– Уже веду! – отозвался Генри.
Когда мы выезжали со студии, я шепнул:
– Голгофа.
Проезжая мимо древнего холма, Констанция замедлила ход.
Тьма была кромешная. Ни луны. Ни звезд. Это была одна из тех ночей, когда туман очень рано приходит с моря, накрывая весь Лос-Анджелес и поднимаясь на высоту около пятисот футов. Самолеты глушат моторы, аэропорты закрываются.
Я напряженно вглядывался в верхушку этого маленького холма, надеясь увидеть, как пьяный Христос совершает прощальное Вознесение.
– Иисус! – шепотом позвал я.
Но облака немного рассеялись. И я увидел, что на крестах никого нет.
«Трое ушли из жизни, – думал я. – Кларенс захлебнулся в бумагах, Дока Филипса средь бела дня утащила мгла собора, оставив лишь один башмак. И вот теперь…»
– Ты что-нибудь видишь? – спросил Крамли.
– Может быть, завтра.
«Когда я отодвину Камень. Если только у меня хватит духу».
Все сидящие в машине замолкли в ожидании.
– Прочь отсюда, – подсказал Крамли.
– Прочь, – тихо согласился я.
У ворот Констанция прокричала охраннику что-то нецензурное, и тот отшатнулся.
Мы поехали в сторону моря, к дому Крамли.
56
Мы остановились возле моего дома. Когда я забежал, чтобы взять свой восьмимиллиметровый проектор, зазвонил телефон.
После двенадцатого звонка я схватил трубку.
– Ну? – спросила Пег. – Почему ты ждешь двенадцать звонков, держа руку на телефоне?
– Надо же, женская интуиция.
– Что стряслось? Кто пропал? Кто спит в мамочкиной кроватке? Ты не звонил. Будь я там, я бы выгнала тебя из дома. На расстоянии это сделать трудновато, но я попробую: убирайся!
– Ладно.
Этого удара ее сердце не выдержало.
– Подожди! – встревожилась она.
– Ты же сама сказала: убирайся!
– Да, но…
– Крамли ждет меня на улице.
– Крамли! – взвизгнула она. – Святые угодники! Крамли?!
– Он меня защитит, Пег.
– Защитит от твоих панических припадков? Он что, может сделать тебе искусственное дыхание рот в рот? Проследить, чтобы ты съел завтрак, обед и ужин? Запереть от тебя холодильник, когда ты отрастишь пузо? Он что, заставляет тебя менять нижнее белье?
– Пег!
И мы оба немного посмеялись.
– Ты правда собираешься уходить? Мамочка прилетает домой в пятницу, рейс шестьдесят семь, авиакомпания «Пан Америкэн». Будь дома! Чтобы все убийства были раскрыты, трупы захоронены, а от хищниц-любовниц даже духу не осталось! Если не сможешь встретить меня в аэропорту, будь в постели, когда мамочка хлопнет входной дверью. Ты еще не сказал: «Я люблю тебя».
– Я люблю тебя, Пег.
– И последнее… скажи напоследок: кто умер?
У края тротуара меня ждали Генри, Крамли и Констанция.
– Жена не хочет, чтобы меня видели с вами, – сказал я.
– Залезай в машину, – вздохнул Крамли.
57
Пока мы ехали на запад по пустынному бульвару, где вокруг не виднелось даже тени другой машины, Генри пересказывал все, что было с нами под землей, под стеной и снаружи. Было даже приятно слушать о нашем стремительном бегстве из уст слепого, который яростно кивал головой, с шумом втягивал носом воздух и рисовал на ветру черными пальцами: вот здесь был Крамли, здесь он сам, дальше я, а позади чудовище. Или как нечто за дверями гробницы, словно тесто, наползает, запечатывая нам выход. Бред! Но Генри рассказывал так, что нас дрожь пробрала, и мы закрыли все окна. Не помогло: ведь у машины не было крыши.
– Вот почему, – заявил Генри, снимая в финале свои темные очки, – мы призвали на помощь вас, безумная леди из Вениса.
Констанция нервно взглянула в зеркало заднего вида.
– Черт, мы едем слишком медленно!
И она пришпорила машину. Наши головы откинулись назад.
Крамли отпер входную дверь своего дома.
– О’кей. Располагайтесь! – проворчал он. – Который час?
– Поздно, – сказал Генри. – Жасмин благоухает так, что голова идет кругом.
– Правда? – крикнул Крамли.
– Нет, но звучит неплохо. – Генри улыбнулся невидимым зрителям. – Сходи за пивком.
Крамли раздал всем по пиву.
– Неплохо было бы добавить туда джина, – сказала Констанция. – Черт! Да там уже есть джин!
Я включил проектор в розетку, заправил пленку Роя Холдстрома, и мы выключили свет.
– Ну что? – Я щелкнул включателем проектора. – Начинаем.
Пошел фильм.
На стене в доме Крамли замелькали картинки. Из того, что можно назвать фильмом, там было всего каких-то тридцать секунд, да и то довольно сумбурных, будто Рой снял анимацию со своей скульптурой всего за несколько часов, а не потратил на съемки несколько дней, как обычно: придать фигуре позу, сделать снимок, затем передвинуть бюст и снять еще кадр, потом еще один и так далее.
– Боже святый! – прошептал Крамли.
Мы все сидели и смотрели, открыв рот, на существо, скакавшее по стене.
Это была копия Человека-чудовища, тот самый тип из «Браун-дерби».
– Не могу на это смотреть, – сказала Констанция.
И все-таки она смотрела.
Я украдкой бросил взгляд на Крамли и почувствовал себя снова как в детстве, когда мы с братом сидели в темном кинозале, а на экране появлялся Призрак Оперы, или Горбун из собора Парижской Богоматери, или Летучая Мышь. У Крамли было такое же лицо, как у моего брата тридцать лет назад, – завороженное и испуганное одновременно: в нем читалась смесь любопытства и отвращения – такое выражение бывает у людей, когда они смотрят, сами не желая того, на последствия дорожной аварии.
Ибо там, на стене, реальный и такой близкий, был Человек-чудовище. Каждая черточка его деформированного лица, каждое поднятие его бровей, каждое подрагивание ноздрей, каждое движение губ – все было в нем безупречно, как те наброски, что делал Доре, приходя домой после долгой ночной прогулки по черным от печной угольной сажи закоулкам Лондона, пряча под веками глаз гротескные образы, и вот уже нетерпеливые пальцы тянутся к карандашу, к чернилам, к бумаге, и началось! Как Доре делал наброски лиц лишь по памяти, так и внутренний взор Роя запечатлел Человека-чудовище и воспроизвел малейшее шевеление волосков в ноздрях, каждую ресницу на моргающих веках, изогнутое ухо и вечно капающую из дьявольского рта слюну. А когда Человек-чудовище в упор уставился на нас с экрана, мы с Крамли отпрянули. Он увидел нас. Он заставил нас испустить крик ужаса. Он пришел, чтобы нас убить.
Стена в гостиной снова стала темной.
Я услышал невнятный звук, сорвавшийся с моих губ.
– Глаза, – прошептал я.
Пошарив рукой в темноте, я перемотал пленку и пустил заново.
– Смотри, смотри, о, смотри! – вскрикнул я.
Камера наехала крупным планом на лицо.
Дикие глаза неподвижно смотрели на нас в безумной конвульсии.
– Это не глиняная кукла!
– Нет? – удивился Крамли.
– Это Рой!
– Рой?!
– В гриме, как будто бы он – чудовище!
– Не может быть!
Лицо слегка повернулось, живые глаза покосились в сторону.
– Рой…
И вновь наступила темнота.
Так же как тогда, под куполом собора Парижской Богоматери, чудовище посмотрело на меня – тем же взглядом, а потом отступило назад и исчезло…
– Господи! – выговорил наконец Крамли, глядя на стену. – И эта штука свободно разгуливает ночью по кладбищу?
– Или Рой разгуливает.
– Но это же глупо! Зачем ему это делать?!
– Человек-чудовище стал причиной всех его несчастий, из-за него Роя уволили и чуть не убили. Что еще остается делать, как не притвориться чудовищем, стать им: вдруг кто увидит. Если Рой Холдстром в гриме и прячется, он перестает существовать.
– И все равно глупо!
– Вся жизнь его – сплошная глупость, это точно, – согласился я. – А теперь? Теперь все всерьез!
– И какая ему от этого выгода?
– Месть.
– Месть?!
– Чтобы чудовище погибло от рук чудовища, – сказал я.
– Нет-нет. – Крамли замотал головой. – Бред какой-то. Запусти еще раз пленку!
Я запустил. По нашим лицам пронеслась череда картин.
– Это не Рой! – воскликнул Крамли. – Это глиняная скульптура, анимация!
– Нет, – сказал я и выключил проектор.
Мы сидели в темноте.
Констанция издала какой-то странный звук.
– О, знаете, что это? – сказал Генри. – Плач.
58
– Я боюсь идти домой, – сказала Констанция.
– А кто сказал, что ты должна идти домой? – ответил Крамли. – Бери раскладушку, выбирай любую комнату или спи среди джунглей.
– Нет, – прошептала она. – Это его место.
Мы все посмотрели на белую стену, где, словно отпечаток на сетчатке глаза, медленно угасал образ чудовища.
– Он не стал нас преследовать, – сказал Крамли.
– А вдруг? – Констанция шмыгнула носом. – Я не хочу ночевать одна в чертовом пустом доме у чертова океана, полного монстров. Я уже стара. И еще знайте: я собираюсь попросить какого-нибудь хмыря – помоги ему Бог – взять меня в жены.
Она взглянула в окно на джунгли, туда, где ночной ветер шевелил пальмовые листья и высокую траву.
– Он там.
– Прекрати, – сказал Крамли. – Мы даже не знаем, гнался ли за нами вообще кто-нибудь по кладбищенскому туннелю до самого кабинета. Не знаем, кто захлопнул дверь склепа. Может, это был ветер.
– Всегда так… – Констанция дрожала, как человек, погружающийся в трясину долгого зимнего недуга. – И что теперь?
Она откинулась в кресле, дрожа и обхватив руками себя за локти.
– Вот.
Крамли выложил на кухонный стол подборку фотокопий газетных статей. Три дюжины заметок, больших и маленьких, о последнем дне октября и первой неделе ноября 1934 года.
«АРБУТНОТ, КИНОМАГНАТ, ПОГИБ В АВТОКАТАСТРОФЕ» – гласил первый заголовок. «К. Пек Слоун, первый помощник продюсера студии «Максимус», погиб в той же аварии вместе со своей женой Эмили».
Крамли постучал пальцем по третьей статейке. «Слоуны похоронены в один день с Арбутнотом. Заупокойная служба прошла в той же церкви напротив кладбища. Все похоронены на одном кладбище за стеной студии».
– Когда произошла авария?
– В три утра. На пересечении бульваров Гувера и Санта-Моники!
– Боже мой! На углу возле кладбища! И примерно в квартале от киностудии!
– Потрясающе удобно, правда?
– Далеко ходить не надо. Умираешь прямо возле морга, им остается только затащить тебя внутрь.
Нахмурившийся Крамли бросил взгляд на другую газетную колонку.
– Похоже, у них была чумовая вечеринка в честь Хеллоуина.
– А Слоун и Арбутнот там были?
– Здесь сказано, что Док Филипс предложил отвезти их домой, но они были пьяны и отказались. Док поехал на своей машине впереди, расчищая путь их машинам, и промчался на желтый свет. Арбутнот и Слоун поехали за ним, но уже на красный. И в них едва не врезалась какая-то неизвестная машина. Единственный автомобиль на улице в три часа ночи! Арбутнот и Слоун резко свернули, потеряли управление и врезались в телефонный столб. Док Филипс тут же подоспел со своей аптечкой. Но было уже бесполезно. Все мертвы. Трупы отвезли в морг, в ста ярдах оттуда.
– Господи боже! – произнес я. – Чисто сработано, черт побери!
– М-да, – задумчиво проговорил Крамли. – Вот и возьми его теперь за задницу, этого таблеточного аналитика-предсказателя Дока Филипса. На месте аварии оказался случайно. А теперь заведует медпомощью на студии, а заодно и полицией! Это он отвез тела в морг. Он как распорядитель готовил их к погребению. Верно? У него на кладбище все схвачено. В начале двадцатых он помогал рыть первые могилы. Принимал роды, провожал в последний путь, а в промежутках – лечил.
«А мурашки и в самом деле ползают», – думал я, ощупывая свои верхние конечности.
– Кто подписывал свидетельства о смерти? Док Филипс?
– Я уж думал, ты никогда не спросишь.
Крамли кивнул.
Наконец Констанция, присев, как ледяной истукан, на краешек дивана и бессмысленно глядя на газетные вырезки, произнесла, едва шевеля губами:
– Где кровать?
Я отвел ее в соседнюю комнату и посадил на кровать. Она взяла мои руки, словно это была раскрытая Библия, и сделала глубокий вдох.
– Малыш, кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что твое тело пахнет как кукурузные хлопья, а твое дыхание как мед?
– Таким был Герберт Уэллс. Он сводил женщин с ума.
– Меня уже поздно сводить с ума. Боже, какая она счастливая, твоя жена: ночью в кровати ее ждет здоровая пища.
Она со вздохом легла. Я сел на пол, ожидая, что она закроет глаза.
– Как тебе удалось, – прошептала она, – за три года нисколько не постареть, в то время как я состарилась на тысячу лет?
Она тихонько засмеялась. Большая слеза скатилась из ее правого глаза и растаяла на подушке.
– О черт! – горько произнесла она.
– Расскажи мне, – стал нашептывать я. – Скажи, что ты хочешь сказать?
– Я была там, – прошептала Констанция. – Двадцать лет назад. На студии. В ночь Хеллоуина.
Я затаил дыхание. За моей спиной в дверном проеме шевельнулась какая-то тень: это тихо прислушивался Крамли.
Констанция устремила неподвижный взгляд куда-то сквозь меня, в другой год и в другую ночь.
– Самая чумовая вечеринка из тех, что я видела. Все были в масках, никто не знал, кто тут, что он пьет, зачем и почему. В каждом съемочном павильоне разливали контрабандное пойло, а в аллеях слышался громкий хохот, и если бы Тара и Атланта были построены в ту ночь, их бы точно спалили. Там было около двух сотен статистов в костюмах и три сотни без костюмов, таскавших выпивку туда-сюда по этому кладбищенскому туннелю, как будто сухой закон все еще был в самом разгаре. Даже если спиртное легальное, думаю, трудно отказаться от такой забавы, верно? Тайные переходы среди могил и провалов, я имею в виду провальные ленты, пылящиеся на полках. Нам невдомек было тогда, что после автокатастрофы, всего через неделю проклятый туннель заложат кирпичом.
«Катастрофа года, – подумал я. – Арбутнот погиб, и людей на студии стало выкашивать, как слонов под ружейным огнем».
– Это не был несчастный случай, – шепнула Констанция.
Ее бледное лицо обрамляла, словно притягиваясь к нему, какая-то особенно густая темнота.
– Убийство, – проговорила она. – Самоубийство.
Пульс на моем запястье учащенно забился. Констанция взяла мою руку и крепко сжала.
– Да, – сказала она, – самоубийство и убийство. Мы так никогда и не узнали, как, почему и что произошло. Ты читал газеты. Поздно ночью, две машины на углу бульваров Гувера и Санта-Моники, и ни одного свидетеля. Все, кто был в масках, разбежались, так и не сняв их. Аллеи студии были похожи на рассветные венецианские каналы: пустые гондолы, причалы, усеянные оброненными серьгами и нижним бельем. Я тоже сбежала. Потом ходили слухи, что якобы Слоун застал Арбутнота со своей женой возле ограды или за оградой. А может, это Арбутнот застал Слоуна с его собственной женой. Господи, если любишь жену другого, а она занимается с мужем любовью на безумной вечеринке, неужели это может настолько свести с ума?! И вот одна машина на полном ходу преследует другую. Арбутнот гонится за Слоуном на скорости восемьдесят миль в час. На бульваре Гувера он врезается ему в зад и вбивает прямо в столб. Вся вечеринка тут же узнала новость! Док Филипс, Мэнни и Грок бросились туда, перенесли пострадавших в католическую церковь поблизости. Церковь Арбутнота. Он жертвовал ей деньги, чтобы не гореть в вечном огне, избежать геенны огненной, как он говорил. Но было слишком поздно. Они умерли, и тела отнесли в морг на другую сторону улицы. Я ушла задолго до этого. На следующий день у доктора и Грока был такой вид, будто они несли гроб на собственных похоронах. В полдень я закончила съемки последней сцены последнего в моей жизни фильма. Студия закрылась на неделю. На каждой съемочной площадке повесили траурные ленты, каждую улицу окутали искусственными облаками, туманом и моросью, а может, облака были настоящие? Газетные заголовки утверждали, что все трое были пьяны и счастливы, возвращаясь домой. Нет. Это была месть, настигшая и убившая любовь. Через два дня двух несчастных ублюдков и одну несчастную, жадную до любви сучку похоронили за стеной, там, где недавно рекой лилась выпивка. Туннель под кладбищем заложили кирпичом и… черт! – Она вздохнула. – Я думала, все кончилось. Но теперь – туннель открыт, фальшивый труп Арбутнота висит на стене, да еще этот ужасный человек в фильме с печальными, безумными глазами, – все начинается снова. К чему бы это?