Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери 71 стр.


– Можно я об этом умолчу?

Я осушил свой стакан.

– Так вы поможете мне с Констанцией, святой отец?

– Нет… О господи! Ну, ладно.

Он снова наполнил мой стакан.

– Прошлой ночью… Ну да, прошлой… Я засиделся в исповедальне. У меня было такое чувство… что кто-то должен прийти. И вот, примерно в полночь, в исповедальню зашла женщина. Довольно долго она просто сидела и молчала, и, в конце концов, мне пришлось воззвать к ней, как Иисус к Лазарю. И вот тогда она разрыдалась. И стала говорить, говорить, говорить… Вывалила мне все свои грехи за год, потом за десять лет, за тридцать… Рассказывала все подряд – и не могла остановиться. Ночь за ночью – чем дальше, тем отвратительнее… Потом вдруг замолчала, и только я хотел ей дать наставление читать «Аве, Мария», как она… сбежала. Я скорее зашел в кабинку исповедальни, но там остался только запах ее духов. Господи, боже мой…

– Это были духи вашей сестры?

– Вы имеете в виду Констанцию? – Отец Раттиган откинулся на спинку стула. – Чтоб они в аду сгорели, эти ее духи…

Надо же, прошлой ночью. Всего несколько часов назад. Если бы мы с Крамли вчера все-таки поехали…

– Наверное, вам лучше идти, святой отец, – сказал я.

– Кардинал подождет.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Если она придет еще раз, вы можете позвонить мне?

– Нет, – ответил священник. – В исповедальне – как в адвокатской конторе, все сведения о клиентах хранятся в тайне. Вы расстроены?

– Да, – сказал я, не заметив, что при этом нервно кручу на пальце обручальное кольцо.

Разумеется, это не ускользнуло от бдительного ока отца Раттигана.

– А ваша жена обо всем этом знает?

– В общих чертах.

– Какие у вас, однако… высокие отношения.

– Моя жена мне доверяет.

– Жены это умеют, благослови их Господь. И что, моя сестра, по-вашему, достойна того, чтобы ее спасать?

– А вы думаете – недостойна?

– Для меня все ее достоинство умерло, когда она сказала, что искусственное дыхание изо рта в рот – это одна из поз Камасутры…

– Ох, Констанция! Но все-таки, святой отец, если она объявится, пожалуйста, наберите мой номер и просто повесьте трубку. Это будет для меня знак, что она у вас.

– Вам не откажешь в упорстве и изобретательности. Ладно, диктуйте телефон. Вы, конечно, не баптист, но уж точно честный христианин.

На всякий случай я оставил ему не только свой номер, но и Крамли.

– Просто позвоните – и все, святой отец.

Священник просмотрел номера.

– Мы все живем на склоне холма, – сказал он, – но кому-то из нас чудом удается пустить там корни… Лучше не ждите этого звонка. И не рассчитывайте на него. Оставлю еще ваш номер своей ассистентке, Бетти Келли, о’кей? Почему вы все это делаете?

– Она же катится в пропасть.

– Смотрите, как бы она и вас за собой не утащила. Нехорошо, конечно, так говорить… Но как-то в детстве она пошла кататься на роликах и выехала на проезжую часть. Просто ради смеха. – Его глаза влажно блеснули. – Почему я вам все это рассказываю?

– Лицо у меня такое.

– Что?

– Лицо. Сам я, сколько ни смотрю в зеркало, этого не замечаю – ну, выражение же постоянно меняется. А на самом деле, если приглядеться, то я – помесь младенца Иисуса и Чингисхана. Все мои друзья от этого в шоке.

Этот ответ немного приободрил священника.

– Синдром саванта[294] – сказал он.

– Вроде того. В школе я одним только своим видом вызывал у сверстников острое желание набить мне морду. Так что вы говорили?

– Я – говорил?! Ну, допустим, говорил. Если та женщина, что приходила ночью, действительно Констанция, хотя голос был вроде не ее, то она, кроме всего прочего, пыталась дать мне… гм… распоряжения. Да, представьте себе, распоряжения – священнику. Поставила мне срок: двадцать четыре часа. За это время я, видите ли, должен отпустить ей все ее грехи, все двадцать тысяч – оптом. А она вернется и проверит. Как будто мы на рынке… Я говорю ей: прежде ты должна простить их себе сама, а потом уже просить о прощении других. Господь любит тебя. А она сказала: «Да нет, как-то не очень он меня любит», – и ушла.

– Как вы думаете, она вернется?

– С двумя голубками на плечах, как у папы римского. Или с громом и молнией.

Отец Раттиган проводил меня к выходу.

– А этот ее вид, прости господи… Ни дать ни взять – сирена, заманивающая в пучину несчастных моряков. Вы тоже – один из них?

– Нет, святой отец. Я – несчастный, который пишет о жизни на Марсе.

– Надеюсь, у них там жизнь получше, чем у нас… Вспомнил! Вот что она еще сказала… Что будет теперь посещать другую церковь. И больше не станет докучать мне своими признаниями.

– Какую церковь, святой отец?

– Китайскую. Имени Граумана[295].

– У них большая паства… Вы были там?

– Смотрел «Царя царей»[296]. Честно говоря, площадка перед входом понравилась мне гораздо больше, чем сам фильм… У вас такой вид, как будто вы хотите немедленно сорваться и убежать.

– В новую церковь, святой отец. Китайскую. Имени Граумана.

– Не ходите по следам на зыбучем песке. Многие грешники в нем канули. Какой фильм там сейчас крутят?

– Кажется, «Джек и бобовый стебель» с Эбботтом и Костелло[297].

– Плакать хочется, – вздохнул святой отец.

– Мне тоже, – сказал я, направляясь к выходу.

– Помните о зыбучем песке! – крикнул отец Раттиган, когда я уже выходил из дверей.

Глава 16

Мы взяли курс на противоположный конец города, и всю дорогу я чувствовал себя воздушным шариком, в который вместо гелия вдохнули Большие надежды[298]. Крамли приходилось периодически хлопать меня по плечу, чтоб я ненароком не улетел. Но должны же мы были попасть в эту чертову «другую церковь».

– Тоже мне церковь, – проворчал Крамли. – С каких это пор киносеансы стали заменять Отца, Сына и Святого Духа, вместе взятых?

– Со времен «Кинг-Конга». Если мне не изменяет память, тысяча девятьсот тридцать второй год. Фэй Рэй[299] тогда поцеловала меня в щечку…

– Да что вы говорите! Долбать-колотить! – сказал Крамли и включил радио.

«… ближе к вечеру, – донеслось из динамика, – Маунт-Лоу…»

– Ты слышал? – У меня внутри все похолодело.

Голос продолжал: «Смерть… полиция… Кларенс Раттиган… жертва… – Опять часть слов съели помехи. – Нелепый случай… был раздавлен насмерть старыми газетами… вспоминаются братья из Бронкса, на которых обрушились штабеля старых газет, которые они сами же и собирали. Газеты-убийцы…

– Выключи.

Крамли выключил.

– Бедная заблудшая душа… – сказал я.

– Так уж и заблудшая?

– Станет заблудшей, ведь проводить-то некому. И никто ее не проводит…

– То есть ты хочешь сказать, мы едем сейчас туда?

– Надо… поехать, – с трудом выговорил я, недвусмысленно шмыгая носом.

– Ты же совсем не знал его, – сказал Крамли. – Может, хватит сырость тут разводить?

Последняя полицейская машина как раз отъезжала. Трупоперевозка, судя по всему, уехала уже давно. У подножия холма Маунт-Лоу оставался только один случайный полицейский на мотоцикле. Крамли высунулся из окна.

– Можно нам проехать наверх – или есть ограничения?

– Из ограничений – только я, – ответил офицер. – Но я уже уезжаю.

– А репортеры были?

– Да нет, там ничего интересного.

– Абсолютно ничего… – сказал я и снова шмыгнул носом.

– Да едем мы, едем, успокойся, – проворчал Крамли, выкручивая руль. – Смотри только, не утони в соплях по дороге.

Я взял себя в руки и замолчал – правда, ненадолго.

Полицейский на мотоцикле скрылся, и мы тронулись по тропе наверх, к развалинам Карнакского храма, руинам Долины царей и затерянным землям Каира. И всю дорогу у меня не закрывался рот.

– Лорд Карнавон откопал царя, – говорил я. – Мы – хороним царя. Я сам бы не отказался от такой могилы…

Мы прибыли на вершину.

– Булл Монтана, – сказал Крамли, – булка, бульдог, бульдозер…

Вместо древних руин мы увидели… да, именно бульдозер, водитель которого, судя по всему, не умел читать. Попирая колесами могучие газетные пирамиды, он явно не ведал, что творит и какой урожай собирает. Аукционы Херста[300] двадцать девятого года… Откровенное интервью Маккормика для Chicago Tribune[301], тридцать второй год… И далее по списку: Рузвельт, Гитлер, Малышка Роуз Мари[302], Мари Дресслер[303], Эйми Семпл Макферсон[304] Навсегда замолчали. Похоронены. И не один раз… Я выругался.

Некоторое время Крамли удавалось удерживать меня за рукав: я рвался выпрыгнуть из машины и начать немедленно спасать ПОБЕДУ В ЕВРОПЕ, ГИТЛЕРА В БУНКЕРЕ или, на худой конец, ЭЙМИ, ВЫХОДЯЩУЮ ИЗ МОРСКОЙ ПЕНЫ.

– Сидеть…

– Нет, ты посмотри! Что он творит?! Им же цены нет! Надо что-то делать!

Я вырвался из его лап, бросился в гущу событий и выхватил наугад несколько передовиц. Рузвельт избран… Рузвельт умер… переизбран… а утром уже – Хиросима и Перл-Харбор.

– Спасибо тебе, Господи! – прошептал я, прижимая все эти ужасы к сердцу, как будто это были мои родные дети.

В это время Крамли удалось урвать Я ЕЩЕ ВЕРНУСЬ, – СКАЗАЛ МАКАРТУР[305].

– Наверное, ты прав, – сказал он. – Он, конечно, был тот еще отморозок, но лучше его в Японии императора не было.

Моторизированная старуха с косой остановилась, и водитель высунулся посмотреть, что это за мусор болтается у него под колесами. Мы с Крамли отпрыгнули в сторону, после чего он с хрустом проложил борозду к мусорной машине, где уже заняли свое место МУССОЛИНИ БОМБИТ ЭФИОПИЮ, ЖАНЕТТ МАКДОНАЛЬД ВЫХОДИТ ЗАМУЖ и СКОНЧАЛСЯ ЭЛ ДЖОЛСОН[306].

– Не курить! Пожароопасно! – проорал он.

И на моих глазах полсотни лет в самом прямом смысле слова отправились на свалку истории.

– Как сухостой… – с горечью сказал я. – Ничуть не хуже…

– Ты о чем?

– Не более чем легко воспламеняющиеся материалы… Я не удивлюсь, если в будущем люди будут использовать газеты и книги для растопки.

– Так они уже используют, – сказал Крамли. – Мой отец зимой всегда подсовывал в печку кусок газеты и чиркал спичкой. Каждое утро.

– А книги?

– Надо быть полным идиотом, чтобы растапливать печь книгами… Стоп! А что это мы так разволновались? Не иначе как собрались писать десятитонную энциклопедию?

– Нет, просто рассказ про одного человека, от которого пахло керосином[307], – сказал я.

– Человека, говоришь…

Мы прошлись по остаткам грандиозной полувековой помойки. Дни, ночи и целые годы хрустели под нашими ногами, как сухой завтрак.

– Иерихон[308], – сказал я.

– Думаешь, кто-то пришел сюда с трубой и… натрубил?

– Скорее даже наорал… Крику было много. И здесь, и у Царицы Калифии.

– А потом еще у святого отца, – сказал Крамли. – Удивительно, как только его церковь не рухнула под этим напором… Смотри-ка, а ведь мы стоим на Омаха-бич[309], в Нормандии, прямо в центре театра военных действий Черчилля. А вот и зонтик Чемберлена[310] Ты, вообще, прочувствовал момент?

– Более чем. Я все думаю о том, что ощущал старик Раттиган в последнюю секунду… Когда тонул в этом потоке из фалангистов Франко, гитлерюгенда, сталинских коммунистов, беспорядков в Детройте и воскресных комиксов мэра Ла Гуардия… Ну и смерть!

– Ладно, замнем. Посмотри лучше сюда.

Из кучи кошачьего наполнителя, густо перемешанного с ОБРУШЕНИЯМИ РЫНКА и КРИЗИСАМИ БАНКОВ, символически торчал обломок смертного одра Кларенса Раттигана. Подняв венчавший эту конструкцию выпуск театральной странички, я обнаружил там танцующего Нижинского.

– Еще один чокнутый, для комплекта, – сказал Крамли. – Нашли друг друга. Нижинский и Раттиган – один чокнутый сохранил другого.

– Вытри глаза.

Крамли вытер – и там было что вытирать.

– Ну, хватит! – сказал он. – Чертово кладбище. Пошли!

Напоследок я подобрал ТОКИО ПРОСИТ МИРА…

И мы поехали к морю.

Крамли привез меня в мое старое бунгало на побережье, и в это время опять пошел дождь. Я вдруг почувствовал, как со стороны океана повеяло угрозой ночного шторма, убийственные волны которого вполне могли принести с собой Констанцию – мертвую, разумеется. И еще какого-нибудь Раттигана, тоже мертвого… И вообще, смыть к чертовой матери всю мою постель, перемешав ее с водорослями. Нет уж, дудки! Перед уходом я сорвал со стены газеты Кларенса Раттигана.

После этого Крамли отвез меня домой – в глубь материка, в поселок, где не было никакого шторма, где меня ждал пустующий коттедж и припасенная водка под кодовым названием «Эликсир Крамли». Оставив друга с рюмкой у изголовья и включенным светом, он сказал, что обязательно позвонит чуть позже – узнать, хорошо ли я тут себя веду. И уехал.

Я прислушался. По крыше барабанил град – как будто кто-то заколачивал гвозди в крышку гроба. Я позвонил Мэгги на другой континент, прямо сквозь дождь.

– Мне слышится – или кто-то плачет? – спросила она.

Глава 17

Солнце уже видело десятый сон за горизонтом, когда у меня зазвонил телефон.

– Ты знаешь, сколько сейчас времени? – спросил Крамли.

– Ночь на дворе, черт бы тебя побрал!

– Похоже, эти смертники основательно выбили тебя из колеи. Нельзя же так раскисать! Ведешь себя как плаксивая баба-истеричка… Или маменькин сынок с бумажными платочками во всех кармашках.

– Если я и сынок, то уж, во всяком случае, не твой.

– Так. Быстро в душ, чистить зубы – и на выход. И не забудь прихватить с веранды Daily News. Это я оставил, когда звонил в твой чертов звонок, а ты не отзывался. Нашей Царице Калифии надо было не тебе судьбу предсказывать, а себе самой…

– А что, она…

– В семь тридцать я выезжаю на Бункер-Хилл. Будь у входа в чистой рубашке и с зонтиком.

Ровно в семь тридцать… девять я был у входа в чистой рубашке и с зонтиком. Когда я сел в машину, Крамли взял меня за подбородок и внимательно изучил выражение моего лица.

– Смотри мне, чтоб без проливных дождей!

Он вдарил по газам, и мы устремились на Бункер-Хилл.

Вид похоронного бюро «Каллиган и Ортега» нас насторожил. И вообще, нигде не было ни полицейских машин, ни карет трупоперевозки.

– Знаешь, есть такой шотландский эль – называется «Старый особый»? – спросил Крамли, когда мы припарковались к обочине. – Тебе не кажется, что здесь как-то подозрительно, по-особому тихо?

Я развернул на коленях газету. Калифия не попала на первую полосу. Ее скромно прикопали поближе к некрологам.

«Знаменитый медиум, прославленная актриса немых фильмов, погибла, упав с лестницы. Альма Кроун, более известная как Царица Калифия, была обнаружена на крыльце собственного дома на Бункер-Хилл. Соседи сообщают, что слышали крик ее павлина. Судя по всему, Калифия вышла посмотреть, что случилось, и упала на ступеньках. Ее книга «Химия хиромантии» в 1939 году стала бестселлером. Свой прах Калифия завещала развеять в египетской Долине царей, где, как полагают некоторые, она родилась».

– Редкостная чушь, – сказал Крамли.

Приглядевшись, мы заметили, что у входа в дом Царицы темнеет чей-то силуэт, и решили подойти. На ступеньках крыльца сидела молодая особа лет двадцати – смуглая, с длинными темными волосами, – судя по всему, цыганка. По ее лицу ручьями текли слезы, которые она даже не пыталась утереть.

Назад Дальше