Моя милая Летти!
Прости меня, пожалуйста, за молчание, виной которому была отнюдь не обида, как ты подумала и высказала в последнем своем письме.
Я получила твою рождественскую открытку и желаю сказать, что была она чудесной. Пожалуй, единственное, что было чудесным в это Рождество.
Теперь, когда бури в моем доме хоть сколько-нибудь улеглись, я могу рассказать о том, как оно было, хотя было оно весьма горько, особенно для матушки, которая и вовсе слегла с сердечной болью. Мне так жаль ее! И Патрика!
Но если рассказывать, то по порядку.
Ты помнишь ведь, что я собиралась поведать матушке о проделках Джорджа? Я исполнила свое намерение. И матушка пришла в ужас. Она отписала Джорджу, чтобы тот немедля явился домой и привез Патрика. Стоит ли тебе говорить, что Джордж и не подумал подчиняться? Он прислал Патрика одного в очередном, совершенно ужасном наряде и с короткой запиской, в которой выражал огорчение тем, что намерения его были истолкованы неверно. Его огорчение оказалось столь велико, что он не желает лицезреть ни Патрика, ни матушку (обо мне он и упомянуть не удосужился), а отправляется встречать Рождество к этому ужасному Бигсби.
Я слышала, что он купил одной испанской певичке дом в предместье Лондона и теперь почти все время проводит там. Хоть бы он там и остался!
Я думала, что матушка огорчится еще больше, но она ни словом, ни жестом не выразила возмущения. Сказала только, что, дескать, Джордж может поступать так, как ему вздумается.
В тот же день она имела беседу со мной, попросив приглядывать за Патриком, про которого сказала, будто бы он – сущее дитя. Она намеревалась самолично заняться его обучением. Мне же матушка поручила выбрать книги для прочтения, которые были бы не слишком сложны и вместе с тем увлекательны. Также я должна была следить за его манерами, выправляя их по мере надобности.
Патрик, с которым, верно, матушка имела отдельную беседу, отнесся к делу со всей ответственностью. Его старательность, его желание стать лучше, отринуть свои прежние дикарские повадки меня восхищали!
Признаюсь, я собиралась отписать тебе, но чересчур уж увлеклась новой своей ролью и предрождественскими хлопотами. Ты же знаешь, каково это, когда в доме все кувырком идет… Я просто с ума сходила!
Никогда наш дом не становился столь огромен, как в эти дни! А списки заданий, матушкой выдаваемых, казались мне бесконечными. Я до сих пор, закрывая глаза, вижу каминные решетки, серебряные ложечки, вилочки, ножики, фарфоровые тарелки и фарфоровые статуэтки, столы и столики, кресла и креслица, шпалеры, панели, гобелены… Мне становилось жаль бедных служанок, которые от рассвета до заката чистили и натирали, чистили и натирали… и себя, конечно, потому как мне приходилось проверять и перепроверять, чтобы не допустить малейшей оплошности…
Старый Томми и Паркер отправились в лес за елкой, чтобы наш праздник был не хуже лондонского. Матушка сохранила ту газету с литографией из Виндзора, которую ты прислала нам. Но матушка все равно велела изготовить наши обыкновенные букеты из самшита и падуба, которые мы расставили по всему дому.
А ель была огромна! Ее верхушка касалась потолка, и лепные ангелочки на нем будто бы благословляли чудесный праздник. Я и мама украшали дерево атласными лентами и цветами из перьев. Патрик закреплял на ветках латунные лодочки-подсвечники, а потом развешивал яблоки, сладкие крендельки и сахарные палочки.
Он потом признался мне, что любит сладкое. Но это секрет!
Наша ель получилась ничуть не хуже королевской. И, глядя на нее, я представляла, каким волшебным будет праздник. И мои мечты почти сбылись.
В Сочельник мы, покончив со всеми иными делами, сели за стол и вознесли благодарственную молитву Господу за все то доброе, что происходило с нами в этом году. Нам подали гуся, о котором матушка позаботилась заранее: ты писала о том, сколь сложно добыть хорошего гуся в Лондоне, но уверяю, что здесь, у нас, все много проще. Матушка еще весной приобрела парочку птиц и по старому немецкому рецепту держала их в корзинах, откармливая яблоками и грецкими орехами, отчего гуси получились жирными и тяжелыми. Не хуже вышел и плам-пудинг, изготовленный по старому рецепту.
Наш вечер затянулся допоздна. Мы пели рождественские песни – поверь, голос у матушки куда как хорош. Я играла и сама радовалась музыке, которая была легка, как никогда прежде. Словно бы она звучала во мне, и я лишь выпускала ее на волю.
Затем матушка одарила слуг, и, конечно, мы сами обменялись дарами. Я преподнесла матушке новую книгу Диккенса, которого она весьма ценит за слог и тонкость в изображении характеров, а взамен получила набор для вышивания. Патрику мы преподнесли пару перчаток из тонкой телячьей кожи, а получили просто-таки очаровательные фигурки животных, вырезанные из слоновой кости.
Я ушла спать с мыслью, что и последующий день будет не менее чудесным, чем прошедший.
О Летти! Сколь глубоко я ошибалась!
Мы встали рано, потому как у матушки имелись намерения посетить сиротский приют, чтобы раздать несчастным детям яблоки, конфеты и носовые платки. Мне и Патрику надлежало сопровождать ее, что, конечно, было лишь в радость: мне бесконечно жаль тех, кого Господь обделил родительской любовью. Затем мы отправились в церковь, где вместе с прочими прихожанами вознесли хвалу Господу, а уж после направились домой, имея намерение сесть за рождественский стол.
Вот с этого момента все пошло совершенно неправильно! Вернувшись, мы увидели, что Джордж все же соблаговолил появиться в отеческом доме, и, к моей величайшей скорби, не один, а со своим приятелем Бигсби. Он произвел на меня самое отвратительное впечатление. Не понимаю, Летти, как могла восторгаться ты подобным человеком? Его лицо, огромное, круглое, с выпученными глазами и крохотным носом, в первый миг показалось мне вовсе не человечьим.
– Рад знакомству, – сказал он, глядя одним глазом на меня, а другим – на матушку. – Премного рад.
Конечно же, матушка уверила, что всегда мечтала принять такого гостя, и я в который раз удивилась ее выдержке. Говоря по правде, сама я дрожала, подавая руку этому существу.
Его прикосновение, горячее даже сквозь перчатку, едва не лишило меня чувств!
Но самым ужасным было то, что он привез с собой ту женщину, имя которой я не желаю называть! Он представил ее, как будто бы это само собой разумеется, что в нашем доме возможно принимать ее! И матушка, которая уже собралась было ответствовать резко и попросить гостей удалиться, не успела этого сделать, потому как Джордж, будучи пьян, закричал:
– Это мой дом! И если ты принимаешь в нем всяких проходимцев, – тут он указал на Патрика, – то примешь и моих друзей!
О Летти! Я никогда прежде не видела его таким! Он просто-таки стал белым от ярости.
– Хватит с меня твоих моралей! Ты забыла, что все здесь – мое? Я главный в семье! Я!
Мне кажется, что он вполне мог бы ударить ее, когда бы не Патрик, который встал между матушкой и Джорджем. Он ничего не сказал, просто посмотрел на Джорджа, и тот отступил.
Матушка моя схватилась за сердце и начала оседать, но Патрик подхватил ее на руки и, подняв с легкостью, будто бы не было в ней весу вовсе, попросил:
– Мисс Брианна, пошлите за доктором.
Он самолично отнес матушку в ее комнаты и сидел у кровати, пока не прибыл доктор. Тот попросил меня и Патрика выйти и долго беседовал наедине с матушкой. Выйдя, он ничего не сказал о ее состоянии, однако лицо имел обеспокоенное.
– Вашей матушке категорически необходим покой. А я желаю поговорить с вашим братом.
Однако желание это не было осуществлено, поскольку Джордж и Бигсби с той ужасной дамой отправились на прогулку. Мы с Патриком остались вдвоем, и, признаюсь, я была растеряна до такой степени, что, казалось, еще немного и сама слягу с ужаснейшей мигренью.
– Ваша тетушка, – сказал тогда доктор Патрику, видя, что более ни с кем поговорить не выйдет, – испытывает серьезные сердечные боли. Ей требуется больше отдыхать и по возможности не вставать с постели.
Также он рассказал о лекарствах, прописанных им для успокоения нервной системы, и о диете. Отныне матушке надлежит избегать тяжелых блюд и больше потреблять молока, творога и сливок.
– Идите к себе, – велел мне Патрик. – Я обо всем позабочусь. А вам требуется отдых.
Стоит ли говорить, что праздник был окончательно испорчен? Я оставалась у себя в комнатах и там ела холодного гуся и пудинг, который был напрочь лишен всякого вкуса. До меня доносились голоса, которые сначала показались веселыми, а после – гневными. Затем же все стало тихо. И тишина эта напугала меня.
Едино любовь к матушке заставила меня покинуть мое убежище. Поверишь ли, милая моя Летти, но к комнате ее я кралась, будто бы вор, дерзнувший забраться в чужой дом и оттого остро ощущающий на худосочной шее своей грядущую петлю.
О как горько мне было, Летти! В этот день, которому положено быть светлым и радостным, я едва сдерживала слезы. Как мог Джордж поступить с нами подобным образом?
Я знаю, что виной всему Бигсби, но оттого мне не становится легче. В том человеке, которого я увидела, не осталось ничего от моего доброго старшего брата!
Уж не знаю, думала ли матушка подобные мысли, но она лежала и дремала, а у самой постели ее, сидя на полу, дремал Патрик. При моем появлении он вскинулся, на долю мгновения сделавшись похожим на ужасного зверя, что готов растерзать любого, такую ярость я прочитала в обычно спокойных его глазах. Но тут Патрик узнал меня, кивнул и сказал:
– Ваша матушка отдыхает. Доктор оставил микстуру. Я сделал, как он говорил.
– Спасибо, – ответила я, глядя на осунувшееся, бледное лицо моей матушки.
Помнишь ли ты, Летти, сколь часто жаловалась я на ее сухость и черствость, на неспособность понять меня и кажущуюся несправедливость очередного запрета? Я готова забрать все те слова до единого, лишь бы она поправилась!
Каменное сердце не способно испытывать боль? Еще как способно! И боль эта проступала в каждой черточке ее лица, в посиневших губах и в прозрачности век. В нервическом дрожании их, каковое заставляло меня думать, что сны, снящиеся матушке, отнюдь не добры.
Я знаком попросила Патрика выйти. Оказавшись в коридоре – огромном, темном и пустом, – я вдруг подумала, что совсем даже не знаю человека, стоящего рядом со мной. Прежде он виделся мне слабым и нуждающимся в опеке, а вышло все очень даже наоборот.
– Простите, – сказал он. – Я много шумел. Я выставил их прочь. Я сказал, что миссис Эвелина не желает видеть таких гостей. Это ведь правильно?
– Правильно.
Хотя вряд ли подобная прямота прилична.
– Друг Джорджа не желал уходить. И Джордж тоже не желал уходить. Они собирались шуметь, но доктор сказал, что миссис Эвелине нужен покой.
Патрик опустил голову, как делал всегда, когда полагал себя виноватым в чем-то.
– Я запер мистера Джорджа в его комнате. А его друга… мне пришлось его бить.
Он произнес это шепотом и застыл, ожидая моего приговора. Я же… я не могла представить, что услышанное мной – правда! И Джордж, и Бигсби выше и сильнее Патрика! Ко всему Джордж как-то обмолвился, что он берет уроки бокса у известнейшего спортсмена – напрочь забыла его имя. Но имя не важно, а то, что Патрик уж никак не выстоял бы в неравном бою! Однако же на нем не было ни царапины!
Только удивление мое, бывшее воистину безграничным, способно было оправдать мое любопытство.
– Ты… ты и вправду с ними управился? И с Джорджем, и с Бигсби? Но как?
– Они пили, – серьезно объяснил Патрик. – Те, кто пьет, думают, что становятся сильными и быстрыми, а на самом деле становятся слабыми и медленными.
– А ты не пьешь и поэтому действительно сильный и быстрый?
– Гризли силен, но я убил гризли. Лось быстр, но я догнал и убил лося. Еще я могу бежать долго, как волк. И слышу очень хорошо, как сова. Тапи говорили, что во мне хороший дух и я был бы славным охотником. Но время охотников уже закончилось.
О если бы ты видела его глаза! В них предстали предо мной бесконечные прерии Нового Света, преисполненные дикой свободы. Я видела стада огромных бизонов, что мчатся, сметая все на своем пути. Видела дикарей в убранстве из шкур и птичьих перьев, столь же ужасных обликом, сколь и благородных. Видела пустоши и реки, весь тот великий, необъятный мир, что скрывался за стенами моего дома, который иногда становился тюрьмой.
И человек, пришедший из того мира, вобрал в себя все самое лучшее, что было в нем.
– Не бойтесь, мисс Брианна, – обратился он ко мне. – Никто не будет беспокоить миссис Эвелину. Я не позволю.
Слово его было подобно камню нерушимому, и я единственно, что смогла, это сказать:
– Спасибо.
– Отдыхайте, мисс Брианна. А я еще посижу.
И он скрылся в матушкиной комнате. Я не решилась последовать за Патриком, но почти уверена, что он сел на прежнее место и застыл, уподобившись языческому идолу.
В тот день я спала прескверно, а проснувшись, увидела, что рубашка моя промокла, как если бы терзали меня не собственные страхи, а самая настоящая лихорадка. Я была совершенно обессилена, но заставила себя спуститься к завтраку. Моей гувернантке Мейми пришлось идти рядом и поддерживать меня, чтобы я не упала в обморок.
Сама мысль о неминуемой встрече с Джорджем внушала ужас. Но каково же было мое удивление, когда в гостиной я увидела лишь Патрика.
– Вам плохо? Вы больны? – спросил он. – Вам надо лежать, отдыхать.
Оттеснив Мейми, он усадил меня на софу со всей возможной заботой и почтительностью.
– А где Джордж? – Я задавала вопрос с сердцем, окаменевшим в преддверии ужасной сцены, свидетельницей которой мне предстояло стать. Однако ответ Патрика переменил все:
– Он уехал.
– Когда?
– Утром.
– И что он сказал, уезжая?
– Что сожалеет о случившемся.
Милая Летти, я совершенно уверена, что Патрик солгал, но ложь эта была произнесена с самыми чистыми помыслами. Он видел, сколь тяжело мы с матушкой переживаем случившееся, и потому пожелал оградить нас от этой беды.
Джордж никогда и ни о чем не сожалел. Скорее я могла представить себе его разгневанным, взбешенным, но никак не преисполненным раскаяния. А значит, дом он покидал во гневе и непременно изольет этот гнев в письме в самых желчных выражениях, каковые он мастер подбирать.
И я молю Господа, чтобы тем, пока не написанным письмом все завершилось.
На том я завершаю собственное послание.
Твоя Брианна.Дневник Патрика
Мне жаль миссис Эвелину. Она добрая и хотела сделать из меня джентльмена. Она не смеялась над тем, что я глупый. И мисс Брианна тоже. Они обе помогали, говорили, как правильно делать. Я не понимаю некоторых вещей, но делаю. Я верю миссис Эвелине. И мисс Брианне тоже.
Я счастлив, что они сказали, что я – тоже их семья.
А теперь они обе заболели, особенно миссис Эвелина.
Мне страшно писать про то, что я думаю, что она умрет. Я говорю себе, что я придумал, что она умрет, но в дневнике надо писать правду.
Старуха Гренджи приходила к нам после мессы. Она садилась и смотрела на гробы. Она говорила, что скоро наступит день, и она выберет себе гроб. Отец злился. Он повторял, что старуха вечная, а она умерла. Прямо у нас и умерла. Я знаю, что она хотела гроб, у которого внутри белая ткань. Он был красивым. И дорогим. А внук старухи Гренджи сказал, что ему плевать, что она хотела, у него нет денег. А у меня были. Мне старуха Гренджи дала. Она сказала, что мне верит. Я не обманул. Я выбрал тот красивый гроб и отдал деньги шерифу, чтобы тот отдал отцу. Так было правильно. Но отец сказал, что я идиот и что я должен был отдать деньги ему сразу. Но это не так. Он бы взял их, но дал плохой гроб, а шерифа отец не обманул.
Только я не про то писать хотел, а про другое. У старухи Гренджи перед смертью лицо было, как у миссис Эвелины, – белое-белое. И губы синие. А ногти тоже синие, как будто бы она ягоды перебирала. Доктор, когда приезжает, тоже смотрит на губы и ногти. Он хмурится. Он мне сказал так:
– Патрик, ты славный юноша, но Господь знает лучше.
А мне кажется, что Господь ничего не знает. Если он знает, то почему забирает хороших людей? Почему забрал маму, но оставил отца? Почему взял дядю? И индейцев? Индейцы ведь стали в него верить и построили храм, а он все равно забрал их. И маленьких-маленьких детей тоже.
Мы с мисс Брианной были в церкви, и я спросил пастора: почему так. А он ответил, что это промысел Божий.
Мне очень плохо. Я хочу сделать, чтобы миссис Эвелина вновь была живой.
Тогда я стал думать над моим предназначением и еще над тем, чему учил меня Седой Медведь. Он все время раньше повторял, что отец купил половину знания и что знание нельзя делить. Отец побил бы меня, если бы узнал, что я хочу сделать, но отец мертвый. А предназначение кажется мне глупым. Тот, другой человек уже совсем старый и больной. Он и так скоро умрет, а его родственники ни в чем не виноваты.
Камера у меня. Я буду делать так, как думаю, что это делать правильно.
Только я сначала должен найти способ соединить слова Седого Медведя и отцовскую камеру. Мне кажется, что я знаю, как это сделать. Но я должен проверить.
Здравствуй, дружище Кэвин!
Мне срочно нужно встретиться с тобой, чтобы разрешить все вопросы, которые возникли меж нами в результате рождественского недоразумения. Конечно, ты в полном праве негодовать, поскольку этот безумный дикарь испортил праздник. Но кто бы мог подумать, что мальчишка настолько силен?
Он не имеет представления о благородном искусстве бокса, но действует, как зверь, которым, на мой взгляд, и является. Видел бы ты его глаза, когда утром он, вцепившись мне в горло, медленно сдавливал его, повторяя, будто заклятье:
– Не смей огорчать миссис Эвелину!
Я уж было решил, что распрощаюсь с жизнью в собственном доме, когда Патрик разжал руку и велел:
– Уходи. И не надо возвращаться. Писать плохие письма тоже не надо. Я буду читать их. И если ты огорчишь миссис Эвелину, я приду.
Тебе, верно, не покажется забавной эта угроза, поскольку ты и сам имел возможность видеть, сколь опасен наш старый недруг.
Не подумай, что движет мною страх, потому как, несмотря на все, я остаюсь человеком цивилизованным и всецело способен контролировать свои эмоции. Но разум же говорит мне не ввязываться в прямое столкновение. И по этой причине я решил не затевать судебное разбирательство, которое грозит мне сугубо лишь тратами, но всецело сосредоточиться на нашем с тобой проекте.
Премного благодарю тебя за вложение, которое, несомненно, окупится в самом скором времени.
Кэвин, что бы ни говорили, но теперь я убедился, что именно ты – мой единственный настоящий друг. Меня печалит твое нежелание видеть меня, хотя усматриваю я в нем влияние твоей очаровательной спутницы и понимаю, что много уступаю ей в красоте и изяществе, но надеюсь, что скорая встреча окончательно сгладит все те недоразумения, которые вдруг возникли между нами.
Целую руки драгоценнейшей мисс М. и, стоя на коленях, умоляю ее простить за все те грубости, свидетельницей которых ей выпало стать.
О нашем же деле я отпишу тебе в самом скором времени.
Твой друг Джордж.Часть 3
Кадры памяти
Артем ждал у поворота. Увидев его, Дашка не испытала удивления, скорее уж радость: ей нужно было посоветоваться хоть с кем-нибудь, и желательно, чтобы этот «кто-то» сразу Дашку не послал.
Артем сидел на траве в тени мотоцикла и готовился ужинать. Рядом стояли бутылка с квасом, пара пластиковых стаканов и пакет с бутербродами.
– Как вытащить человека из дурдома? – Отобрав бутерброд в промасленной бумаге, Дашка отхватила половину. Заурчала от удовольствия, а по пальцам потекла смесь из кетчупа, майонеза и горчицы.
– Могла бы и попросить, – Артем достал из сумки второй бутерброд. – Я тебя не затем прятал, чтобы ты сбегала.
– Нмгла. Тквнее, – Дашка проглотила пережеванное. – Так вкуснее. Ну и как?
– Что «как»?
– Из дурдома как человека вытащить?
Артем пожал плечами и ответил:
– Наверное, никак.
– А если надо?
В голову лезла нелепица. Ревущие мотоциклы. Банды байкеров с битами и цепями. Взрывы. Вертолеты… какие вертолеты? Обострение, как же… нормально он выглядит. Выглядел. А потом сказал: «Забери меня отсюда, пожалуйста», и у Дашки чуть сердце из горла не выпрыгнуло.
– Дашунь, темнишь, – Артем протянул бумажное полотенце. – И втягиваешь в деяние наказуемое.
Можно подумать… невинное дитя с путей истинных сводит, мешая райского поезда дождаться.
– Забудь.
Она как-нибудь сама. Но… как? Черный костюм и маска Бэтмена? Рывок через забор? Да Дашка на турнике полтора раза подтянуться не в состоянии. На заборе же небось охрана. И внутри тоже. Камеры еще, Дашка сама их видела. Так что тайное проникновение отменяется.
– Эй, – Артем помахал ладонью перед Дашкиными глазами. – Очнись, красавица. И рассказывай. Тынина вызволять лезешь? А ты уверена, что надо?
– Не уверена.
Врачиха может быть права. Про галлюцинации. Про обострение. Про то, что если Адаму в очередной раз взбредет с жизнью расстаться особо изощренным способом, то Дашка не сумеет помешать. Врачиха была профессионалом.
И хозяйкой пусть не Медной горы, но территории в пару гектар.
– Не уверена, но лезешь. Интересно, – Артем вырвал травинку и почесал десну. – Он у тебя там по распоряжению суда?
– Тынин? Нет.
– И не буйный?
Дашка покачала головой.
– И услуги этого заведения ты оплачиваешь? Так?
– Ну так.
– Тогда просто прекращай платить. И требуй расторжения контракта. Если твой Тынин не представляет опасности для окружающих, то, насколько я знаю, законных оснований для его удержания нет. И вообще, из нас двоих ты юрист.
– Была когда-то, – Дашка легла на траву. Небо. Солнце. Облака. Она и в детстве так валяться любила, особенно в деревне. Стог сена, запах сухой травы, и колючие стебли царапают щеки. Закроешь глаза и рисуешь в воображении совершенно иной мир. Принцы. Принцессы. И никакой юриспруденции.
– Она отказывается отпускать. И грозит подать в суд.
– А есть за что? – Артем вытянулся рядом и прикрыл глаза рукой.
– Есть. Я – фиговый опекун, если уж по правде.
– Ты богатый опекун богатого опекаемого…