Откуда она знает Берни?
— Знакомый знакомого знакомого, — невнятно ответила она. — Я, вообще-то, на вечеринки не хожу. В итоге вечно стою в углу и прикидываюсь торшером. Мне не даются светские беседы. Я до одиннадцати лет училась у монахинь — там рано обучаешься молчать.
Нив тоже была монастырской девочкой. В тринадцать объявила, что хочет уйти в монастырь. Их мать, хоть и была вдохновенной ирландской католичкой, пришла в ужас. Она предвкушала времена, когда замужняя Нив станет заскакивать в дом, а за нею будет семенить целый выводок внуков. Ко всеобщему облегчению, желание Нив стать невестой Христа прожило недолго. Джексону было всего шесть, но даже тогда он понимал, что монахини живут как в тюрьме, отрезанные от родных, и мысль о том, что Нив, в которой жизни через край, окажется навеки от него отрезана, была ему невыносима.
А затем, понятно, ее отрезало навеки.
Боли в голове множились, громоздились друг на друга.
Когда он снова проснулся, девочка опять сидела у постели и хлопала глазами, как совенок. Несла при этом ахинею:
— Доктор Фостер отправился в Глостер, в дороге под ливень попал.[130]
Снаружи, в большой палате, детские голоса весьма погано распевали рождественские гимны. Джексон только сейчас заметил, что в его палате для проформы повисли кричащие украшения. А он и забыл про Рождество. Может, концерт подстроила девчонка? На вид ровесница Марли, смотрит так пристально, будто ждет, что он чудо сотворит.
— Говорят, вы были солдатом, — сказала она.
— Давно.
— Медсестра сказала. Поэтому они узнали вашу группу крови.
— Ну да. — Он еще хрипел. Бледная копия себя, несовершенный клон, вроде все на месте, но работает плохо.
— У меня отец был солдатом.
Он с трудом сел, а она помогла ему с подушками.
— Да? В каком полку? — спросил он, неожиданно ступив в привычную и комфортную зону беседы.
— В Королевском шотландском.
— А вчера ты тут была? — спросил он. — В предыдущий день, — уточнил он.
Он гордился собой: он снова приспосабливается ко времени. Вчера, сегодня, завтра, так оно и идет, день за днем. Завтра, после завтра, а затем опять завтра.[131] Джулия играла в «Макбете» в Бирмингемском репертуарном — чокнутую, одуревшую от крови леди Макбет. «Опять волосами играет», — фыркала Амелия, сидя рядом с ним в зале. Джексон счел, что Джулия хороша, — ну, лучше, чем он ожидал.
— Нет, — сказала девочка. — Я вас только что отыскала.
Наверное, доброволица, как посетители в тюрьме, которые навещают тех, кого некому больше навещать. (Видимо, навещать Джексона больше некому.) Может, ее армейские прислали — гуманитарная помощь.
— Вы бы истекли кровью до смерти, — сказала она.
Ее живо интересовала его кровь. В венах его текла кровь незнакомцев — это что-нибудь значит? У него больше нет иммунитета против кори? И есть предрасположенность к чему-нибудь еще? (К тому, что в крови.) В нем теперь чужие ДНК? С этим переливанием — сплошные вопросы. А девочка, — может, она тоже была донором? Да нет, слишком молода.
— Обескровлен, — произнесла она очень старательно.
— Ну да.
— Обескровлен, — повторила она. — Сангрия — от того же латинского корня, что «кровь». Кроваво-красное вино. Винно-чермное море.[132]
— Я тебя знаю? — спросил Джексон.
Ему вдруг пришло в голову, что, может, она тоже выжила в катастрофе. У нее ужасный синяк на лбу.
— Да не то чтобы. — (Яснее не стало.) — Вы будете тост? — спросила она, разглядывая неаппетитную еду, так и оставшуюся перед Джексоном.
— Объедайся, — сказал он, подталкивая к ней поднос. — Мы раньше встречались? — не отступал он.
— В некотором роде, — сказала она, запихав тост в рот.
Головная боль, блаженно отступившая, когда он проснулся, запульсировала снова.
— Вы меня не помните, да? — спросила девочка.
— Прости, не помню. Я сейчас много чего не помню. Ты расскажешь или мне гадать? У меня сил маловато гадать.
— Вы бы и не угадали. Так и гадали бы до скончания веков. — Эта мысль ее, очевидно, порадовала. Она пожевала тост, тем самым выдержав драматическую паузу, и сказала: — Я вам жизнь спасла.
Я вам жизнь спасла. Что это значит? Он не понял.
— Как?
— Сделала искусственное дыхание, артерию прижала. Где поезд перевернулся. Под насыпью.
— Ты мне жизнь спасла, — повторил он.
— Да.
И он наконец понял.
— Ты тот человек, который спас мне жизнь.
— Да.
Она захихикала — уж больно медленно он соображает. Он разулыбался — никак не мог перестать. Как ни странно, он был благодарен, что жизнь ему спасла хихикающая девчонка, а не дородный профессионал.
— Они тоже что-то делали, — сказала она. — Но я вам сначала не дала умереть.
Она вдохнула в него жизнь — в буквальном смысле. Его дыхание — ее дыхание. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою.[133] Тоже зубрежка из сумрачных подземелий его духовного прошлого.
Что ж ему сказать-то? Понадобилось время, но в конце концов до Джексона дошло.
— Спасибо, — сказал он. По-прежнему улыбаясь.
— А хлопья? Вы будете есть хлопья?
— Поэтому, говоря строго, вы принадлежите мне.
— А? — Ее звали Реджи. Мужским именем.
— Вы мой невольник. — Слово «невольник» привело ее в восторг. — И обретете свободу лишь через возмещение.
— Возмещение?
— Если спасете жизнь мне. — Она улыбнулась ему, и мелкие ее черты просияли. — А до того я несу за вас ответственность.
— До чего?
— До того, как вы спасете мне жизнь. У индейцев так принято. Я в книжке читала.
— Книжки существенно перехвалены, — сказал Джексон. — Тебе сколько лет?
— Больше, чем на вид. Поверьте мне.
Как это — он ей принадлежит? Может, он все-таки заложил душу — не дьяволу, а этой смешной недорослой шотландке?
Доктор Фостер просунула голову в дверь, нахмурилась и сказала:
— Не выматывай его разговорами. Еще пять минут, и все, — прибавила она, предъявив ладонь, будто им надо пересчитать пальцы, чтоб выяснить, сколько это — пять. — Поняла меня? — с нажимом спросила она.
— Ну знамо дело, — ответила девочка. А Джексону сказала: — Мне все равно пора. Снаружи меня ждет собака. Я еще приду.
Джексон понял, что ему гораздо лучше. Он спасен. Он спасен, ему подарили будущее. Его собственное.
Когда у тебя есть будущее, две медсестры могут напасть на тебя, выдернуть катетер без всякой анестезии и даже без предупреждения, а потом вытащить тебя из постели, и ты в своей хлипкой больничной рубахе с голой спиной заковыляешь по коридору, где тебя станут понукать «стараться пописать» самостоятельно. Джексон и не догадывался, что такая простая физиологическая функция может быть так болезненна и так блаженна одновременно. Мочусь — следовательно, существую.
Отныне он на все будет смотреть по-другому. Режим возрождения наконец-то включился. Он стал новым Джексоном. Аллилуйя.
Доктор Фостер отправился в Глостер
— «В дороге под ливень попал. Ходил он по лужам, вернулся простужен и ездить туда перестал». Наверняка ей все время это цитируют.
— Кому?
— Доктору Фостер.
— Вот уж вряд ли, — сказал Джексон Броуди.
Она все-таки его нашла и теперь преданно несла вахту у его постели. Серый брат Реджи.
Как и старший детектив-инспектор Монро, доктор Фостер не поверила, когда Реджи сказала, что спасла Джексону Броуди жизнь.
— М-да? — саркастично переспросила доктор Фостер. — А я думала, мы в больнице его спасли. — Расспросы ее сердили. — Ты вообще кто? — в лоб спросила она. — Ты родственница? О его состоянии я могу говорить только с близкими родственниками.
Хороший вопрос. Кто она? Знаменитая Реджи, Реджина Дич, девочка-детектив, королева-девственница, потрепанная штормами предводительница храбрых сироток.
— Я его дочь Марли, — сказала Реджи.
Доктор Фостер нахмурилась. Она хмурилась, что бы ни говорила, и нередко хмурилась, ни слова не говоря. Зря она так — через несколько лет морщины появятся, надо же о себе подумать. Мамуля вечно беспокоилась из-за морщин. Одно время ложилась спать, подвязывая челюсть бинтами, — смахивала на жертву катастрофы.
— Он первым делом вспомнил тебя, — сказала доктор Фостер.
— Как приятно.
— Долго не сиди, ему нужно отдыхать.
Казалось бы, спроси удостоверение, доказательство того, что Реджи та, кем назвалась. Она же кем угодно может быть. Билли, например. Ну и хорошо, что она просто Реджи.
Он был один в комнатке сбоку от большой палаты. Реджи боялась, что не узнает его, когда найдет, однако узнала. Осунулся, но не такой мертвый. На постельном подносе стоял нетронутый завтрак. Человеку, который два утра подряд завтракал карамельными вафлями, это представляется возмутительной тратой еды. Сегодня утром, спросонок одурелая, Реджи некоторое время соображала, прежде чем поняла, что снова ночевала на неудобном диване мисс Макдональд, а шум, который ее разбудил, — грохот машин, отправлявшихся работать на пути. Доведется ли ей снова проснуться под свой будильник, в своей постели? И когда захочется?
Кружка, из которой она пила растворимый кофе, сообщала нечто непостижимое в такую рань: «Купчая! Вечная жизнь полностью оплачена кровью Иисуса Христа». Потом Реджи позвонила в больницу, и — абракадабра! — он нашелся.
Он спал, а медсестра зашла проверить капельницу и громко сказала:
— К вам посетитель. Вы смотрите, не забыли вас. Он еще после несчастного случая сонный, — сказала она Реджи. — Скоро проснется.
Реджи терпеливо сидела на стуле у постели и смотрела, как он спит. Все равно заняться больше нечем. Взрослый — в отцы ей годится.
— Папа, — поэкспериментировала она, но это его не пробудило. Она в жизни никому не говорила этого слова. На вкус — как иностранное. Pater.
Он оказался детективом. («Раньше был», — пробормотал он.) И солдатом тоже был. А сейчас он что делает?
— Ничего особенного. — (Всякое разное.)
Она отколупала десятифунтовую банкноту от скудной пачки, которую выдал ей вчера скряга мистер Траппер. Положила на тумбочку:
— Вдруг вам понадобится что-нибудь. Шоколад там или газеты.
— Я тебе верну, — сказал он.
Как это он собирается ей вернуть? У него нет денег, он без гроша. Ни бумажника, ни кредиток, ни телефона, вообще ничего на его имя нету. Даже имя только что завелось («Да, у нас были трудности с опознанием твоего отца», — сказала доктор Фостер.) Неудивительно, что в больнице поначалу не было записей о нем, когда Реджи звонила, — они думали, он вообще другой человек. Как и ее, его лишили всего. У Реджи хоть сумка с одеждой есть. И собака.
— Я думала, вы умерли, — сказала она ему.
— Я и сам думал, — ответил он.
Уходя в больницу, Реджи оставила Сейди мирно лежать на краю газона у стоянки такси. Написала на бумажке: «Собака не бездомная, хозяйка навещает пациента в больнице» — и засунула под ошейник: мало ли, вдруг кому в голову взбредет вызвать Общество защиты животных. Куда ни пойдешь, везде «Вход с собаками воспрещен». И куда деваться? Хорошо бы раздобыть ошейник для поводыря и нацепить на Сейди. Тогда можно ее водить куда пожелаешь. И другие плюсы тоже есть: люди бы жалели и обхаживали бедную слепенькую девчоночку.
— Хорошая псина, — сказала Реджи уходя, и Сейди в ответ тихонько заскулила, — очевидно, это означало: «Не забудь вернуться». С собачьего переводить довольно просто — проще, чем с человечьего. (Всякое разное, ничего особенного, то-се.)
Пока Джексон Броуди вроде ничего себе человек. Досадно было бы, если б она спасла жизнь негодяю, а могла бы спасти изобретателя лекарства от рака или человека, у которого большая и бедная семья, может даже с ребенком-инвалидом.
У Джексона Броуди жена и ребенок — они будут Реджи благодарны. А жена Джексона Броуди — это мать Марли? Смешно, какая ты разная, если цеплять тебя к разным людям. Дочь Джеки. Сестра Билли. Мамина помощница доктора Траппер.
Джексон Броуди сказал, что не хочет сообщать жене о катастрофе, нечего ее пугать, — очень альтруистично с его стороны. Слово дня. От латинского alteri huic — «этот другой». Его жена («Тесса») была «на конференции в Вашингтоне». Как это утонченно. Наверняка носит черный костюм. На ум пришли два черных костюма доктора Траппер — терпеливо висят в гардеробной, ждут, когда доктор Траппер вернется и их наденет. Где же она?
Автоматические двери больницы с шипением раскрылись, и Реджи ступила наружу, на миг замешкавшись, — посмотреть, не подкарауливает ли шпана, вооруженная «Лёбами». Реджи так и не дозвонилась до Билли — если надо спрятаться, Билли равных нет. Хотя, пожалуй, доктор Траппер может с ним посоперничать.
Сейди заметила Реджи тотчас. Вскочила, навострила уши — она так делает, когда сторожит. Реджи затопило что-то весьма похожее на счастье. Приятно, когда кто-то (собака ведь — кто-то?) рад тебя видеть. Сейди завиляла хвостом. Будь у Реджи хвост, она бы тоже завиляла.
— Навещала друга? — спросила старушка в очереди в круглосуточном магазине у больницы.
— Да, — сказала Реджи.
Он ей, конечно, не вполне друг, но все впереди. Однажды станет другом. Он теперь принадлежит ей.
— Я вернусь, — сказала она Джексону Броуди. — Честное слово, вернусь, — прибавила она. Реджи не станет одной из тех, кто не возвращается.
Она забыла захватить книжку, но нашла в сумке изуродованную «Илиаду» и почитала по краям вокруг вырезанной сердцевины. Начало шестой книги не пострадало, и она проверила свой перевод: «Нестор меж тем аргивян возбуждал, громогласно вещая: „Други, данаи герои, бесстрашные слуги Арея! Ныне меж вас да никто, на добычи бросаясь, не медлит сзади рядов“».[134] Почти угадала.
Ее автобусную поездку роковым образом прервал звонок сержанта Уайзмена, который сообщал, что мисс Макдональд по-прежнему «недоступна».
— Токсикологический анализ и тому подобное, — невразумительно пояснил он.
— Когда ее можно будет похоронить, как вы думаете? — спросила Реджи.
А мисс Макдональд (смерть, которая принадлежит Реджи) захотела бы, чтоб ее хоронили? Черви или пепел? Она мертва; а так как, умирая, все возвращается к первооснове…[135] Им это в школе преподавали. Их донимали Донном. Ха.
Внутри Реджи завелась ужасная пустота, словно кто-то вычерпнул из нее все жизненно важные органы. Мир отступал. Надвигалась паника — такое было, когда ей сказали, что умерла мамуля. Где доктор Траппер? Где же доктор Траппер? Где же она?
Он детектив. Раньше был. Детективы умеют находить людей. Людей, которые пропали.