все разошлись по своим комнатам спать. Только я сижу у приоткрытого окна и дописываю эти строчки. Сегодня моя очередь дежурить первую половину ночи. Да и сон все равно не идет.
20 июня.
Сегодня день луны. Число два – число луны, этому меня научила Александра. Она увлекается астрологией, очень любит смотреть на звезды. В такие моменты глаза ее разгораются каким-то странным и жутким огнем, все лицо преображается, словно она видит там что-то родное, близкое и понятное, которое ей пришлось оставить и которое манит ее неодолимо. Словно она что-то забыла в этих непроглядных темных далях, наполненных дрожащим мерцанием таинственных светил.
– Посмотри, Полина, какой простор, – однажды сказала она мне. Мы стояли на балконе второго этажа и слушали ночные звуки – шелест сада, уханье филина, какие-то шорохи, плеск воды в пруду.
– Это русалки. У них длинные-длинные волосы, а хвосты блестят в лунном свете…
– Что вы тут делаете? – замирающим от страха шепотом спросила кузина Полторацкая, которая гостила у нас тем летом.
Тогда-то я и познакомилась с тобой, Марго. Для тебя ли я веду этот дневник, или уже для себя, не знаю. Но только не могу лечь в постель, пока не опишу все события прошедшего дня. Впрочем, не буду отвлекаться.
– Мы подслушиваем разговор русалок! Как ты думаешь, – спросила Александра кузину, – они видят звезды?
– Маман велит мне думать, что никаких русалок не бывает, это все вздор и деревенские выдумки.
– И ты думаешь то, что тебе кто-то велит?
Александра фыркнула от возмущения, а я тихонько рассмеялась.
– Конечно же, нет. – Кузина перевесилась через перила, пытаясь рассмотреть темную гладь пруда, едва различимую между деревьев. – А что, это правда, будто русалки – умершие от любви девушки? Они водят в своем подводном царстве хороводы, достают жемчужины из раковин и заманивают изменчивых молодых людей к воде, чтобы утопить?
– Правда. – Александра улыбалась своими ярко красными, а в темноте почти черными губами, и непонятно было, шутит она, или говорит серьезно. – Они ловят в воде звезды и превращают их в драгоценные камни. И кто такой камень заимеет, никогда не умрет!
– Ой… – кузина широко раскрыла свои еще совсем детские глаза, – а бабушка мне рассказывала, что в полнолуние нельзя подходить к воде.
– Почему? – удивилась я.
– Потому что… – она подняла голову и огляделась, как будто боялась, не подслушивает ли кто, – в лунную ночь вокруг летают сильные души и могут приманить к себе любовь девушки.
– Что-что? Что за «сильные души»?
– Не знаю. Бабушка говорит, есть души сильные и есть души слабые. Такая сильная душа если захочет, обязательно приманит к себе слабую. Они невидимы в лунную ночь. Особенно много таких душ у воды. Может быть, они разговаривают там с русалками?
– И как же, по-твоему, они приманят? – Мне становилось все интереснее. Я знала, что в роду у Полторацких, по женской линии, есть какая-то таинственная сила. Что это за штука, никогда слышать и видеть не приходилось, но многие говорили об этом. Притом непременно шепотом и с большими от ужаса глазами. До сих пор мне казалось, что все это шутки, или глупые слухи, которых достаточно обо всех любили распускать в свете от скуки. И теперь у меня появился шанс услышать кое-что из первых уст.
– Когда ты подойдешь к воде, залюбуешься, то как бы откроешься для красоты, как цветок раскрывает свои лепестки на утреннем солнце. Но тут ночное светило – луна… И сильная душа, особенно если это душа мужчины, проникнет в самое твое сердце, и… тогда уж нет спасения.
– А что потом?
Разговор заинтересовал даже Александру, которую трудно было увлечь чем-либо.
– А потом… – кузина задумчиво смотрела в глубину освещенного луной сада, – приезжаешь на бал, например, и видишь молодого гусара или кавалергарда, и – все…
– Что все?..
– Какие вы непонятливые! Все – значит, все. Влюбляешься! Навеки. До самой смерти. А может быть, и дольше.
– Куда уж дольше? – не выдержала я.
– А ты не смейся, Полинушка. Вы, французы, в нашей русской жизни ровным счетом ничего не понимаете. Наша жизнь – это загадка. И не каждый ее отгадать сможет.
Александра заколола рассыпавшиеся по плечам волосы, и держа во рту шпильки, подбирала непослушные пряди, пытаясь привести прическу в порядок.
– Влюбляешься, это понятно.
– Что тебе понятно?! – кузина возмутилась. – Я тоже раньше думала, что мне все понятно. А когда с бабушкой начала беседовать вечерами, тут-то до меня и начало доходить, какие мы слепые котята.
– А бабушка на картах гадать умеет? Давайте ее попросим!
– Не… – кузина махнула рукой. – Не будет она. Я ее раз попросила погадать мне на жениха, так она отказалась, сказала, что я мала еще, и мне не о женихах надо думать, а учиться по-французски. Тогда к нам Марго и приехала.
– Что ж, так и не погадала тебе? – удивилась Александра.
– Не-а… Слу-ушай! Я тогда в тебя, Алекс, так влюблена была, мы с девчонками все тебя обожали… Ты тогда веер свой у нас забыла, так Софи его нашла, спрятала, и мы все его целовали по очереди и прижимали к груди. Это у нас такой ритуал был, вроде посвящения в женскую жизнь.
Александра расхохоталась.
– Веер мой целовали?
– Ну да! Знаешь, все эти институтские штучки? Мы тогда старшую воспитанницу обожали, Лидию. Ну, ты знаешь ее по Смольному. А потом, когда ты к нам в первый раз приехала, мы все обалдели просто. И решили, что теперь будем тебя обожать!