– Бывает.
– Но со мной случается все чаще и чаще, если честно. Подумала, что это начальная стадия Альцгеймера, а потом, знаешь, просто посмеялась над собой. Это не то, о чем мне следует особенно тревожиться.
– Как ты себя чувствуешь, Джен? – спросил я.
– Совсем не так плохо, Мэттью. Не скажу, что все прекрасно, но не очень и плохо. Извини, что пропустила твою годовщину. Хорошо отметили?
– Да, как обычно.
– Рада за тебя, – сказала она. – Могу я попросить об одолжении? И обещаю, это совсем не так сложно, как моя предыдущая просьба к тебе. Ты не мог бы навестить меня?
– Конечно, – ответил я. – Когда?
– Чем скорее, тем лучше.
Я оставался на ногах всю ночь, но усталости не чувствовал.
– Прямо сейчас?
– Было бы великолепно.
– Который час? Без двадцати десять. Буду у тебя в одиннадцать.
– Жду, – сказала она.
Приняв душ, побрившись и переодевшись в отеле, я прибыл несколькими минутами раньше. Нажал на кнопку звонка и вышел, чтобы подобрать ключ. На этот раз она попала им точно в меня, и я поймал его на лету. Она приветствовала это аплодисментами и продолжала хлопать в ладоши, когда я уже вышел из лифта.
– Случайное везение, – скромно сказал я.
– Лучше всего, когда такое получается случайно. Но теперь давай скажи: «Ты чертовски плохо выглядишь, Джен».
– Но ты выглядишь вовсе не так уж плохо.
– Брось. Я еще не ослепла, и зеркал в доме хватает. Хотя мне иногда хочется закрыть их тряпками. Евреи так поступают, верно? Когда кто-нибудь умирает.
– Мне кажется, такой обычай соблюдают только ортодоксы.
– Я бы сказала, они делают все правильно, но только не вовремя. Зеркало надо закрывать, когда еще умираешь. А когда смерть пришла, то какая тебе разница?
Мне не хотелось ничего говорить, но выглядела она действительно плохо. Остатки румянца пропали с лица, щеки запали, на них пролегли желтоватые тени. Кожа туже обтянула череп. Ее нос, уши, лоб как будто стали крупнее, а глаза, наоборот, запали еще глубже. Надвигавшаяся смерть Джен и раньше представлялась реальной, а сейчас явно стала неминуемой. Смерть смотрела прямо тебе в лицо.
– Присядь, – сказала она. – Я только что сварила свежий кофе.
Когда мы взяли по чашке, она сказала:
– Перейду сразу к делу. Во-первых, хотела еще раз поблагодарить тебя за револьвер. Он все изменил.
– Правда? В каком смысле?
– Действительно изменил все. Я просыпаюсь по утрам и спрашиваю себя: «Ну что, старушка, ты готова воспользоваться этой штукой? Время пришло?» И отвечаю: «Нет, еще не пришло. Еще рано». И после этого могу сполна насладиться очередным прожитым днем.
– Понимаю.
– Вот почему тебе спасибо еще раз. Но я вытащила тебя сюда не за этим. Слова благодарности легко произнести по телефону. Мэттью, я хочу отдать тебе Медузу.
Я посмотрел на нее удивленно.
– Сам виноват, – сказала она. – Так восхищался ею в ночь нашей первой встречи!
– Но ты же предупредила, чтобы я никогда не встречался с ней взглядами. «Она превращает мужчин в камни», – пригрозила ты.
– Я, скорее, предостерегала тебя от себя самой. Но в любом случае ты меня не послушал. Всегда был неисправимым упрямцем, так ведь?
– Да, мне многие говорят об этом.
– Я серьезно, – продолжала она. – Либо тебе действительно понравилась эта вещь, либо…
– Разумеется, она мне нравится.
– …либо ты запутался в собственной лжи. Но я все равно хочу, чтобы она принадлежала тебе.
– Это прекрасное произведение искусства, – сказал я. – Мне оно очень нравится, но все же хочу надеяться, что мне придется еще долго ждать, прежде чем стать его обладателем.
– Ха! – Она снова хлопнула в ладоши. – Нет, мой милый. Для того ты и приехал сюда сегодня. Ты заберешь ее с собой. И не спорь со мной! Мне не надо всей этой чепухи с условиями в завещании, чтобы она еще проходила искусствоведческую экспертизу и прочие формальности. Я помню всю потеху после смерти моей бабушки, когда семейка устраивала свару из-за столового серебра и каждой паршивой льняной салфетки. Моя мать сошла в могилу в полной уверенности, что ее брат Пат украдкой сунул себе в карман самые ценные бабушкины сережки прямо в день прощания. А ведь никто в нашей семье не был беден. И они сражались не куска хлеба ради. Вот почему я хочу заранее раздать некоторые свои вещи. Вот в чем единственное преимущество тех, кто знает, что смерть уже на пороге. Я хочу разобраться со всем этим, чтобы каждый предмет оказался у того, кому он действительно нужен.
– А вдруг ты все-таки выздоровеешь?
Она посмотрела на меня как на умалишенного. А потом разразилась лающим смехом:
– Нет уж, уговор есть уговор. Даже в таком невероятном случае скульптура останется у тебя. По рукам?
– При таком условии я согласен.
Джен заранее упаковала ее, и на постаменте стоял теперь аккуратный деревянный ящик. Постамент тоже твой, сказала она, но его ты сможешь забрать и позже. Бронзовая фигура была компактной, но очень тяжелой. Постамент же – легким, но неудобным для переноски. Смогу ли вообще унести скульптуру без посторонней помощи? Я поднял ящик и водрузил себе на плечо. Он весил действительно немало, но не оказался непомерно тяжелым. Я вынес его из квартиры и опустил на пол у лифта, чтобы перевести дух.
– Тебе лучше взять такси, – предложила она.
– А то я бы не догадался.
– Дай мне еще раз взглянуть на тебя. Знаешь, ты тоже выглядишь ужасно.
– Спасибо за откровенность.
– Я говорю совершенно серьезно. Сама я выгляжу отвратительно, но у меня хотя бы есть на то причина. С тобой все в порядке?
– Просто не спал всю ночь.
– Бессонница?
– Даже не пытался прилечь. Хотел попробовать, но получил записку от тебя.
– Должен был так и объяснить мне. Это могло подождать.
– Но тогда мне еще не хотелось спать. Чувствовал усталость, но не сонливость.
– Знакомое чувство. Когда я бодрствую, то чаще всего ощущаю себя именно так. – Она нахмурилась. – Но с тобой все не так просто, я же вижу. Что-то тебя гнетет.
Я вздохнул.
– Послушай, ты должен меня извинить, я вовсе не хотела…
– Ничего, – сказал я. – Ты права. У тебя там остался еще кофе?
Видимо, я говорил долго. Когда поток слов иссяк, мы пару минут сидели в молчании. Затем она унесла пустые чашки в кухню и, снова наполнив их, вернулась.
– Так что же самое главное? – спросила она. – Секс?
– Нет.
– Я так и подумала. Что тогда? Синдром «седина в бороду – бес в ребро»?
– Может быть.
– Но едва ли.
– Когда мы с ней вместе, – попытался объяснить я, – все остальное уходит в какой-то другой мир, и мне ни до чего нет дела. А в нашем сексе нет ничего особенного. Она молода и красива, и поначалу это возбуждало, как будоражит любая новизна. Но секс лучше с Элейн. А с другой…
– Ты мог бы хоть раз назвать ее по имени.
– А с Лайзой у меня не всегда даже получается. Порой ощущения очень поверхностные. И острой необходимости как будто нет. Но раз уж я там, у нее, то нам лучше заняться любовью, ведь без этого ее присутствие в моей жизни становится уж совсем необъяснимым.
– «Забудемся в объятиях друг друга?»
– Что-то похожее.
– Ты рассказывал кому-нибудь?
– Никому, – вырвалось у меня, но я тут же поправился: – Хотя это не так. Вот тебе рассказал….
– Я не в счет.
– А несколько часов назад поделился с приятелем, с которым выпивал всю ночь. То есть выпивал он один. Я ограничился содовой.
– Слава богу за мелкие милости к нам!
– Хотелось поговорить о ней с Джимом, но слова застряли в глотке. Понимаешь, он знаком с Элейн. Иметь тайны от нее плохо само по себе, но если другие люди будут знать то, что я от нее скрываю…
– Это действительно никуда не годится.
– Точно. И еще есть одна особенность. Когда я говорю об этом, все приобретает реальные черты, а я не хочу такой реальности. Мне нужно, чтобы то место оставалось убежищем, куда я попадаю как бы во сне. Если попадаю вообще. А последнее время, уходя от нее, я говорю себе, что все кончено и я больше туда не вернусь. Но проходит пара дней, и снова набираю ее номер.
– Не думаю, чтобы ты рассказывал об этом на собраниях, верно?
– Не рассказывал. По тем же причинам.
– Можешь попробовать пойти куда-то, где тебя никто не знает. В какую-нибудь группу в Бронксе, члены которой легко каются, что женятся на собственных двоюродных сестрах уже триста лет подряд.
– И у них рождаются дети с перепонками между пальцами на ногах?
– Вот именно! Там можно делиться чем угодно.
– Вероятно, стоит подумать об этом.
– Стоит, но только ты этого не сделаешь. Ты вообще ходишь на собрания?
– Конечно.
– Все так же часто?
– Быть может, чуть реже, чем раньше. Не считал. Чувствую себя там немного… посторонним. Мысли бродят далеко оттуда. Иногда задумываюсь, какого лешего я туда вообще пришел.
– Звучит тревожно, мой мальчик.
– Понимаю.
– Мне кажется, – сказала она, – что сегодня ты выбрал самого подходящего человека, с которым можно побеседовать обо всем. Умирание, как выясняется, весьма поучительный процесс. Узнаешь много нового для себя. Проблема только в том, что уже не остается времени, чтобы использовать полученные знания. Но разве так получается с нами не всегда? В пятнадцать лет я говорила себе: «Вот если бы я в двенадцать знала то, что мне известно сейчас!» А что уж такого особенного я узнавала к пятнадцати годам?
– И что ты узнала сейчас?
– Поняла, что у нас слишком мало времени, и нельзя растрачивать его впустую. Узнала, что только действительно важные вещи по-настоящему важны. Узнала, как не нервничать по пустякам. – Она скорчила гримасу. – Все, казавшееся мне подлинными открытиями, теперь представляется такой же банальностью, как наклейки на автомобильных бамперах. Хуже всего то, что я знала все это уже в пятнадцать лет. Даже в двенадцать. Но только сейчас до конца прочувствовала.
– Мне кажется, я тебя понимаю.
– Боже, я тоже на это надеюсь, Мэттью. – Она положила ладонь поверх моей руки. – Ты знаешь, как ты мне дорог. Очень дорог. И мне бы не хотелось, чтобы ты натворил в своей жизни глупостей.
Что-то было в газетах. Что-то за последние несколько дней.
Я думал об этом в такси по дороге к центру. Деревянный ящик стоял на сиденье рядом со мной. Перед отелем я расплатился с водителем и снова взвалил тяжелую ношу на плечо. У себя в номере я нашел место на полу, где не спотыкался бы о ящик каждый день. Конечно, можно было и вскрыть его, но с этим я решил повременить. И нужно заехать за постаментом. Хотя и он мог пока подождать.
Я отправился в библиотеку, и потребовалось совсем немного времени, чтобы найти нужную мне публикацию. Ее поместили три дня назад. Сейчас я не мог даже представить, где изначально видел статью. Такие же материалы опубликовали все местные газеты, хотя ни из одного невозможно было почерпнуть слишком много подробностей.
Мужчина, которого звали Роджер Присок, был убит из огнестрельного оружия предыдущей ночью на углу Южной Парк-авеню и Восточной Двадцать восьмой улицы. По данным полиции, свидетели утверждали, что жертва разговаривала по телефону, когда рядом остановилась машина. Из нее вышел убийца, несколько раз выстрелил Присоку в грудь, а последнюю пулю послал ему в затылок. После чего сел в автомобиль, умчавшийся с места преступления «с визгом покрышек об асфальт», как сообщала «Пост». О жертве писали, что мужчине было тридцать шесть лет и у него имелось за плечами обширное криминальное прошлое: тюремные сроки за нанесение тяжких телесных повреждений и скупку краденого.
– Он был сутенером, – сказал Дэнни Бой. – И, думаю, ему давали работать – это нечто вроде меры против расовой дискриминации.
– О чем ты?
– Он был белым.
– Не первый белый сутенер, о котором я слышал.
– Верно, но на уличном уровне их очень мало, Ловчила Присок работал только на улице.
– Ловчила?
– Это была его nom de la rue[43] Роджер Ловчила. Он родом из Лос-Анджелеса.
– А я думал, он из Бруклина.
– Это потому, что ты установил лишь его недавнее прошлое. Мистер Присок не принадлежал к числу тех, кого мы причисляем к основным фигурам в избранной сфере преступного бизнеса, но на жизнь он себе зарабатывал.
– Настолько хорошо, чтобы носить пурпурные шляпы и костюмы-зут[44]?
– Не его стиль. Ловчила предоставлял этот выпендреж своим темнокожим братьям. Сам же одевался в барахло от «Джей Пресс».
– Кто убил его?
– Не имею понятия, – ответил Дэнни Бой. – По последним слухам, он покинул город. Больше я ничего о нем не слышал. И вдруг все эти истории о нем в газетах! Кто его убил? Не могу даже строить предположений. Ведь не ты сам, верно?
– Верно, не я.
– И не я тоже, но это не сильно сужает число возможных кандидатур.
В самый разгар дня я поднялся на верхний этаж дома 488 по Западной Восемнадцатой улице. Но это могло происходить и глубокой ночью – через окна квартиры не проникал дневной свет. Нижние панели подъемных окон заменили на зеркала, а верхние покрасили той же лимонно-желтой краской, что и стены.
– Мы не можем позволить никому заглядывать сюда, – сказала Джулия. – Даже солнцу. Даже самому Господу Богу.
Она налила мне чашку чая, усадила в кресло, а сама устроилась на тахте, поджав под себя ноги. На ней были брюки в обтяжку и блузка цвета фуксии. Блузку из шелка нарочито расстегнули на несколько верхних пуговиц, чтобы стала заметна отличная работа хирургов, убравших то, что дал человеку Создатель.
Я отправил сигнал на пейджер Ти-Джею, мы обменялись несколькими звонками. И в результате я удостоился аудиенции Ее Величества.
– Роджер Присок, – сказал я.
– Помнится, был такой Артур Присок, – отозвалась она. – Музыкант, если не ошибаюсь.
– Этого звали Роджером.
– Вероятно, родственник.
– Все возможно, – терпеливо согласился я. – Ловчила Роджер. Так его называют на улицах.
– Называли. Потому что он мертв.
– Да, застрелен, когда звонил по телефону. Три или четыре пули в грудь. А потом контрольный выстрел в голову. Ни о чем не напоминает?
– Что-то смутно всплывает в памяти. Как вам мой чай?
– Хорош. Это был высокий мужчина. Темные волосы, темные глаза. Приятной внешности. Хорошо одет, хотя и не так вычурно, как другие представители его профессии.
– Профессии? – Она лукаво посмотрела на меня.
– Он умер на улице, служившей променадом для проституток с незапамятных времен. Кого еще мы помним? Такого же высокого, смуглого, добротно одетого и точно так же погибшего на подобной улице?
– О, бог ты мой! – сказала она. – Вы хотите, чтобы я соображала слишком быстро. Это же не пленку на магнитофоне перемотать.
– Кто убил его, Джулия?
– Что ж, вы правы. Действительно похоже, что с ним разделался тот же человек, который убил нашего друга Глена, но я же уже сказала, что не знала, кто это сделал.
– Не знала?
– Простите, ошиблась в употреблении времени глагола.
Я помотал головой:
– Нет, не ошиблись. Тогда вы не знали этого. Но знаете теперь. Потому что, по моему мнению, Глена Хольцмана застрелили по ошибке. На самом деле убийца охотился на Роджера Присока. Быть может, он имел только словесный портрет Ловчилы или просто перепутал мужчин при скудном уличном освещении.
– Я стояла на другой стороне улицы, – заметила она, – но даже мне он не показался похожим на Ловчилу Присока.
– Но вы уже знали, что это не он. Потому что чуть раньше видели его близко.
– Это верно, – сказала она и принялась рассматривать ногти, чтобы потом откусить заусенец. – Я даже не думала, что эти два убийства могут быть связаны. О первом – когда расстреляли Глена, – я, честно говоря, успела забыть. Не думала о нем уже несколько недель. А о втором мне не известны никакие подробности. Я, например, не знала, что там тоже сделали контрольный выстрел в голову.