Все, следующее письмо будет более подробным. Всегда твоя, Марго.
Дорогая моя Полина!
Прошла уже неделя, как мы в Москве. В доме царят уныние и скука. Доктор приезжает через день. Кстати, это модный нынче врач, молодой, довольно приятной наружности. Барыня признает теперь только его. Хотя, по чести будь сказано, старый доктор мне нравился куда больше. Внимательный, несуетливый, вежливый, уверенный в себе. И специалист хороший. Прошлой весной у кузины Мари было заболевание легких, так он ее вылечил. И кухарку нашу вылечил, когда у нее случился приступ печени. Барыне так нравится ее стряпня, что она не жалела денег доктору за визиты, чтоб только Порфирьевна поправилась.
А этот молодой – щеголь, и наглый. Гонорары берет баснословные. А сам едва сквозь зубы цедит что-то, и всем приписывает одно и то же: диету, успокоительное и минеральную воду. Ну, где это слыхано, чтобы серьезную болезнь эдаким способом вылечить было возможно?
После гибели Мишеля барыня совсем расхворалась. Все только и говорят о его смерти. Недоумевают, как такое могло случиться. А уж слухов всяких в свете! В гостиных это самая пикантная тема. Все судят да рядят, а толку-то никак не выведут.
Скажу тебе по правде, Полина, что и в самом деле обстоятельства этого происшествия более чем странные. Мишель приехал в Москву внезапно из подмосковной Баскаковых, сказал барыне, что непременно хочет жениться на Александре, ежели она его такой чести удостоит. Предложения он еще не делал, но собирался. Купил ей подарок и много всяких вещей… Маман его была, конечно, не в восторге. Все знали, какое у Алекс хрупкое здоровье.
– Тебе нужны здоровые дети, Мишель. И рачительная хозяйка дома. Мы с отцом не сможем много вам оставить. Сам знаешь, в каком состоянии у нас финансовые дела. Два подмосковных имения заложены. А у тебя еще есть братья и сестры, о которых нужно тоже заботиться. Алешенька еще совсем маленький.
И это правда, Полина. По некоторым приметам я замечаю, что с деньгами стало весьма затруднительно. Все покупается в обрез, и гостей уже так часто не приглашают. Одного только Лешеньку ненаглядного балуют безо всякой меры. А он и так растет очень требовательным и капризным. Хотя невероятно способный мальчик! Мне с ним заниматься – одно удовольствие. Все ловит и запоминает на лету. Господа в нем души не чают. Поздний ребенок! Барыня Елизавета Андреевна чуть жизни не лишилась, производя его на свет. Если бы не старый доктор…А теперь вот им пренебрегают. Молодому хлыщу отдают предпочтение.
О чем это я? А, так вот. С деньгами у господ туго. Баскакова, правда, богатая невеста. Здоровьем вот только не вышла. Барыня на эту женитьбу все равно бы согласилась. Она знала, что ни Мишель, ни Николай ее никогда не слушали, и все всегда делали по-своему. Но судьба распорядилась иначе.
Однажды вечером, Мишель, который вроде никуда не собирался идти, вдруг вскакивает, велит экипаж, наспех одевается, и уезжает. Даже ужинать не стал. Куда? Зачем? По какой такой надобности, на ночь глядя?
Утром Елизавета Андреевна спрашивает чаю к себе в спальню, потому что у нее невероятно мигрень разыгралась. Интересуется у горничной, где Мишель, а та и говорит, что молодой барин еще не возвращался.
– Как не возвращался?
Стали ждать. Уж обед, а новостей никаких. Сначала-то не очень волновались. Мужчины Протасовы все отличаются нелегким нравом, могут ночь прогулять, уехать куда-нибудь, никому не сказавшись. Поэтому особых переживаний не было, досада одна. Почему не предупредил? На следующее утро послали Николая разыскивать брата. Целый день его не было. К вечеру, уже в сумерках, вошел он в гостиную – глаза шальные, в лице ни кровинки.
– Умер Мишель, – говорит. И зарыдал.
– Как? Что? Где? – обычные вопросы. Принесли Николаю водки. Он и так уже был не совсем трезвый, а тут его и вовсе развезло. Еле добились от него, что тело Мишеля нашли у ограды Донского монастыря, в кустах, с простреленным виском. Никто ничего не видел, не слышал, не знает. Дуэлью это быть никак не могло. Тело бы ни в коем случае не бросили, да и хоть кто-то что-то знал бы. Месть? Ревность? Оставалось только гадать.
Похоронили Мишеля в Донском же монастыре, там, где его дедушка и бабушка. Нехорошее и зловещее совпадение. Как он оказался у ограды монастыря, зачем? Мишель терпеть не мог кладбищ, и никогда не ходил туда. Все эти вопросы, как ты сама понимаешь, остались без ответа.
Горе горем, а жить-то надо. Надо думать о детях, завтраках и обедах, о визитах и балах. В театре была забронирована ложа, поэтому все равно ездили. Что ж деньгам зря пропадать? Так постепенно жизнь и налаживалась.
И тут новая неприятность. Николай проиграл в карты огромную сумму денег. Барин как услышал об этом, у него случился апоплексический удар. Доктора, сиделки, бессонные ночи… О проигрыше на короткое время забыли. Николай где-то пропадал целыми днями, а когда являлся домой, то ходил, чернее тучи, много курил, а на ночь брал к себе в комнату графин с водкой и запирался. Он похудел, лицо у него стало какое-то безумное, глаза горят, щеки ввалились, небрит, нечесан. Страшно смотреть. Молоденькая горничная ночью несла горячие грелки в комнату больного, и столкнулась на черной лестнице с молодым барином, – крик подняла на весь дом, перебудила всех, как будто привидение увидела.
– А я, – говорит, – до смерти перепугалась. Чего это они, Николай Алексеевич то есть, бродят ночью в потемках? И не отзываются?
Еде удалось ее успокоить.
Атмосфера в доме становится все напряженнее и тяжелее. Барыня все время плачет и хворает. Барину стало немного лучше, но речь и подвижность к нему так и не возвращаются. Денег нет. Едва хватает платить докторам и сиделкам. Я сама уже третий месяц без жалованья. А ведь еще необходимо поддерживать пристойный уровень жизни. Москва не Петербург, а тоже – вторая столица. Выезжать, хоть изредка, а надо. Дом вести тоже немалых средств стоит. Кредиторы покоя не дают. Барыня что-то им платит, – небольшие суммы – чтобы скандала не допустить. Дни, полные уныния и тоски, безнадежности и страха перед будущим, пришли на смену дням счастливой и беззаботной жизни, которую мы все вели до сих пор. Как будто черное крыло беды закрыло для нас всех свет солнца. Будет ли этому конец? Я каждый день спрашиваю себя об этом, и не нахожу ответа.
Прости, дорогая Полина. Я знаю, что у тебя самой тяжело на сердце, но больше мне не с кем поделиться своими переживаниями. Надеюсь, эта черная полоса когда-нибудь закончится.
Любящая тебя, Марго.
Дорогая моя Полина, стоит ли говорить, как я обрадовалась твоему письму и словам поддержки! Я и сама знаю, что нужно быть стойкой к любым невзгодам жизни. Так нас воспитывали, и это правильно.
Мы с тобой вышли из бедных семей. Наши родители так и не смогли выбиться из жестокой нужды, и мы должны быть им благодарны хотя бы за то, что они дали нам образование, позволяющее зарабатывать на жизнь. Я решила не только заниматься с барышнями Протасовыми и Алешенькой, но давать уроки фортепиано и французского всем желающим. У меня появилась возможность не зависеть полностью от жалованья, которое господа не в состоянии платить мне сейчас. Бросить же их в такие трудные дни мне не только жалко, но и совестно.
Они всегда были добры ко мне и щедры, не кичились своей знатностью и дворянством, относились как к равной. Да ведь ты и сама это знаешь. Мы чувствовали себя в этих русских семьях, как свои, – обедали за одним столом, ездили на прогулки, принимали гостей, веселились, выслушивали исповеди и вытирали их слезы, сочувствовали им, радовались вместе с ними, а теперь вот вместе с ними горюем. Они заменили нам нашу собственную семью, которой мы никогда по-настоящему не имели, и стали частью нашей жизни. Причем далеко не худшей ее частью.
Помнишь, Полина, как мы с тобой радовались, что нашей неустроенности и сиротству пришел конец, что наступила спокойная, размеренная, обеспеченная жизнь? И мы, к тому же, сможем хоть изредка, но видеться и переписываться. Это было очень важно для нас в чужой стране. Это остается важным для меня и сейчас. Мой круг знакомых всегда был очень ограничен, а теперь он еще больше сузился. Так что кроме тебя, мой друг, мне не к кому обратиться с моими мыслями, не с кем обсудить происходящие события.
В очередной раз описываю тебе нашу жизнь и то, что она нам преподносит.
Несколько дней назад две горничных явились к барыне и потребовали расчета. Вообрази себе, дорогая, – они заявили, что по дому бродят привидения, что они до смерти боятся и ни за что не останутся.
– Какой вздор! Если вы придумали это, чтобы досадить мне, то способ не самый удачный.
Барыня была вне себя от возмущения.
– Нет, ты подумай, Марго, – жаловалась она мне за ужином, – эти чумички выдумали какие-то привидения! Они меня на всю Москву ославят. Заявили, что боятся ходить по дому. Как тебе это нравится? Ты когда-нибудь слышала такое от прислуги?
От прислуги я такого не слышала, потому что у меня никогда не было прислуги. Но о привидениях я читала. Особенно часто они появляются в огромных и мрачных средневековых замках, бродят там по темным каменным коридорам, звенят цепями…
– Какими цепями? Бог с тобой, Марго! Тоже мне нашла средневековый замок! Да этому дому и ста лет нету! Откуда тут привидениям взяться? Я ничего такого не видела.
– Погодите, матушка Елизавета Андреевна, – вмешалась Порфирьевна, которая как раз принесла свою знаменитую запеченную рыбу со сметаной и грибами, – я тоже видела.
Барыня так и застыла с открытым ртом и недонесенной до него ложкой с омлетом. Она не сразу пришла в себя. От Порфирьевны такого предательства она никак не ожидала.
– Что ж ты, дорогуша, могла такое видеть? И где? Уж не после ли чарочки «зверобоевки»?
Порфирьевна обиделась. Она действительно любила на ночь выпить водочки, настоянной на лимонных корках или на травах, по части приготовления которой была великая мастерица, – уже после того, как все откушают, посуда, вымытая и начищенная, сверкает и сушится над плитой, и наступает в доме тишина и покой после шумного, полного забот и суеты, дня. Это она считала делом необходимым «для сугреву и сна крепкого», и с пьянством никогда не связывала.
– Что вы, барыня, голубушка, такое говорите! Когда это Порфирьевна была пьяная? Да еще, чтобы черти привиделись? По этой части у вас Степан промышляет. Ни свет, ни заря глаза залиты! И как только молодой барин его терпит!..
Степан, дорогая Полина, – это слуга Николая, который действительно почти все время в подпитии, как, впрочем, и его хозяин последнее время.
Барыню, однако, эти объяснения не успокоили, и она потребовала, чтобы Порфирьевна немедленно рассказала все, что она видела и слышала.
– Так ить, что было-то? Спустилась я вчерась за продуктами вниз, в кладовку. Степана хотела попросить, а он уже пьяный, – еще побьет чего, или уронит. Пошла сама. Там темно, а я свечу запамятовала взять с собою. Дак и зачем она мне? Я все там с закрытыми глазами могу найтить. Где лук, где колбасы, где яйцы, где вино – все ведомо. Ну и набираю в корзину-то, сало, окорок, то да се… Вдруг слышу, шаги по сходам, по лестнице то есть. Скрип… скрип…Гляжу – тень какая-то скользит, глаза ить у меня уже к темноте привыкли. Степан, говорю, ты?.. Никто не отозвался. Ах, думаю, непутевый, закуски решился стянуть! И то, водка жжет нутро-то, поесть требует. Ну, думаю, я тебе покажу, окаянный, как хозяйское добро переводить! Корзину поставила, и за ним. А он так споро-споро между мешками, ящиками, вглубь, в темноту-то – шасть!.. И нету. Дверь, видать, сама собой закрылась, или Степка-злодей ее нарочно прикрыл, чтоб, значит, в темноте орудовать… Не видно ни зги… Ладно, думаю, уж я задам тебе! Подхватила я тут корзину – и наверх. Дверь закрыла на замок, а ключи завсегда я себе на шею вешаю. Да вы, барыня, знаете, что я с ними даже ночью не расстаюсь. Теперича-то особенно. Продукты у нас все наперечет. Я за них отвечаю перед господами.
– Так это Степан у нас в привидения записался? – Елизавета Андреевна вздохнула с облегчением и принялась за омлет. Такое объяснение ее вполне устроило.
– В том то и дело, что не Степан!
Барыня начала уже резать рыбу большим позолоченным ножом. На блюдо потек ароматный густой сок. Она положила нож на блюдо и с мученическим, обреченным видом подняла глаза на кухарку.
– Ты хочешь меня вывести из терпения, Порфирьевна! Говори же, что дальше!
– А дальше, – Порфирьевна сложила руки и спрятала их под фартук. Она всегда так делала, когда волновалась. – Побегла я за Макаркой, садовником. Он как раз кусты обкапывал, прямиком под окнами, за домом. Идем, говорю, со мною, злодея ловить. Он лопату взял, и пошли мы. Я свечу толстую прихватила, чтоб, значит, при свете Степку быстрее уличить. Открываю дверь, спускаемся. Все вокруг обыскали – нет никого. Так мне отчего-то жутко стало… Аж волосы на голове все дыбом поднялись. Гляжу – Макарка-то побелел весь, и зубы у него застучали. Вдруг он, ни слова не говоря, бросился вверх по лестнице, – и был таков. Ну, а я закрыла все, и ушла. Иду за дом, Макаркину лопату несу: он ее с перепугу в кладовке бросил. А навстречу мне Степан. Наше вам, Порфирьевна, – говорит, – с кисточкой! Это он так непотребно здоровается. Научился у господ, что с молодым барином Николаем Алексеевичем якшаются. У меня прямо язык присох, силюсь сказать ему, чего он заслуживает, да не могу никак рта раскрыть.
– Ты бы спросила у него, он это в кладовке был, или не он.
– Дак ведь если то он был, окаянный, – никак выйти ему из подвала невозможно было. Я ведь его там закрыла. Нечистая сила попутала! – Порфирьевна закатила глаза и истово перекрестилась. – Я его все же пытать стала, что, мол, в кладовке делал? А он ржет, как жеребец, прости Господи! Тьфу! Нигде я, говорит, не был, ни в какой такой кладовке. Я с барином в кабак ездил, за водкой. Мы там блинов, огурчиков солененьких заказывали, селедочки. Хорошо посидели. А ты чего тут шастаешь, как баба Яга? Представляете? Это он мне! Нехристь окаянный!
Тут Порфирьевна принялась ругаться и честить по-всякому этого Степана. Барыня все это терпеливо выслушивала, а сама как будто все о чем-то думала. Потом спрашивает:
– Это все, что ты видела?
– Все, барыня. Нечистый попутал, право слово. Я сегодня, перед тем, как в кладовку за продуктами идти, «Отче наш» три раза прочитала, перекрестилась, и… все равно мне там боязно было.
– Чего ж ты боялась? – Елизавета Андреевна продолжала думать о своем, расспрашивая кухарку скорее для виду, чем вникая в ее пространные объяснения.
– Дак… кто ж его знает? Нечистая сила…
– Что ты заладила, «нечистая сила» да «нечистая сила»?! Ты хоть знаешь, что это такое? – не на шутку рассердилась барыня.
Порфирьевна не нашлась, что сказать на это и только хлопала глазами.
– А горничные эти бестолковые что говорят? Ведь они, в людской, поди, всем уши прогудели про привидения.
Елизавета Андреевна смягчилась. Кухарку она любила, а особенно любила ее стряпню. Таких обедов и ужинов ей ни у кого отведывать не приходилось, и гости всегда кушанья хвалили. Она не хотела обижать старуху, и голос повысила только оттого, что сильно разволновалась и не понимала, что происходит.
Порфирьевна рассказала, что «вертихвостки» ночью часто готовят грелки или лекарства для барина, носят наверх по черной лестнице. И несколько раз натыкались там на кого-то, в темноте невидимого.
– Так может, это Николай в потемках бродит? Неспокойный он стал нынче. – Барыня тяжело вздохнула.
– Нет, матушка. Они говорят, что как будто в монашеском одеянии кто-то, и капюшон на лицо надвинут низко. И что будто ледяной холод все тело сковывает, так что ни пикнуть, ни с места стронуться. Ту, что помоложе, Марьяшку, я сама валерианой отпаивала. Ворвалась она на кухню, глаза бешеные, сама белая, как стенка, так и повалилась замертво на топчан. Еле я ее в себя привела. Зубами-то так и стучала по стакану, когда пила. И слова не могла вымолвить, заикалась от страха. Она тогда мне про монаха-то и поведала.
– Что ж, это и в самом деле монах?
– Ну, монах, не монах, кто его знает? Нехорошо что-то.
– Что нехорошо?
Порфирьевна поджала губы и промолчала. Всем своим видом она выражала благородное негодование. Она чувствовала, что неладное что-то происходит в доме, но не могла выразить это словами. Господа гораздо умнее ее и образованнее, пусть они и разбираются.