Вторая камера была спрятана в часах, висящих в холле напротив входной двери. И эта камера в состоянии была фиксировать всех, кто появлялся в дверях… То есть всех, кто либо входил, либо покидал квартиру Хованских.
Пленки из этих камер, принадлежавшие Инаре и похищенные отважной и безумной Генриеттой, были не подмененными… То есть не теми, что водили за нос Ладушкина… Они были истинными.
Камера, установленная в спальне, по счастью, не имела к делу никакого отношения и Светлову не интересовала. А вот та, что была в холле…
Что же фиксирует пленка из этой камеры?
В тот вечер Хованского навестили несколько человек…
Самым последним, если верить камере, установленной в холле, ушел какой-то древний на вид старик с толстой картонной папкой в руках…
И еще был человек, который последним разговаривал с депутатом по телефону… Не по мобильнику, а по номеру, установленному в квартире.
Это был некто Роман Романович Сошальский. Происходил этот телефонный разговор — согласно показаниям Сошальского — приблизительно часов в пять вечера. Стало быть, Сошальский позвонил — а депутат взял трубку аппарата, стоящего на его письменном столе.
Позднее, узнав о причине смерти депутата — яд на этой самой телефонной трубке! — Роман Романович Сошальский добровольно пришел к следователю, чтобы рассказать о своем телефонном звонке, совершено верно предположив, что его показания в состоянии помочь следствию.
И теперь, благодаря этой предусмотрительности Романа Романовича Сошальского, из всех, кто в тот вечер навестил Хованского, можно было оставить в поле зрения лишь несколько человек.
Все остальные, кроме них, ушли до пяти вечера. И после их ухода, как и после звонка Сошальского, депутат был вполне жив и здоров.
Светлова сделала снимки оставшихся подозреваемых, выбрав на пленке кадры, где они вышли отчетливее всего.
Надо сказать, что компания получилась пестрая. Неожиданная… Даже, можно сказать, забавная. Если бы речь не шла об убийстве.
Но, разумеется, и в этой компании Аню интересовали не все… Более всего Светлову интересовал снимок того, кто ушел самым последним. Старика с толстой картонной папкой в руках.
Глава 5
Лика Дементьева, бывший секретарь покойного Хованского, уже работала секретарем другого депутата.
Она показалась Ане девушкой, с которой нетрудно найти общий язык, если правильно подойти к делу. Например, внести некоторое приятное разнообразие в ежедневный распорядок ее рабочего дня, в монотонные будни, когда вечно одно и то же: эта приемная, эти телефоны на столе, эти бестолковые посетители…
Хотя, конечно, неизвестно, как бы все сложилось… Но имя Егора Ладушкина послужило Светловой достаточной рекомендацией. Судя по всему, упоминание о нем произвело на Лику Дементьеву чрезвычайно благоприятное впечатление.
— О да, помню… конечно… — заворковала-закурлыкала Лика, услыхав, что Гоша передает ей теплый дружеский привет. — Помню, разумеется… Чудесный мексиканский ресторанчик… живая музыка. Я еще сфотографировалась там, в сомбреро… Знаете, мне очень идет…
Вообще, надо признать, что Гошины «наработки» приносили немало пользы. Записи, которые он аккуратно и подробно делал во время своих наблюдений, завязанные им «человеческие контакты», нужные телефоны… Как говорится, работать Светловой пришлось не на пустом месте.
Словом, в итоге Аня и Лика прогулялись от Думы до Камергерского… И в хорошенькой кофейне — уровнем цен, надо признаться, явно опережающей кофейни славного города-героя Вены и других передовых столиц мира, — отведали того и сего… «легкого и фруктового», совсем не внушающего опасений, что от этого можно поправиться.
Нет никого откровеннее клерка, на дух не переносящего своего начальства… В этом смысле Лика Дементьева не составляла исключения. Причем эту неприязнь не умаляло даже то, что Хованский был уже покойником.
— Да его мог пристукнуть кто угодно, этого Федора Федоровича! Я бы сама с удовольствием это сделала, — горячо пояснила свою мысль Анина собеседница, слизывая с губ пенку от каппучино.
— Вот как? Интересно…
— Ничего интересного! Федор Федорович — редкостный урод! Был… то есть, я хочу сказать. Его основное человеческое свойство — выводить окружающих на чистую воду. Просто удивляюсь, как это он дотянул до своих пятидесяти пяти… С такими характером долго не живут. Например, его — ну хлебом не корми! — дай поучаствовать в каком-нибудь антикоррупционном комитете! Последнее время привязался к этой «Наоко»… Компания такая нефтедобывающая. Читали, наверное, в газетах?
Аня отрицательно покачала головой. Она не заглядывала последнее время в газеты.
— Совсем сбрендил наш Федор Федорович! Нашел с кем тягаться…
«Выводить на чистую воду… — Аня задумчиво смотрела на секретаршу. — Именно так… Уж одно то, что Хованский нанял детектива, чтобы следить за женой, говорило о многом. Не всякий подозрительный и ревнивый человек, даже имея веские основания, на такое пойдет… В конце концов, не веришь своей половине — разведись! Какие проблемы… Но в поведении Хованского присутствовало не просто желание оградить себя от обмана — в нем явно преобладало стремление уличить, прищучить, выяснить, прояснить!
Да, именно так… Вывести на чистую воду».
Лика сумела назвать Светловой всех, кто был изображен на снимках, поскольку, как оказалось, всех их она и прежде видела в приемной депутата.
Информация — конек хорошего секретаря, источник финансовых поступлений… Светлова получила от Лики и телефоны и адреса этих людей.
Итак, последним из квартиры Хованского ушел некто Борис Эдуардович Ропп.
Дементьева заказала еще чашечку, а Светлова положила перед собой на столик фотографию старика и некоторое время задумчиво ее рассматривала.
Получалось, что именно он был последним человеком, который видел депутата живым…
— Лика, вы не знаете, почему Хованский пригласил этого старика к себе домой? — поинтересовалась Светлова.
— Да у Федора Федоровича был приступ радикулита. Вот он решил поработать на дому. Именно поэтому, насколько я знаю, он и попросил Роппа приехать к нему домой. Знаете, по-моему, по этой же весьма прозаической причине — радикулит — Федор Федорович пригласил в дом и всех остальных.
— А что Ропп хотел от депутата Хованского?
— Да старик, знаете, все носился со своими рукописными трудами, как курица с яйцом. Хотел, чтобы Хованский помог их издать. Ну, в общем-то, Федор Федорович делал такие вещи: издавал всякие труды, способствующие возрождению дворянского сословия. Ну, не за свой счет, конечно, издавал… За счет Дворянского союза. Ну и, как у депутата, у него были такие возможности…
— Ропп хотел издать свою книжку?
— Книжку! — иронически фыркнула Лика. — Книжки — это вон… — Лика кивнула за окно кофейни, — на лотках лежат. А у Роппа — великие исторические труды! Совсем достал Федора Федоровича…
— А кто он, этот Ропп?
— Ядовитый старик! — отозвалась о нем Лика. — Сама слышала, как он сплетничал в приемной, будто фамилию «Хованские» нынче в России носят лишь потомки крепостных, которые принадлежали когда-то князья Хованским. Ну, будто бы никакой Федор Федорович не князь. И вообще… Дедушка, как мне показалось, отнюдь не одуванчик!
— Лика, судя по всему, этот старик явно не вызывает у вас симпатии? — заметила Светлова.
— Ну, ладно… — вдруг понизив заговорщически голос, сказала девушка. — Так и быть! Не хотела я в это ввязываться… Но… ощущения ощущениями… А факты, знаете ли, надежнее. Представьте, что я недавно увидела в газете… — Лика замолчала в некоторой нерешительности.
— Что же именно?
— Идемте! — Лика решительно поднялась из-за стола.
Светлова расплатилась. И они вернулись в Думу…
Лика покопалась в кипе газет и журналов возле своего рабочего стола и развернула одну из газет перед Светловой.
— Вот!
Она ткнула в фотографию.
На фотографии было несколько мужчин… И за их спинами, достаточно разборчиво, — фигура старика Роппа.
Насколько Аня поняла из подписи к фотографии, эти люди имели прямое отношение к некой компании «Наоко»! Той самой, которую выводил на чистую воду депутат Хованский…
— Как вы думаете, мне показалось? Или этот старик — Ропп? — поставила вопрос ребром Лика. — Понимаете, возможно, и в самом деле мне всего лишь кажется! И это кто-то, всего лишь на него похожий?
Светлова хотела отрицательно покачать головой: разумеется, это был Ропп, вне всяких сомнений! Но она вовремя удержалась: ей не полагалось слишком откровенничать с этой Ликой, кто ее знает…
— Трудно сказать.
— Да чего тут трудного… Ропп это! Однозначно…
— А можно мне эту газету с собой взять? — попросила Светлова.
— Ну разумеется. Мне-то она зачем? Забирайте!
— Благодарю…
— Да не за что…
Покинув Дементьеву, Светлова постояла еще некоторое время в Георгиевском переулке — в том самом переулке, в который тыльной своей стороной выходило здание Думы. Постояла, созерцая — ностальгически! — окна сего важного учреждения.
Надо сказать, что Аня Светлова двадцать с небольшим лет назад в этом самом Георгиевском переулке родилась.
В старом четырехэтажном доме ровно супротив нынешнего здания Думы — на противоположной стороне переулка.
И так уж исторически сложилось, что окнами эти два здания смотрели и смотрят по сей день друг на друга — «глаза в глаза», как говорится.
Тогда-то, когда Светлова появилась на свет, в здании Думы находился Госплан СССР.
А надо сказать, что окошки в доме, где маленькая Светлова провела первые десть лет своей жизни, были высокими и узкими, а в Госплане, наоборот, — большими, «широкоэкранными». Долгими темными московскими зимами окна Госплана светились с девяти утра до шести вечера.
А переулок Георгиевский — один из самых узких в Москве…
Когда Светлову, вместо детского сада, оставляли дома с ангиной, она обычно забиралась, завернувшись в одеяло, на широкий — дореволюционной ширины — подоконник и смотрела на «негасимый свет» окон очень серьезного учреждения, которое направляло экономику всей огромной страны. Планировало.
А поскольку ангина была частым гостем, то так уж получилось, что Светлова провела на том самом подоконнике не так уж мало времени, практически наблюдая «святая святых» — процесс этого самого планирования…
Надо сказать, насмотрелась она всякого… Более всего ей запомнилась женщина, сотрудница Госплана, которая запирала свой кабинет изнутри на ключ, раздевалась до нижнего белья и вставала на голову…
Поэтому, когда экономика СССР благополучно, дав крен, пошла ко дну, лично Светлова совсем не удивилась. Ее детские впечатления от работы Госплана вполне логически согласовывались с таким печальным итогом.
Теперь Светлова некоторое время еще постояла в переулке, созерцая столь знакомые ей окна…
Георгиевский, конечно, изменился: дом, где прошло детство Светловой, теперь не был жилым, и окна в нем стали другими… Не те, прежние, скрипучие двойные деревянные рамы, с которых, когда их открывали по весне, облетала белыми чешуйками старая краска… А нечто сплошное — зеркальное и современное.
Но переулок все так же был набит машинами. Правда, теперь это были не советские автомобили чиновников Госплана… Да вот, собственно, и все основные изменения.
Увы, Светлова верила, что у зданий есть аура, которая, безусловно, влияет на судьбу поселившихся в нем обитателей. Поэтому, припоминая картины той ушедшей жизни и учитывая судьбу Госплана, лично Светлова ничего хорошего от нынешнего учреждения, выходящего окнами в Георгиевском переулок, не ждала.
А вообще, маленькие девочки с ангиной, сидящие на подоконнике, знают о серьезных взрослых делах гораздо больше, чем можно предположить…
Светловой не удалось поговорить с Борисом Эдуардовичем.
Его комната в большой коммунальной квартире на Якиманке, по словам его соседки, открывшей Ане дверь, была заперта и пуста.
Эта же соседка объяснила Светловой, что не видела старика уже несколько дней.
На вопрос Светловой, можно ли ей заглянуть в комнату Роппа, женщина пожала плечами:
— В общем-то, это возможно… Но с какой стати?
— Понимаете, я из отдела социальной помощи одиноким старикам и инвалидам, — соврала Аня.
— А что, есть такой отдел? — Женщина посторонилась и пустила Аню в квартиру.
— Есть! — бойко врала Светлова. — Теперь есть. Понимаете… Мы хотели поставить Бориса Эдуардовича на учет. Видите ли, когда речь идет о беспомощных стариках, общество должно…
— Да какой он беспомощный… Хоть и старый — это правда, а поздоровей меня будет! Довоенное еще здоровье. То поколение… теперь уж такого нет. Дедушка у нас здоровый, как… как…
Соседка Роппа не нашла нужного сравнения и, вздохнув, направилась в глубь длинного коридора.
Светлова обрадовано — за ней.
— Понимаете, мы в таких случаях, когда долго человек не появляется, волнуемся… Мало ли что случилось: надо обязательно осмотреть комнату!
— Вот его комната!
Женщина привычно достала с выступа над дверью ключ и открыла дверь.
— Смотрите, если хотите… Думаете, он тут помер?
— Ну, бывает же такое… сколько таких случаев…
— Никак этого не может быть, — возразила женщина, — если дверь снаружи заперта и ключ оставлен на обычном месте. Ушел он куда-то… Ушел — и до сир пор нет!
На кухне что-то зашипело, явно закипая и убегая, и соседка Роппа бросилась туда. — Спасать! А Светлова вошла в комнату.
Все ее стены от пола до потолка занимали узкие, в одну доску, неокрашенные полки, на которых тесно, одна к одной, стояли книги, книги и книги. Вместо кровати раскладушка.
Единственным украшением и предметом роскоши здесь был висевший над письменным столом портрет.
По всей видимости, это был сам Ропп, сидящий в кресле с раскрытой книгой в руках.
На письменном столе тоже — раскрытая книга.
Светлова, затаив дыхание, заглянула в нее.
«…Баронские роды можно подразделить на три категории: российские, прибалтийские и иностранные, — прочитала она. — В Российской империи титул барона преимущественно жаловался финансистам, промышленникам, в основном лицам недворянского происхождения, например банкирам де Смет, И. Ю. Фредериксу, Р. Сутерленду. Пожалование баронского титула, в частности, купцам было закреплено указом Екатерины Второй… В день своей коронации 5 апреля 1797 года Павел Первый пожаловал баронством Российской империи государственного казначея тайного советника Алексея Ивановича Васильева, санкт-петербургского коменданта Алексея Андреевича Аракчеева, в 1799-м егермейстера Ивана Павловича Кутайсова. За время его царствования все трое успели получить графский титул. Кроме них, Павел Первый в 1800 году в один день дал титул сразу троим придворным банкирам: московскому купцу Роговикову, португальцу Вельо и немцу Ралю…»
Аня взглянула на портрет Роппа.
Теперь ей показалось, что на лице старика застыло неодобрительное выражение, возможно, относившееся к императору Павлу, столь необоснованно щедро разбрасывавшемуся баронскими титулами.
Возможно, к самой Светловой, бесцеремонно вторгшейся в его жилище.
Светлова поежилась.
По всей видимости, портрет принадлежал кисти очень талантливого человека… Без преувеличения, на нем у Роппа был вид человека, который вполне может и заговорить!
Анна обвела взглядом комнату, все находившиеся предметы в которой свидетельствовали только об одном: у этого человека единственным смыслом, и делом, и увлечением его жизни была его работа.
Можно было предположить, что в этой комнате пожалование баронского титула португальцу Вельо было событием более реальным, чем все происходившее за окном — вся нынешняя Москва с ее людскими толпами, и страстями, и новостями.
И неужели такой старик мог быть связан с какой-то «Наоко»?
Дома Светлова еще раз внимательно изучила газетную заметку, попавшую к ней благодаря наблюдательности секретаря покойного депутата Лики Дементьевой, — заметку, которую иллюстрировала фотография с Роппом.