– Он меня.
Кивок. И короткий приказ:
– Рассказывай.
Дашку слушают внимательно.
– Любопытно, – толстые пальцы скрылись в бороде. – В девятнадцатом веке был обычай фотографировать мертвых.
– Зачем?
– Память. Тогда смерть все время была рядом. И люди привыкали к ней, не бегали от нее, как сейчас. Они отдавали ей должное и брали то, что могли взять. Траурные кольца и броши, медальоны с локонами волос умершего, портреты, фотографии. Несколько минут ожидания – и тот, чье тело вскоре рассыплется прахом, навеки будет рядом. Иное мышление, деточка.
Адам бы понял. У него самого иное мышление, которое он старается затолкать в рамки нынешнего мира.
– И ты говоришь, что он все повторил…
– Вплоть до лица.
Медленный кивок, и тектонические плиты кожных складок расходятся.
– Пошли.
Один загороженный сеткой закуток сменился другим. И здесь стояла мебель – огромные, в потолок, библиотечные шкафы. Из многочисленных ячеек ласточкиными гнездами выглядывали ящички. Некоторые были выкрашены в красный, другие – в зеленый, третьи сохранили первозданную окраску, но обзавелись табличками.
– Моя коллекция, – пояснил дядя Витя и уставился на шкаф. – Темка рассказывал?
– Да. Таланты собираете.
– Есть такое. И еще карусели чиню. В каруселях – радость. Там детские воспоминания прячутся.
Ну да, кружение, которое кажется бесконечным. Скачут лошадки, гордо ступает пара верблюдов, которые кажутся невообразимо высокими, и Дашка обнимает нагретую солнышком и оттого живую шею.
Но лошадки ей нравятся больше. А вот ракету всегда кто-то да занимает, потому как Дашка – копуша.
– Во-о-от, – протянул дядя Витя, пальцем подцепив ящик.
Вытащив его из ячейки, он аккуратно поставил на столик и велел:
– Смотри.
Дашка не стала отказываться. Внутри лежали белые конверты, пронумерованные и подписанные.
«Савоничи, январь».
И черно-белая фотография гроба. Снимок выглядит старым, но изображение настолько четкое, что различим узор кружева на обивке.
«Маркова, февраль».
Крупным планом взято круглое лицо в рамке белого платка. Выбившаяся прядка лежит на лбу темным завитком, и черными же линиями выделяются брови. Глаза женщины закрыты. Губы поджаты.
Женщина мертва.
– Он делал это раньше?
– Ну… недавно взялся, – дядя Витя стоит в углу между шкафами. – У него был талант, но не хватало везения. Он затевал дело, доводил до конца, а потом выяснялось, что дело его – не оригинально. А ныне очень ценят оригинальность, больше порой, чем здравый смысл.
Мертвецы. Гробы. Надгробия. Черно-белый кладбищенский пейзаж.
Жуть какая!
– Руки у Максимки золотые. За что ни брался, все получалось. Только вот… средненько. Без души. Зато копиист от Бога.
Безымянная жертва обрела имя.
– Вы хорошо его знали? – Дашка перелистывала снимки.
– Как других. Приходил, работал, уходил, исчезал. Я не сторож людям. А про эту его затею… Максик сам мне снимочки оставил. Сказал, что у него наметочки имеются на настоящее дело, на такое, которого уж точно никто не повторял.
– И вы не спросили, что за дело такое?
– Бесполезно. Они ж суеверные все. И Максик особенно, с его-то неудачами. Он исчез, и вот теперь… – дядя Витя развел руками и добавил: – Учти, деточка, я могу и ошибиться.
У Дашки имелся способ проверить. Достав рисунок – результат ночных фантазий, – она протянула его дяде Вите.
– Максик, – ответил бородач. – Похож. А у тебя талант. Был когда-то.
– Был, – согласилась Дашка. – Давно.
Но талант постепенно превратился в способности, а способности уже не мешали жить.
Очередной день прошел в полутумане. Елена работала.
И снова работала.
Она слышала, как щелкает затвор Валиковой камеры, как поскрипывают софиты, выдавливая свет на площадку. Как хрустит пол под ногами и даже как ток течет по жилам кабеля.
Тяжело. И когда день все-таки закончился, Елена без сил упала на диван. Она приняла теплую минералку из Валиковых рук и даже сказала:
– Большое спасибо.
Валик что-то ответил. Но голос его был равнозначен прочим звукам, а потому неразличим среди них.
– Такси вызвать? – Он все-таки докричался с вопросом.
Елена мотнула головой: ей необходимо пройтись: воздух вернет силы.
Она шла, разглядывая город и удивляясь, что раньше не видела его, спрятанный за рекламными щитами. Потускнели витрины, проступили древние стены, обрядились в кружево теней.
Город был прекрасен. Елена наслаждалась каждым мгновением этой прогулки и, увидев собственный дом – невзрачную бетонную коробку, – расстроилась: время чудес прошло.
В подъезде было обыкновенно. И на лестнице тоже. Квартира встретила пустотой: Динка испарилась. И вещи разбросала. Значит, свиданка. Динка всегда нервничает, на свиданку собираясь. Все ей кажется, что этот раз – настоящий и что за ужином последует не трах на съемной квартире, а любовь чистая и до гроба.
Елена собрала чулки, подняла лифчик с силиконовыми вставками, сняла с книжной полки трусики. Динку стало жаль. И себя тоже.
Не существует любви как явления. Есть неконтролируемые выбросы гормонов…
Из Динкиных брюк выпал пакетик. Крохотный прозрачный пакетик с белым порошком.
Елена подняла. Первым порывом ее было отправить находку в унитаз. Вторым – попробовать. Она села на пол и, раскрыв пакетик, втянула воздух ноздрями. Запах не ощущался.
– Динка, Динка… – Елена поддела мизинцем несколько крупинок. Слизнула. Прислушалась.
Вкус отсутствует.
Просто надо иначе. Как в кино. Высыпать на стол, сделать из порошка дорожку и втянуть носом. А потом закрыть глаза и повалиться на спину, отдаваясь не любовнику, а наркотическим грезам…
Нет. Елена вскочила и бегом ринулась в туалет. Высыпав порошок в унитаз, нажала на слив. Шум воды прочистил разум. И осознав, что едва не нарушила собственный запрет – самый категорический из всех запретов, – Елена икнула.
Дрожали руки. Дрожали ноги.
– Никогда… Господи боже ты мой… никогда… – она ударила себя по щеке и, глядя на наливающийся краснотой отпечаток, разрыдалась.
Динка! Тварь! Идиотка! Притащить эту пакость…
…Стеклянные глаза, в которые можно смотреться, как смотрятся в зеркало. Распухшие губы. Пальцы-ветки, руки-стволы. На них россыпь алых пятен.
«Мошкара покусала, – шутит он, хотя уже не может шутить. – Помоги».
Вены ушли в глубь истерзанной плоти. Их приходится выдавливать, перетягивая руку жгутом. У Елены не хватает сил, как не хватает решимости уйти.
Она дышит его запахом. Она смотрит, как иглы пробивают кожу. Она борется с желанием взять подушку и положить на его лицо. Пусть бы прекратил себя мучить.
Себя и остальных.
Воспоминание, вырвавшееся из клетки подсознания, скрутило и бросило на пол. Елена лежала, прижимаясь к ледяной плитке лбом, и слушала, как заливается телефон.
– Алло, – шепотом сказала она.
– Алло, – ответило эхо.
– Кто это?
– …это-это…
Никто. Пустота. Голоса прошлого, которого не существует. Реально лишь настоящее.
– Я живу, – говорит Елена себе и по привычке становится на весы.
Минус триста двадцать грамм. За день? Ну да. Она ведь ничего не ела сегодня. И есть не станет. Не из-за диеты – просто не хочется.
А с Динкой поговорить надо, она ведь не настолько идиотка, чтобы на иглу сесть.
В бункере пришлось задержаться до вечера. Артемка и дядя Витя разговаривали шепотом, точно боясь, что Дашка подслушает. Ей же сунули в руки оловянную кружку с холодным чаем и солдатский котелок каши.
– Ешь, а то тощая, как смерть, – велел дядя Витя, и Дашке не осталось ничего, кроме как заедать сомнительный комплимент жирной перловкой.
Ветчинки бы… и сыра со слезой. Кусочек красной рыбы на белом хлебушке.
Она тысячу лет не баловала себя.
А к чаю бы конфеток. «Мишек на Севере». Или еще «Метеорит» с орешками и медовым ароматом.
Почему она перестала баловать себя?
Вопрос не имел ответа, но занял Дашку всецело, и, когда Артем сказал, что пора, Дашка огорчилась: как пора, если ответ не найден?
И снова были черные ступеньки, фонарик и выглаженные чужими руками перила. Приоткрытая дверь и яркие сумерки. Розоватое небо. Белые облака. И шарик солнца на привязи дыма. Дым тянулся издали, но казался близким.
– Хорошо, – сказал Артем, вдыхая кипящий смесью ароматов воздух. – Ведь хорошо, правда?
– Правда.
И плохо. Там, в бункере, остался покой, а на смену пришло прежнее суетливое раздражение.
– Итак, у нас имеется имя, – Артем облокотился на ограду карусели.
– Вероятно, вымышленное, как и предыдущее. Твой знакомый паспорта не проверяет.
– Эт точно. Но Макс – пусть будет Максом, ты не против?
Не против. Ей вообще плевать, если разобраться. Задрожал мобильник, принимая рой эсэмэсок. В бункере, значит, связи не было. Может, потому в нем и спокойно так? Нет связи, нет проблем. Блаженная изоляция от мира в компании избранных психов.
– Так вот, Макс пытался организовать выставки. Следовательно, оставил бумажный след.
– Ты и пишешь так пафосно? Бумажный след. Кровавый след… еще какой-нибудь след?
Вась-Вася. «Пожалуйста, перезвони».
Обойдется.
Анна. «Я ухожу».
Уже слышали.
И еще: «Новые заказы не принимаю».
Оно и понятно.
«Приходили журналисты. Спрашивали про тебя и Адама. Будут копать».
Сволочи. И одна такая сволочь стоит рядышком и играет в сыщика.
Снова Вась-Вася. «Перезвони».
И список неотвеченных вызовов, в котором числится десяток незнакомых номеров.
– У меня знакомая есть, которая как раз выставками занимается. Я подъеду к ней, посмотрю заявки старые, глядишь, и повезет.
Последнее сообщение от Анны: «Харон закрыт».
Траурной рамочки не хватает. И текст слегка подправить: «Харон» умер. Да здравствует «Харон»!
– Эй, ты меня слушаешь вообще?
Слушает и слышит. Только сосредоточиться на деле не выходит. В голове роятся СМС и чужие номера, за которыми читается хищное любопытство. И спасительный бункер не поможет в этой войне. Если репортерская братия не доберется до Дашки, то точно доберется до Адама.
Вопрос времени.
– Что случилось? – Артем разглядывал ладони, на которых отпечатались рыжие полосы.
– Ничего. Отвези меня… к конторе. Пожалуйста.
Ехали быстро. Остановились на площадке у забора. Ворота заперты, но у Дашки есть ключи.
– Я с тобой, – сказал Артем, и Дашка ответила:
– Как хочешь.
За забором сумерки, не разбавленные светом фонарей. Черные столбы и черные круги-плафоны мешаются с черными же силуэтами деревьев. По траве стелется белая дымка, из которой вырастают дома.
– А тут жутковато. Ты не против, если я немного пофоткаю?
Камера у него любительская, но с высоким разрешением.
– Я как-то в детстве на спор просидел на кладбище до темноты. Хотел просидеть. Но когда стало смеркаться, не выдержал. Туман. Плывет все… Жуть. Не поверишь, я через ограду одним прыжком перемахнул. Правда, оказалось, что те, кто должен был присматривать за мной, еще раньше свалили. Ну и я всем врал, что просидел до полуночи.
Замок входной двери отказывался признавать за Дашкой право на вход, но в конце концов сдался. Дверь отворилась с протяжным скрипом, от которого мурашки по коже побежали.
Мертвый «Харон» отличается от живого.
Лишь бы Анна в порыве упорядочивания мира пробки не вывернула.
Дашка нащупала выключатель. Свет загорелся.
– Круто, – выдохнул Артем и, потеснив Дашку, вошел в здание. – Тут и вправду круто…
Обыкновенно. Стены. Пол. Потолок. Маски-лица, которые глядят не в объектив Артемовой камеры, а на Дашку. Тоже обвиняют?
– Это ведь люди? Настоящие люди, да?
Щенячье любопытство.
– Это он их сделал? Твой Тынин? Слушай, я знаю, что он псих, но вот такое…
Мальчишка увидел чужие игрушки и радуется тому, что появился изюм в будущем пироге статьи.
– Не твое собачье дело.
– Не мое, – согласился Артемка. – Но я же все равно узнаю. Так, может, сама?
В кабинете то же запустение. Странное дело, здание пустует всего пару часов, а специфический нежилой запашок уже проявился. И относительный порядок не спасает положение дел. Не потому ли, что Дашка знает: все это – декорации.
Стопка бумаг на столе. Столешница натерта до блеска, а ноут в пыли. Его не включали с тех пор, как ушел Адам. Книги. Папки. Фото в рамке. В ящике стола – коробка с кофе и бронзовая джезва. За дверцами – песочный пляж с электроподогревом.
– Хочешь, расскажу, чего накопал? – Артем ходит, смотрит, но мозгов хватает не трогать чужие вещи.
Раскаляется спираль электроплитки, горит пыль, вонь расползается по кабинету.
– Годиков десять тому назад молодой, но перспективный ученый, кандидат медицинских наук Адам Тынин женился на молодой, но уже состоявшейся в бизнесе деве Яне Беловой. Специфический брак, правда? Союз мозгов и денег?
Мера кофейных зерен для кофемолки. Хруст. Лезвия разбивают плотную скорлупу и дробят зерна в пыль. Запахов в комнате прибавляется.
– Результатом этого союза стала парочка патентов, которые Яна весьма выгодно перепродала, а деньги – вложила. За годы брака ее состояние увеличилось в разы?
– Возможно.
Активы. Пассивы. Разговоры, в которых Дашка понимала слово через два. Деньги… деньги – хуже всего. Нельзя взять, но сложно отказать.
Ссоры.
Непонимание. Обида. Тишина телефонных проводов и перелом, когда кто-то нарушал нейтралитет молчания, чаще всего Адам. Он улаживал проблему, используя логику, как скальпель. Отсекал ненужное, сшивал наживо. Срасталось.
– А потом твоя сестра умерла. Автокатастрофа, да?
Лезвия мельницы проворачиваются легко, кофейные скорлупки раздроблены.
– Мне жаль.
Ложь. Что он знает? Факты из скупого некролога? Из полицейской сводки? Дата. Место. Имя-фамилия? Он не сидел в больничном коридоре, болезненно вслушиваясь в каждый звук. Он не ждал чуда, понимая, что чуда не произойдет. Он не оставался один за всех, решая тысячу дел и отодвигая горе «на потом».
Кофе удалось не просыпать. И руки не дрожали.
– Ты и Тынин – прямые наследники, а наследство немаленькое. Но не проходит и месяца, как Тынин попадает в психушку, а выходит со справкой о недееспособности в зубах.
Вода поднимается до краев джезвы.
– Даша Белова становится опекуном и получает полное право распоряжаться всем наследством…
– Именно.
– Послушай, да отпусти ты эту железяку! – Артем разжал Дашкины пальцы и поставил джезву на песок. – Я говорю тебе то, что ты услышишь. Завтра, послезавтра. Ты уже это слышала. Верно?
Какая разница?
– Единственный способ не утонуть в дерьме – не реагировать на него. А ты реагируешь.
Прикосновение пальцев к щеке и рука на Дашкином плече. Иллюзия сочувствия. Иллюзия помощи. В этом мире слишком много иллюзий, чтобы с ними справиться.
– Ты открыла эту контору. Ты вкачиваешь в нее деньги. Ты нянчишься с человеком, от которого большинство избавилось бы.
– Я ангел. А крылья отвалились по причине авитаминоза.
– Ты не ангел, Дашка. Ты – хороший человек. И мне жаль, что я тебя использую. Но утешает, что и ты используешь меня. Следовательно, в природе царит равновесие!
За кофе Дашка все-таки не уследила. Вода взорвалась пузырями, выплеснулась и, шипя, потекла по стенкам джезвы. И эта мелочь поставила точку в сомнениях.
Завтра Дашка сделает то, что давным-давно следовало сделать: навестит Адама. Тем паче повод имеется.
Адам проснулся от прикосновения. Чьи-то шершавые пальцы скользнули по лбу и носу, прижались к губам.
– Он не любил фотографировать, – прошептала тень, усаживаясь в изголовье кровати.
– Уходите.
– Он никогда не любил фотографировать. Вот что удивительно! И фотографироваться тоже.
На номере третьем был байковый халат поверх ночной рубашки. Номеру третьему следовало находиться в запертой комнате второго этажа административного корпуса, но она была в коттедже Адама, сидела на его кровати и продолжала прерванный рассказ.