Это было прекрасно.
Николаша бегом вернулся в морг, поднял на руки такое тяжелое, неподатливое тело и понес. Он боялся споткнуться, упасть, уронить или каким-то иным способом нарушить хрупкое совершенство новосотворенного образа.
Он уложил девушку на постамент и вложил в руку ветвь орхидеи. Откинув волосы с лица, Николаша открыл глаза и поправил макияж на зрачках. В последний миг спохватился и черным карандашом подчеркнул родинку над губой. Вернулся за камерой.
Сердце колотилось как сумасшедшее.
Только бы успеть! Пока свет. Пока солнце. Пока спящая спит.
Пластина одна. Снимок один. И повторение невозможно.
Тренога. Знакомая тяжесть камеры, кажущейся такой неудобной по сравнению с современными. Мир, сузившийся до размеров линзы объектива. И точка фокуса как момент абсолютного покоя.
Камера смотрела вовне.
Николаша смотрел в камеру. Ждал.
Утро выводило вечность на серебре дагерротипической пластины.
Вот звякнул колокольчик, и Николаша бережно извлек пластину из аппарата. Убрав сокровище в футляр, он выполз из укрытия и глянул на часы. Следовало поторопиться. Николаша собрал камеру, упаковав в ящик. Туда же отправил и футляр с пластиной – первой из многих. И тут он услышал шаги. Не робкие, крадущиеся, не нервные, цокочущие, а спокойные и тяжелые.
Человек не торопился. Он явно знал, куда идет.
Николаша замер.
Плохо. Если его застанут здесь… сейчас… рядом с телом… плохо-плохо… Николашу выгонят с работы. Придется искать новое место…
Ручка на двери пошла вниз и вверх и снова вниз, точно тот, кто был по другую сторону, не находил в себе решимости. Николаша же завороженно смотрел на движения ручки.
Вверх-вниз… вверх… вниз.
Дверь распахнулась.
Человек приближался медленно. А приблизившись, сказал:
– Здравствуй.
– Это ты? – спросил Николаша, уже зная ответ.
– Это я.
Боль вошла в тело на кончике иглы. И застряла где-то слева, там, где колотилось сердце. Сердце запнулось и остановилось, а Николаша упал. Он падал бесконечно долго, пока не разбился о линзу божественного ока, и то запечатлело фигуру, нелепо растянувшуюся на дорожке.
Убийца же положил шило рядом с телом, поднял короб с камерой и, подойдя к мертвой девушке, нежно коснулся щеки.
– Прости, милая, я не успел, – сказал он прежде, чем уйти.
В группе – пять человек, включая Адама.
Номер один. Худой парень с нервным тиком. Руки комкают пластилин, выковыривают куски и роняют их на пол. Парень хихикает.
Номер два. Бесполое существо в сером балахоне и заляпанных краской шароварах. Существо рисует вдохновенно, пальцами выковыривая гуашь из банок. Пальцами же смешивает и размазывает по холсту.
У номера третьего лицо престарелой гимназистки и руки прачки. На лице застыло выражение нервное и растерянное, а руки спокойно лежат на складках черной юбки. Ткань заканчивается на ладонь выше щиколоток, позволяя разглядеть тонкие ноги в серых чулках и туфли на низком каблуке. К туфлям полагаются пряжки с зелеными камнями, к юбке – белая блуза с кружевным воротником.
Женщина смотрит на столик. Перед ней – пазл на два десятка кусков. Яркие, крупные, удобные для таких неповоротливых пальцев, как у третьего номера.
Номер четвертый – блеклая дамочка с силиконовыми губами – делает вид, что смотрит в окно. На самом деле она придирчиво разглядывает собственное отражение, размытое светом.
– Адам, рада, что вы решили посетить занятия. – Дежурная сестра улыбается. – Присаживайтесь.
Он волен уйти. Сейчас. Дверь рядом, и задерживать не станут.
Адам подчиняется просьбе.
В комнате столов больше, чем людей. Люди заняты. Следует найти занятие. Совместная работа сближает. Адам подвинул коробку с восковыми карандашами и раскраской. Открыв наугад – лужайка и крылатые пони, – Адам приступил к работе. Достичь равномерного распределения зеленого тона оказалось не так просто. Но постепенно Адам нашел нужный угол наклона карандаша и оптимальное давление. Механизм действий не нес смысловой нагрузки и не мешал наблюдать за участниками группы.
Некоторое время ничего не происходило.
Номер первый мял пластилин. Второй рисовал. Третья и четвертая бездействовали. Время тянулось.
– Она любила рисовать, – вдруг сказала номер третий. – Она очень любила рисовать.
Номер второй дернул плечом и, зачерпнув горсть гуаши, поставил посреди желто-алого холста зеленое пятно.
– У нас в роду художников не было. Я вот линию не проведу.
Номер второй провел. От пятна к краю картины. И вторую, перпендикулярную первой.
– А она рисовала. С детства самого. Дашь ей альбом, и нету Анюточки… нету Анюточки.
Номер третий вдруг согнулась и зарыдала.
Первый выронил пластилин. Второй – банку с желтой гуашью, из которой по полу разлетелись яркие брызги. Отложив книгу, дежурная сестра поднялась. Она шла медленно, точно надеясь, что истерика утихнет сама собой, но номер третий обняла себя – красные руки на белой блузе, точно два краба на песчаном берегу, – и принялась раскачиваться на стуле. Ее рыдания перешли в горловой клекот.
Его оборвал укол. Тонкая игла вошла в предплечье и застряла ровно настолько, чтобы впрыснуть яд в медикаментозной дозе. Заботливые руки персонала подхватили женщину, поволокли, обессиленную, прочь. Адаму вдруг представились муравьи, втаскивающие гусеницу в муравейник.
– Она дура, – вдруг произносит номер второй. – Нельзя научить рисовать. Талант нужен.
На его холсте много цветных пятен. Номер второй доволен. Номер первый спит, уткнувшись лбом в стол. Руки его свисают мертвыми плетями, и рядом с левой валяется пластилиновый ком.
Пластилин еще теплый, но тугой. Он не похож на глину, но Адам заставляет себя разминать ком. Скатать в шар. Расплющить. Снова скатать, смешав цвета в одну бурую податливую массу.
Из массы лепится лицо.
Высокий лоб. Зауженный подбородок. Нос крупный и с горбинкой. Ногтями наметить глаза и короткие, вечно взъерошенные волосы. Работа увлекла. И только закончив, Адам понял, что хотел вылепить совсем другое лицо.
А потом понял, что больше не помнит этого лица. Это было по-настоящему страшно.
Что может быть смешнее престарелой кокотки? Кокотка с претензиями. Дашка вцепилась зубами в соломинку и вытащила бумажный зонтик из коктейля. Господи, да что она вообще в этом заведении забыла? Определенно – мозг.
– Вы чем-то расстроены? – Темноволосый мальчишка в узких джинсах пошел на новый виток. Он с самого начала описывал круги, помечая территорию вопросами и многозначительными взглядами.
Мальчишка был смешон. Дашка себе – отвратительна.
– Нет, – огрызнулась она и выплюнула соломинку. В конце концов, хватит притворяться. Она ненавидит коктейли, бары и дискотеки. Ее воротит и от ресторанов, и от клубов. Ей просто невыносимо быть одной.
В доме пустота. Пыль по углам – у Дашки нет сил убираться, – вещи грудами. Кофе давным-давно закончился. И конфеты тоже. В холодильник она третий день не заглядывала, но про кофе помнит. И вроде бы чего уж проще – пойти, купить, но сама мысль о движении вызывает тошноту.
Или это коктейль виноват?
– Такая девушка, как вы, не имеет права грустить, – с придыханием заметил парень, ввинчиваясь в соседнее кресло. – «Мохито»! И сок яблочный.
– И коньяка, – добавила Дашка. Если уж напиваться, то лучше коньяком, чем этой ядовитой сладостью. А себе мальчишечка сок придвинул. Надо же, какой правильный.
У парня остренькое личико с мелкими чертами. Невыразительное. Скучное. И Дашке скучно. А еще тоскливо, но о причинах тоски лучше не думать.
Коньяк подали, и Дашка опрокинула рюмку. Гортань обожгло. В желудке полыхнуло жаром, и кровь пошла быстрее.
Хуже престарелой кокотки – пьяная престарелая кокотка. Ну и плевать.
Паренек смотрел поверх стакана с соком.
– Тебя как звать? – спросила Дашка.
– Артем.
И ростом он был на голову ниже. С другой стороны, вдвоем всяко лучше, чем одной. Очередная рюмка утопила остатки душевных терзаний и на время разрешила вопросы морали и аморальности. Утром Дашка разберется.
Утро наступило не по расписанию. Трель звонка пробилась сквозь толщу сна и выбила Дашку в мир яви. Мир встретил абстинентной мигренью, сухостью во рту и острым ощущением совершенной ошибки. Впрочем, все это было привычно.
Телефон разрывался.
Свесившись с кровати, Дашка зашарила по полу, пытаясь на ощупь обнаружить трубку. Та, как назло, ускользала, теряясь в ворохе одежды. Но не умолкала.
– Каждый день – дребедень. – Наконец пальцы коснулись пластикового корпуса. И телефон заткнулся. Правда, ровно для того, чтобы через секунду вновь разразиться ехидной трелью.
– Слушаю, – сказала Дашка, раздумывая над тем, чтобы послать к черту и телефон, и звонившего.
– Это Анна. У нас убийство. И происшествие. Приезжайте, пожалуйста.
И Анна отключилась. А Дашка, уставившись на темный дисплей, попыталась уложить в голове два слова. Убийство. Происшествие. Фигня какая.
Сев в кровати, она провела руками по волосам – скользкие и слипшиеся колючими прядками. Кожа на физии шершавая, с оспинами. А на предплечье – синяк. Откуда?
Татуированный змей, обвивший запястье, уставился каменными глазами.
– Надо ехать, – сказала Дашка. – Надо ехать. Там убийство. И происшествие.
Одеяло рядом вдруг зашевелилось, выпуская взъерошенную мальчишечью голову.
– Ты уже встала? – Сонные глазенки моргали, а на щеке виднелся красный след подушки.
– Ты кто? – спросила Дашка.
– Артем.
– И где я тебя подцепила, Артем?
– В «Поляре». – Он сел. Тощее тело с выпирающим хребтом и арками ребер, канатики мышц под смуглой кожей и детский пушок на груди.
Докатилась, матушка.
– Ты вчера набралась, – сказал Артем, почесав пятерней щеку. Затем добавил: – Я тебя подвез. Ты потребовала, чтобы я остался. Я и остался.
Замечательно.
– Отвернись, – велела Дашка. Парень подчинился, позволяя ей отступить к ванной комнате. Там, под струями холодной воды, она трезвела, переполнялась к себе привычным отвращением и пыталась вспомнить прошедший вечер. В голове мелькали светотени, громыхала музыка, изредка пролетали вопросы.
Кажется, Дашка пила и жаловалась.
Потом просто жаловалась.
Потом просто пила.
Потом вспоминать стало нечего.
– Твою ж… – Дашка приложилась лбом к мокрой плитке. – Дура! Идиотка!
И змей на запястье соглашался: именно так.
В какой-то момент недавнее прошлое отступило, перечеркнутое двумя словами: «убийство» и «происшествие». Убийство. Происшествие. Анна просила приехать. Надо ехать.
Убийство…
– Черт, – сказала Дашка, глотнув мыльной пены. – Черт…
Мальчишка не убрался, но хотя бы оделся. Мятая рубашонка мутно-зеленого колера, узкие джинсики и черные тяжелые ботинки с коваными носами. Просто чудо, до чего хорош.
– Я сейчас ухожу, – Дашка старалась не глядеть ему в лицо. – И ты уходишь. Мы с тобой не знакомы и знакомы не были. Ясно?
Артемка пожал плечами и кивнул. А потом спросил:
– У тебя проблемы?
Нет у нее проблем. Разве что убийство. Кого убили-то? Надо уточнить. Перезвонить. Сделать что-то, но голова совершенно не соображает.
– Могу подкинуть, – предложил Артемка. – Я на колесах.
Колес было два. К ним прилагались массивная рама, увенчанная огромным рулем, и жесткий шар бензобака. Сиял хром, маслянисто поблескивала черная кожа.
– Это твой? – Дашка перевела взгляд с мотоцикла на Артема. С Артема на мотоцикл. Между двумя объектами не могло быть ничего общего. Разве что шлем в руках Артема. – Это твой?! И мы вчера на этом приехали?! Я вчера на этом приехала?!
Не помнит! Ни черта не помнит!
– Мой, – Артем погладил кожаное сиденье с бахромой. – И тебе понравилось кататься.
Он вдруг густо покраснел и сказал, оправдываясь:
– Да ты не бойся. Я с восьми лет катаюсь. У меня батя – гонщик.
– А ты? – Какая ей разница? Дашка трезвая и не сядет на этого зверя.
– А я – неудачник, – спокойно ответил Артем, протягивая шлем. – И трус.
Номер третий сидела на лавке. Спина прямая, руки сложены на коленях, край юбки касается травы. Именно эта неестественная неподвижность и привлекла внимание Адама. Он, наблюдая, остановился в тени декоративного вяза.
Мужчина шел от ворот. Он нервозно оглядывался, то и дело дергал головой, прижимаясь ухом к левому плечу. На празднично-ярком фоне лужайки выделялось черное пятно костюма, с которым дисгармонировали белые кроссовки.
Подойдя к лавке, мужчина остановился.
Адам не слышал разговора, скорее носившего характер монолога. Гость отчаянно жестикулировал, пытаясь пробиться сквозь стену безмолвия если не словами, то жестами. Номер третий по-прежнему оставалась безучастна.
Наконец мужчина утомился. Он некоторое время стоял, сунув руки в карманы, затем вытащил белый прямоугольник, который положил на лавку. Сам же развернулся и зашагал к воротам. Номер третий не шелохнулась.
А вот на приближение Адама она отреагировала:
– Ты еще не ушел? Почему ты еще не ушел? Уходи.
Адам остался.
– Это ты ее убил. Я знаю. Я никому не скажу. Но уходи.
Карточка, оставленная гостем, лежала на скамейке. Женщина ее не видела.
– Почему ты не оставишь нас в покое? Я знаю. Это ты убил ее.
– Почему?
– Потому что тебе невыносимо думать, что мы можем жить сами. Без тебя.
Она все-таки повернулась к Адаму. Желтоватое лицо, изможденное до крайности бессонницей. Адам знает: в темноте живут воспоминания, и страшно закрыть глаза, потому что каждое – бесценно. Ты лежишь, уставившись в потолок, но глаза слепы. Ты не в настоящем – в прошлом. Редкие провалы в сон причиняют дополнительную муку. Пробуждение сродни новому осознанию реальности.
– Она умерла. – Адам поднял карточку. Фотография. Девять на двенадцать. Глянцевая поверхность. Качественная печать. На обратной стороне – маркировка «Кодак». На лицевой – счастливая семья. Женщина в белом платье и соломенной шляпке. Тень на лице сродни вуали. Видны лишь губы, узкие, сжатые, точно женщина заставляет себя молчать. Руки ее лежат на плечах светловолосой девочки. Ей лет десять-одиннадцать. Мужчине – чуть за тридцать. На нем черный костюм с узким галстуком, похоже, что тот самый, надетый сегодня.
– Это ваша дочь?
– Моя дочь умерла, – женщина вдруг выхватила фотографию из рук Адама и разорвала пополам. Сложила и снова разорвала. Широкие руки ее были сильны. – Кто вы такой?
– Адам, – представился Адам. – Вы нуждаетесь в помощи.
– Все нуждаются в помощи. Вас тоже здесь заперли?
– Скорее я сам заперся.
Следовало уходить. Общение с номером третьим – не то, что Адаму нужно.
– Тоже решение. – Женщина поднялась и, протянув руку, сказала: – Сопроводите меня.
– Куда?
– Куда-нибудь. Кто у вас умер?
– Жена, – Адам не собирался отвечать, но ответил.
– Давно?
– Да.
– И как? Время и вправду лечит? Прошли годы, и вам полегчало? Или наоборот? – Ее широкая ладонь легла на сгиб локтя. Адаму хотелось стряхнуть руку, но он сдержал порыв.
Номер третий потянула на дорожку. Шагала она широко, и юбка-колокол то и дело хлопала по ноге Адама.
– Так вам стало легче? – повторила она вопрос, дойдя до поворота. – Отвечайте. Вы заглянули в мои тайны. Я имею право заглянуть в ваши. Это справедливо.
Это бессмысленно, но Адам ответил. Он сказал то, что мучило его со вчерашнего вечера:
– Я забыл ее лицо.
– Это плохо?
– Я не забываю лиц. Я помню всех, кого… с кем работал. Каждого человека за последние пятнадцать лет.
– Кроме нее? Обидно, наверное?
Номер третий все-таки отпустила его руку.
– И вы думаете, что со мной случится то же самое? Что наступит день, когда я забуду Анютино лицо?
– Подобная вероятность существует.