Когда его грузили на носилки, она сунула руку ему в карман куртки, надеясь найти какое-нибудь удостоверение, и выудила открытку с видом Брюгге, а на обороте его адрес и письмо: Милый папа, в Брюгге очень интересно, тут много красивых зданий. Идет дождь. Съела гору картошки и шоколада. Скучаю! Люблю! Марли XXX.
Открытка у Реджи в сумке, помятая, грязная и окровавленная. Теперь у Реджи две открытки, два бодрых послания заволокло смертью. Наверное, надо кому-нибудь эту открытку отдать. Лучше бы тому человеку. Если он еще жив. Врач воздушной «скорой» сказал, что его везут в Королевский лазарет, но Реджи утром звонила, и никакой Джексон Броуди у них не записан. Может, это значит, что он умер?
Лежал Адам, окован[89]
Не умер, значит, пока не умер. Но и не очень-то жив. Застрял в таинственной дыре посередке.
Это место он всегда воображал — если воображал — «Хилтоном» в Хитроу, бежевым, безликим лимбом, где все проездом. Слушай он повнимательнее в своем католическом детстве — вспомнил бы очистительный огнь чистилища. Теперь этот огнь бесконечно его пожирает — негасимый костер, словно Джексон — вечное топливо. И он что-то не припоминал религиозных доктрин, которые описывали бы нескончаемую радиостатику в голове, и ощущение, будто по коже ползают гигантские сороконожки, и другое ощущение, гораздо неприятнее, будто по коре головного мозга, стуча ногами, бродят крупные тараканы. Любопытно, какие еще сюрпризы преподнесет этот божественный перевалочный пункт.
Несправедливо это, раздраженно думал он. Кто сказал, что жизнь справедлива? — сотни раз говорил ему отец. Джексон и сам говорил это собственной дочери. (Это несправедливо, папа). Родители — убогие скоты. Должно быть справедливо. Должен быть рай.
В смерти, отмечал Джексон, он стал ворчлив. Нечего ему тут делать — ему бы к Нив, где бы она ни была, в идиллический пейзаж, где гуляют мертвые девушки, вознесшиеся и высокочтимые. Блядь. Башка-то как трещит. Несправедливо.
Иногда его навещали люди. Мать, отец. Они умерли, так что, видимо, Джексон умер тоже. Они были размытые по краям, а если смотреть слишком долго — трепетали и блекли. Он и сам, наверное, по краям размыт.
В каталоге мертвых то и дело выпадали случайные лица. Старый учитель географии, склочный апоплексический тип, умерший от инсульта в учительской. Самая первая подружка Джексона, славная прямодушная девочка Анджела, которая на свой тридцатый день рождения умерла у мужа на руках от аневризмы. Миссис Паттерсон, пожилая соседка, — когда Джексон был маленький, она приходила к его матери пить чай и сплетничать. Джексон уж сколько десятилетий про нее не думал, имени бы не вспомнил, если б она не возникла подле него, вся в парах камфары и со старой магазинной сумкой из кожзама. Один раз у постели присела Амелия, сестра Джулии (ершистая, как всегда). Раз явилась, это что же значит — она умерла на операционном столе? Как-то днем появилась женщина в красном из поезда — живости в ней явно поубавилось. Мертвые шли косяками. Хоть бы перестали уже.
Быть мертвым очень выматывает. Светская жизнь богаче, чем при жизни. И не то чтобы все эти люди беседовали с Джексоном — разве что бубнили невнятно, хотя Амелия, к его смятению, внезапно заорала: «Начинка!» — а немолодая женщина, которую он прежде никогда не встречал, нагнулась и шепотом спросила, не видал ли он ее собачку. Брат Джексона не приходил, и Нив не возвращалась. Только ее он и хотел увидеть.
Его разбудил маленький терьер — стоял в ногах и лаял. Джексон понимал, что проснулся не на самом деле — не в том смысле, в котором люди просыпаются обычно. Голос мистера Спока (или Леонарда Нимоя,[90] это уж как посмотреть) прошептал ему в ухо: «Это жизнь, Джексон, но не та, к которой мы привыкли».
Все, хватит. Он сматывается из этого дурдома, даже если это его убьет. Он открыл глаза.
— Вернулись к нам, значит? — произнес женский голос.
Что-то двигалось перед ним, появлялось, исчезало. По краям замутненное.
— Мутно, — сказал он. Может, не вслух.
Он в больнице. Мутная личность — медсестра. Он жив. Как выясняется.
— Ну привет, солдат, — сказала медсестра.
Изгой
И что им не спится в такой небожеский час? Все четверо опять за столом — на сей раз завтракают. Патрик сделал французские тосты, подал с крем-фрешем и малиной, для которой не сезон, на веджвудских тарелках сугробы сахарной пудры, как в ресторане. Малина прилетела аж из Мексики.
Бриджет и Тим бестревожно спали, а вот Луиза много часов провела на месте катастрофы. Из нее как будто все соки выжали, зато Патрик, хоть и оперировал всю ночь — в операционную вкатывали жертву за жертвой, — оставался бодр и весел. Мистер Все-Починю.
Луиза налила себе кофе и оглядела красную малину на белой тарелке — капли крови на снегу. Сказка. От усталости тошнило. Она застряла в кошмаре, как в том фильме Бунюэля, где все садятся есть, но никак не могут приступить к еде,[91] только с Луизой все наоборот: еда есть, но она не может ее в себя впихнуть.
Бриджет когда-то закупала модную одежду для сети универмагов, хотя если сейчас на нее посмотреть — не догадаешься. Сейчас она в яркой тройке, вероятно очень дорогой, но с таким узором, словно взяли флаги нескольких стран, которых и на карте-то не найти, порезали на куски, а потом дали слепцу, чтоб он их опять сшил.
Тим был главной шишкой в крупной бухгалтерской компании и пользовался «роскошью ранней пенсии».
— Я вдова гольфиста, — сказала Бриджет, скорчив трагическую гримасу.
Бриджет не сказала, на что теперь тратит время, а Луиза не спросила, заподозрив, что ответ ее взбесит. Патрик — хороший ирландец, Бриджет — плохая ирландка.
— Мексиканская малина, — сказала Луиза. — Это же ахинея? А вы говорите — углеродный след.
— Нет-нет, Луиза, еще только утро, — сказал Тим, жеманно поднеся руку ко лбу. — Давай не будем говорить за завтраком о том, сколько миль проезжает еда.
— А когда же об этом говорить? — спросила Луиза.
Угадайте-ка, кто в этой семейке самый строптивый.
— Луиза в юности не бунтовала, — пояснил Патрик. — Теперь наверстывает, как выясняется.
Он засмеялся, и Луиза смерила его долгим взглядом. Это вот что — снисходительность? Конечно, так оно и есть, мятежной юности ей не выпало, потому что трудно взбрыкивать, когда твоя собственная мать заваливается в дом за полночь (если вообще заваливается) и выблевывает все нутро, как образцовый взбунтовавшийся подросток. Луиза повзрослела раньше большинства сверстников. Теперь наверстывает. Как выясняется. Отца у нее толком не было — одна ночь на Гран-Канарии, пожалуй, не в счет; может, в этом и прелесть Патрика? Может, она подсознательно разглядела в нем фигуру отца, которого никогда не имела, — вот, значит, как Патрик прорвался сквозь ее баррикады и к ней под одеяло? Ну и что мы получаем в итоге — комплекс Электры?
— По-моему, разговаривать о политике потребления — вовсе не бунт, — сказала она Тиму. — А ты как думаешь?
Пока тот подбирал ответ, Луиза повернулась к Патрику:
— Французские тосты. Они же гренки с яйцом, как обычно называли их мы, представители низших классов. — Лучше бы просто вилкой его ткнула, ну?
— Отец всю жизнь проработал на Дублинскую корпорацию,[92] — доброжелательно ответил Патрик. — Вряд ли мы принадлежим к высшим эшелонам общества.
Он ирландец, его оружие — слова, а Луиза по натуре уличный боец, и на миг — краткий, но блаженный — она представила, как запульнет этим драгоценным французским тостом Патрику в лоб. Патрик ей улыбнулся. Прямо-таки просиял. Она улыбнулась в ответ. Брак — жестокое милосердие.
— Ну, я не знаю, Пэдди, — встряла Бриджет, вторая половина «нас». — Папочка же не дворником работал — он был инспектор. Бреннаны никогда не были из, что называется, низших слоев.
— И да здравствуют буржуи, — сказала Луиза. — Ой, я что — вслух? Извините, не хотела.
— Луиза, — нежно сказал Патрик, положив руку ей на плечо.
— Что — Луиза? — спросила она, эту руку стряхивая.
— Прощай, диета, — сказала Бриджет, доблестно игнорируя всех и впиваясь вилкой в гренок.
Луиза хотела было сказать: Да вы с ней уже давно попрощались, — но все-таки прикусила язык.
— Поешь хоть чуть-чуть, Луиза, — уговаривал Патрик. Ну вот опять — папочка лучше знает. Любовь долготерпит, милосердствует, напомнила себе Луиза. Впрочем, какие брачные консультации даст ей римский женоненавистник первого столетия? — Французские гренки, тосты с яйцом, называй как хочешь, только поешь.
— Жалко, что вчера так получилось, — сказала Бриджет.
— Что из-за поезда ужин сорвался? — переспросила Луиза. — Да, очень жалко.
— Слава богу, что мы поехали на машине, — сказал Тим.
Луиза представила, как льет кофе ему на плешь.
— Я знаю, что это была страшная катастрофа, — чопорно сказала Бриджет. — Бедный Пэдди всю ночь оперировал.
Луиза, понятно, не в счет. А Патрик — святой. Он, заявила Бриджет, спасает людей.
— Обычно он спасает им бедра, — сказала Луиза, и Патрик хохотнул — как будто гавкнул.
В операционной чисто и славно, крови чуть-чуть, пациенты тихие и ведут себя пристойно. Не то что на путях — грязь и тягость, промокла насквозь, видишь оторванные руки-ноги, слушаешь, как люди кричат или того хуже — не кричат. Она держала за руку мужчину, которому прямо на месте ампутировали ногу. Она так и не сняла кольцо с бриллиантом, и грани блестели под мигалками спасателей. Ей не нужно было ехать, но она из полиции, это ее работа.
— А кто занимается расследованием? Железнодорожная полиция? — спросил Тим. Напыщенная бестолочь, можно подумать, понимает, какова процедура.
— Они пришлют заместителя СОРа, — сказала Луиза, не вдаваясь в подробности.
— Старшего офицера по расследованиям, — услужливо подсказал Патрик, когда Тим ответил пустым взглядом. Ну то есть пустее, чем обычно.
— Но ведь теперь есть это… как оно называется… Отделение по расследованиям железнодорожных катастроф?
— Отдел, — вздохнула Луиза. — Оно называется отдел по расследованиям железнодорожных катастроф. Железнодорожная полиция в Шотландии маленькая — она с таким расследованием не справится.
— А поскольку есть погибшие, подключится прокурор, — прибавил Патрик.
— Но почему…
Иисусе Христе в решете. Есть ли предел его занудству?
Луизе плевать, сколько дерьма на нее посыплется, — все лучше, чем общество Бриджет и Тима. Сегодня Патрик вез их в Сент-Эндрюс.[93]
— Я надеюсь, вы не собираетесь играть в гольф? — капризно осведомилась Бриджет.
— Кто его знает, может, и сыграем, — засмеялся Патрик.
С сестрой он был неутомимо добродушен, аж подмигивал весь. Ее это успешно умиротворяло; может, и Луиза научится подмигивать? Что-то не верится.
Патрик коснулся ее руки — тыла ладони костяшками, нежно, будто она больна — вероятно, смертельно.
— Мы подумываем завтра съездить в Гламз.[94] Мы были бы рады, если б ты поехала с нами. Я был бы рад, — тихонько прибавил он. — Я же знаю, ты завтра не работаешь.
— Вообще-то, тут дел навалилось. И я завтра да. Работаю.
— Езжай осторожно, — сказала Луиза, наконец сбегая из-за стола.
— Я всегда езжу осторожно.
— А остальные нет.
До дома Трапперов идти пешком всего ничего, но она поехала.
Если рука сильная, можно, наверное, встать на крыше их с Патриком дома, швырнуть камень — и он приземлится на дорожке к дому Трапперов. Вчера Джоанна Траппер, сегодня Нил Траппер. Два совершенно разных визита по двум разным поводам, но это очень странное совпадение, что с перерывом в два дня нужно зайти и к мужу, и к жене. Совпадение — просто объяснение, которое ждет рождения, сказал ей однажды Джексон Броуди, но, как ни поверни, между выходом Эндрю Декера и нынешними бедами Нила Траппера никакой связи нет. И мало ли что говорил Джексон Броуди — не обязательно это правда. Тоже мне, оракул дедукции.
Дом Трапперов притих и глядел наружу слепыми окнами. Луиза припарковалась возле «рейнджровера» с черным логотипом, выпендрежного зверюги мистера Траппера — вот это угроза планете, посильнее мексиканской малины.
Когда Нил Траппер открыл на звонок, Луиза предъявила ему полицейское удостоверение, бодро улыбнулась — мол, просыпайтесь, поднимайтесь — и сказала:
— Доброе утро, мистер Траппер.
Нил Траппер был потрепан, хотя до измученного недотягивал. Ясно, чем он привлек Джоанну Траппер. Они как негатив и позитив.
«Ливайсы», старая футболка «Ред Сокс» — волк в волчьей шкуре. Луиза чуяла ночной виски, что еще испарялся из его пор. Весь помятый — и лицо, и одежда, словно только вылез из постели, однако в доме пахло кофе, а на кухонном столе валялись пластиковые папки и бумаги: похоже, Нил Траппер всю ночь сводил бухгалтерию. Может, подсчитывал, хватит ли страховки от пожара на уплату налогов.
Стол — большая старомодная штука, так и ждешь, что викторианская кухарка сейчас будет тесто на нем месить. Бриджет и Тим привезли вчера свадебный подарок — выволокли из багажника хлебопечку.
— Хорошая, — сказала Бриджет, — не из дешевых.
Сколько будет прилично подождать, прежде чем отнести ее в благотворительную лавку? Луиза много в чем сомневалась в этой жизни, но готова поспорить на целый дом, что ляжет в могилу, так и не сотворив ни единой буханки хлеба.
Нил Траппер глянул на удостоверение и сказал:
— Старший детектив-инспектор, — сардонически воздев бровь, словно Луизино звание его развлекло.
Голос у него был сиплый, акцент уроженца Глазго, и все вместе звучало так, точно завтракал он сигаретами. Двадцать лет назад Луизе тоже понравилась бы его угрюмость. А сейчас хотелось просто дать ему в табло. Впрочем, теперь ей каждому встречному хочется дать в табло.
— Ничего, если я зайду на минутку? — спросила она, не выходя из роли — бойкая такая. И переступила порог, не успел он возразить. Полиция — это вам не вампиры, им приглашения не требуется. — Я хочу поговорить с вами о пожаре.
— Уже есть рапорт от пожарных? — спросил он. С облегчением — будто ожидал услышать другое.
— Да. Боюсь, пожар был вызван намеренно.
Нельзя сказать, что он всплеснул руками в потрясении и ужасе. Скорее обреченно. Или равнодушно. Удивительно, как тихо в доме. Ни следа доктора Траппер и ребенка. И девочки. Вот что хорошо в железнодорожной катастрофе — если можно о ней так сказать, хотя так сказать о ней нельзя, — она отменила сенсационные истории об освобождении Эндрю Декера и нынешнем местообитании Джоанны Мейсон. В кухню протрусила собака, обнюхала Луизины туфли и хлопнулась на пол.
— Можно поинтересоваться, где сейчас доктор Траппер? — спросила Луиза.
— Можно поинтересоваться, почему вы интересуетесь? — Вопрос его расстроил. Когда говорили о пожаре, Нил Траппер был спокоен как слон, а как о жене заговорили — аж затрясся. Любопытно. Он нетерпеливо вздохнул: — Уехала в Йоркшир, у нее тетя заболела. При чем тут Джо вообще?
— Ни при чем. Я заходила вчера, она не сказала? Я предупредила ее, что освободили Эндрю Декера.
— Вот оно что, — скривился он. — Вышел?
— Да, боюсь, что оно вот. Она вам не сказала? — Но ведь для этого и нужен брак, нет? Делиться самыми страшными, самыми темными тайнами? Может, у Луизы больше общего с Джоанной Траппер, чем поначалу казалось? — Новость о его освобождении просочилась в прессу, я хотела предупредить доктора Траппер, что журналисты опять станут копаться в прошлом. Что, она правда не рассказала вам?