Я пробирался вдоль магазинчиков и крошечных, как обувные коробки, домишек со сдающимися квартирами, мимо закрытого покерного клуба, примечая по дороге разбросанные тут и там похожие на гробы телефонные будки. Света в них не было, они стояли и ждали – если не завтра, то на будущей неделе их снесут.
Я шел по планкам, и у меня под ногами вздыхали, скрипели и терлись друг о друга мокрые и сухие доски. Весь пирс потрескивал и покачивался, как тонущий корабль, стонал, когда я проходил мимо красных флажков и надписей «Опасно», а когда перешагнул через натянутую цепь, оказалось, что дальше идти некуда. Остановившись на краю пирса, я обернулся и поглядел на заколоченные наглухо двери домов и на скатанные брезентовые палатки.
Я проскользнул в самую последнюю на пирсе телефонную будку и, чертыхаясь, поискал в кармане мелочь, выданную мне Генри. Бросил монетку в щель и стал набирать номер, полученный в редакции «Януса».
– Четыре-пять-пять-пять, – набрал я, повторяя цифры шепотом, и стал ждать.
В эту минуту вдруг лопнул изношенный ремешок моих микки-маусовых часов. Часы упали на пол будки. Кляня все на свете, я поднял их и бросил на полочку под телефоном. А сам приложил ухо к трубке. Где-то далеко, на другом конце, раздавались телефонные звонки.
Я оставил трубку висеть, вышел из будки и постоял, закрыв глаза, прислушиваясь. Сначала я слышал только громкий рев прибоя под ногами. Такой, что содрогались доски. Потом он затих, и я, напрягая уши, вдруг услышал…
Вдали, примерно на середине пирса, звонил телефон.
«Совпадение? – подумал я. – Телефоны вольны звонить где угодно и в любое время. Но что, если звонит тот, чей номер я набрал?»
Сунув голову в будку, я схватил болтающуюся трубку и повесил ее на место.
Телефон в отдалении, в продуваемой ветром темноте, перестал звонить.
Что, конечно, еще ничего не доказывало.
Я снова опустил монету и снова набрал номер.
Глубоко вздохнул и…
Телефон в стеклянной будке-гробике, удаленный от меня на половину светового года, зазвонил снова.
Я так и подскочил, у меня даже грудь сдавило. Глаза расширились, и я глубоко втянул в себя холодный воздух.
Я не стал вешать трубку. Выйдя из будки, я ждал – вдруг кто-то выскочит из ночных закоулков, из мокрых палаток, из старого аттракциона «Сбей молочную бутылку». Может же выбежать кто-то, кто, как я, ждет звонка. Кто-то, кто вроде меня готов выскочить в два часа ночи под дождь, чтобы услышать голос из Мехико-Сити, где светит солнце, где жизнь все еще жива, кипит и, кажется, никогда не умрет. Кто-то…
Пирс тонул в темноте. Ни одного освещенного окна. Из палаток ни шороха. А телефон звонил. Волны прибоя перекатывались под настилом пирса, будто искали, кто бы ответил. А телефон звонил и звонил. Чтобы заткнуть ему глотку, мне хотелось самому побежать туда, схватить треклятую трубку и ответить.
«Господи! – думал я. – Надо забрать монету. Надо…»
И вдруг свершилось.
Блеснул луч света и тут же погас. Там, напротив телефонной будки, что-то шевельнулось. А телефон звонил. Продолжал звонить. И кто-то, стоя в темноте, внимательно к нему прислушивался. Я увидел, как задвигалось что-то белое, и понял – тот, кто там стоит, осторожно осматривает пирс, вглядывается, ищет.
Я замер.
Телефон звонил. Наконец тень зашевелилась, обернулась, прислушиваясь. Телефон звонил. Вдруг тень пустилась бежать через дорогу.
Я влетел в будку и схватил трубку как раз вовремя.
Щелк.
Я слышал дыхание на том конце провода. Наконец мужской голос произнес:
– Да?
«Боже, – подумал я. – Тот самый голос! Я слышал его час назад, когда звонил из Голливуда».
«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».
Видимо, я произнес это вслух.
На том конце провода с шумом вздохнули, втянули в легкие воздух, и наступила долгая пауза – там ждали.
– Да?
Будто мне выстрелили в ухо, а потом в сердце.
На сей раз я узнал этот голос.
– О боже! – прохрипел я. – Это вы.
Мои слова прострелили ему голову. Он стал задыхаться, я услышал, как он с трудом перевел дыхание.
– Будьте вы прокляты! – закричал он. – Будьте вы трижды прокляты!
Он не стал вешать трубку. Он просто выпустил ее, раскалившуюся от его дыхания, из рук. Она звякнула и заплясала, будто повешенный на веревке. Я услышал, как поспешно удаляются шаги.
Когда я вышел из своей будки, пирс был совершенно пуст. Там, где на миг блеснул свет, теперь царила темнота. Только под ногами у меня, когда я заставил себя не бежать, а идти к той телефонной будке, плясали обрывки старой газеты. Преодолев бесконечные сто ярдов, я увидел, что трубка болтается на шнуре и постукивает по холодному стеклу будки.
Я приложил трубку к уху.
И услышал, как на другом конце провода тикают мои десятидолларовые микки-маусовы часы, лежащие на полке в той будке за сто миль от меня.
Если мне повезет и я останусь жив, я спасу моего Микки.
Я повесил трубку, повернулся и окинул взглядом все эти маленькие домики, закрытые игровые павильоны, ларьки, лачуги, подозревая, что сейчас возьму и выкину какое-нибудь безумство.
И выкинул.
Я прошел около семидесяти футов и остановился перед окном маленькой лачуги. Прислушался. Внутри кто-то был, кто-то двигался, может быть, натягивал на себя в темноте одежду, чтобы выйти на улицу. Что-то там шуршало, кто-то сердито шептал, вроде совещался сам с собой, где искать носки, где туфли и куда запропастился этот несчастный галстук. А может, это волны под пирсом нашептывали свои выдумки, все равно их никто не мог проверить.
Бормотание стихло. Видно, он почуял, что я стою под дверью. Послышались шаги. Я неловко отпрянул назад, сообразив, что в руках у меня ничего нет. Даже тростью Генри я не вооружился.
Дверь яростным рывком отворили.
Я смотрел во все глаза. И как это ни дико, видел одновременно две вещи.
Кучку желтых, красных и коричневых оберток от шоколадок «Кларк», «Нестле» и батончиков, лежавших в комнате в полутьме на маленьком столике.
И…
Маленького человечка, утлую тень, взиравшую на меня ничего не понимающими глазами, будто этого карлика разбудили от сорокалетней спячки.
То был А. Л. Чужак собственной персоной. Чужак – предсказатель по картам Таро, френолог, занюханный психиатришка, круглосуточный консультант-психолог, он же астролог, фрейдист, нумеролог и само воплощение Зря Прожитой Жизни, – стоял на пороге, машинально застегивая рубашку, пытаясь вглядеться в меня расширенными то ли от наркотиков, то ли от удивления перед моей беспримерной наглостью глазами.
– Будь ты трижды проклят! – тихо проговорил он снова. И прибавил, неожиданно дрогнув губами в подобии улыбки: – Входите.
– Нет, – прошептал я. А затем громко предложил: – Нет уж! Выходите вы!
На этот раз ветер дул не в ту сторону, а может, именно в ту?
«Господи! – думал я, съеживаясь от страха, но снова обретая почву под ногами. – Куда же дул ветер все эти дни? Как же я мог ничего не почувствовать? Да очень просто! – опомнился я. – Ведь у меня был насморк – целых десять дней. Нос был заложен намертво. Можно считать, носа не было».
«Ох, Генри, – думал я, – ну и молодец же ты! Твой любознательный клюв всегда начеку, всегда ко всему принюхивается и подает сигналы твоей недремлющей смекалке. Ведь это ты, умница, переходя улицу в девять вечера, учуял однажды запах давно не стиранной рубашки и грязного белья, когда навстречу тебе прошествовала сама Смерть».
Глядя на Чужака, я чувствовал, как у меня сжимаются ноздри. Запах пота – первое свидетельство поражения. Запах мочи – запах ненависти. Чем же еще пахло от Чужака? Бутербродами с луком, нечищеными зубами, от него разило жаждой самоуничтожения. Запах двигался на меня, как штормовая туча, как неуправляемый поток. Меня охватил вдруг такой тошнотворный ужас, будто я стоял на пустынном берегу, а передо мной вздыбилась волна в девяносто футов высотой, которая вот-вот обрушится. Во рту пересохло, меня прошиб пот.
– Входите, – еще раз неуверенно предложил Чужак.
Мне показалось, что он сейчас, как рак, вползет обратно. Но он перехватил мой взгляд на телефонную будку прямо напротив его дома и взгляд на будку в конце пирса, где еще тикал Микки-Маус, и все понял. Не успел он открыть рот, как я позвал:
– Генри!
В темноте шевельнулось что-то темное. Я услышал, как у Генри скрипнули башмаки, и обрадовался его спокойному, теплому голосу:
– Да?
Чужак перебегал глазами с меня на темную тень, туда, откуда раздался голос.
Наконец я смог выговорить:
– Подмышки?
Генри глубоко вздохнул и выдохнул:
– Подмышки!
Я кивнул:
– Ты знаешь, что делать дальше.
– Слышу, как щелкает счетчик, – отозвался Генри.
Краем глаза я видел, что он двинулся прочь, остановился и поднял руку.
Чужак вздрогнул. Я тоже. Трость Генри просвистела в воздухе и со стуком упала на пирс.
– Тебе может понадобиться! – крикнул Генри.
Чужак и я уставились на упавшее перед нами оружие.
Услышав, как тронулось с места такси, я дернулся вперед, схватил трость и прижал к груди, будто с ней мне не страшны были ни ножи, ни ружья.
Чужак проводил глазами удаляющиеся огоньки.
– Что за черт? Что все это значит? – спросил он.
И стоявшие за его спиной покрытые пылью Шопенгауэр и Ницше, Шпенглер и Кафка тоже недоуменно перешептывались, подперев руками свои безумные головы: «Что все это значит?»
– Подождите, я схожу за ботинками. – Чужак исчез.
– Только за ботинками! Больше ничего не брать! – крикнул я вслед.
Он сдавленно засмеялся.
– А чем еще я могу запастись? – крикнул он, невидимый, возясь в доме.
Он высунул в дверь руки – в каждой был ботинок.
– Ножей у меня нет! Ружей тоже! – Он напялил ботинки, но не зашнуровал их.
В то, что случилось в следующую секунду, поверить было никак не возможно. Тучи, нависшие над Венецией, вдруг решили раздвинуться и открыли полную луну.
Мы оба подняли глаза, пытаясь понять, доброе это предзнаменование или дурное, и если доброе, то для кого из нас?
Чужак обвел взглядом берег, потом пирс.
– «Когда вокруг один песок, и впрямь берет тоска»[155], – произнес он. Потом, услышав собственный голос, фыркнул себе под нос. – «О, устрицы! – воскликнул Морж. – Прекрасный вид кругом! Бегите к нам! Поговорим, пройдемся бережком».
Он двинулся к дороге. Я остался стоять.
– А дверь свою вы не собираетесь запереть?
Чужак едва глянул через плечо на свои книги, которые, сбившись на полках, как стая стервятников, блестели из-под черных перьев запорошенными пылью золотыми глазами, дожидаясь, когда к ним протянется рука и они обретут жизнь. Их невидимый хор напевал мрачные песни, которые мне следовало услышать давным-давно. Я вновь и вновь пробегал глазами по их корешкам.
«Боже мой! Как же я раньше не видел!»
Этот устрашающий бастион, таящий в себе смертные приговоры, этот перечень поражений, этот литературный Апокалипсис, нагромождение войн, склок, болезней, депрессий, эпидемий, этот водоворот кошмаров, эти катакомбы бреда и головоломных лабиринтов, в которых бьются, ища выход и не находя его, обезумевшие мыши и взбесившиеся крысы. Этот строй дегенератов и эпилептиков, балансирующих на краю библиотечных утесов, а над ними в темноте многочисленные колонны одна другой гаже и отвратительней.
Отдельные авторы из этого сборища, отдельные книги хороши. По, например, или Сартр[156] – они как острая приправа. Но почему же я не видел, что это не библиотека, а скотобойня, подземная темница, башня, в застенках которой десятки мучеников в железных масках, осужденных на веки вечные, молча сходят с ума?
Почему я сразу не задумался и не распознал суть этой коллекции?
Потому что ее охранял Румпельштильцхен[157].
Даже сейчас, глядя на Чужака, я так и ждал, что он вот-вот схватит себя за ногу и разорвется на две половинки.
Он ликовал.
Что было еще страшней.
– Эти книги, – наконец прервал молчание Чужак, глядя на луну и даже не оборачиваясь на свою библиотеку, – эти книги обо мне не думают! С какой стати я буду думать о них?
– Но…
– И потом, – добавил он, – кому придет в голову похитить «Закат Европы»?
– Я думал, вы любите свои книги!
– Люблю? – Он удивленно помолчал. – Господи! Неужели вы так и не понимаете? Я ненавижу все! Что бы вы ни назвали! Ненавижу все на свете!
И он зашагал в ту сторону, где скрылось такси с Генри.
– Ну что? – крикнул он мне. – Вы идете?
– Иду! – отозвался я.
– Это у вас что, оружие?
Мы медленно двигались вперед, присматриваясь друг к другу. Я с удивлением обнаружил, что сжимаю в руках трость Генри.
– Нет, скорей щупальце, так мне кажется, – ответил я.
– Щупальце очень большого насекомого?
– Очень слепого.
– А без него он сможет найти дорогу? И куда он отправился в столь позднее время?
– Выполнять поручение. И незамедлительно вернется, – соврал я.
Но Чужак был живым детектором лжи. При звуках моего голоса его просто вывернуло наизнанку от восторга. Он ускорил шаги, потом остановился и уперся в меня изучающим взглядом.
– Я так понимаю, он во всем полагается на свой нос. Я слышал, что вы спросили и что он ответил.
– Насчет подмышек? – уточнил я.
Чужак поежился в своих заношенных одеждах. Стрельнул глазами под левую руку, потом под правую, окинул взглядом множество пятен и выцветших проплешин – красноречивые свидетельства долгой истории прошедших лет.
– Про подмышки? – повторил я.
И словно пронзил его грудь пулей.
Чужак покачнулся, но устоял на ногах.
– Куда и зачем мы идем? – прохрипел он.
Я чувствовал, что его сердце под засаленным галстуком колотится, как у испуганного кролика.
– Мне казалось, ведете меня вы. Я знаю только одно. – И на этот раз я на полшага опередил его. – Слепой Генри все искал чье-то грязное белье, нестираную рубашку, зловонное дыхание. Нашел и объяснил мне где.
Я не повторил зловещее слово «подмышки». Но Чужак и без того при каждом моем слове сжимался, будто становился все меньше.
– Зачем я понадобился слепцу? – наконец спросил он.
Мне не хотелось сразу открывать ему все. Надо было испытать и прощупать его.
– Из-за еженедельника «Янус. Зеленая зависть», – пояснил я. – Я видел через окно эту газету у вас в комнате.
То была явная ложь, но удар попал в цель.
– Да, – подтвердил Чужак. – Но что вас связывает – вас и этого слепого?
– А то, что вы… – Я набрал полную грудь воздуха и выпалил: – Вы – мистер Душегуб!
Чужак прикрыл глаза, быстро обдумал, как отреагировать. И рассмеялся.
– Душегуб? Душегуб! Смешно! С чего вы взяли?
– С того. – Я шел впереди, он трусил за мной. Я говорил, обращаясь к туману, надвигающемуся с моря. – С того, что Генри уже давно учуял этот запах, когда однажды переходил через улицу. Тот же запах он заметил в коридоре дома, где живет, а сегодня, сейчас, – здесь. И пахнете так вы!
Кроличьи удары сердца опять сотрясли тело человечка, но он понимал, что пока в безопасности – все это не доказательства!
– Да с какой стати, – ахнул он, – я стал бы ошиваться в каком-то богом забытом доме, где я ни за что не согласился бы жить? Зачем мне это надо?
– Затем, что вы выискивали одиноких и заброшенных, – объяснил я. – И я – тупой идиот, непроходимый слепец, куда хуже Генри, я – дурак из дураков, – я служил вам наводчиком и помогал отыскивать их. Фанни была права! И Констанция тоже! Именно я был прислужником Смерти, Тифозной Мэри. Это я приводил болезнь, то есть вас, за собой. Во всяком случае, вы следовали за мной по пятам. Искали несчастных одиночек. – Дыхание вырывалось из моей груди, как бой барабанов. – Несчастных одиночек.