Я смотрел на них, не отнимая руки от ключа в двери, и к моим глазам подступили слезы. В горле вдруг что-то набухло, глаза и нос до отказа наполнились жидкостью – и прорвало. Я стоял и рыдал, по щекам текли соленые ручейки. Из носу тоже лилось рекой, я чихал и шмыгал, грудь ходила ходуном, на скулах двигались желваки. Я забыл и об Эрике, и об отце – обо всем, кроме себя и своей утраты.
Прошло какое-то время, прежде чем я взял себя в руки, причем я не злился на себя, не говорил, что разнюнился, мол, хуже девчонки, – нет, я просто выплакался и ощутил, что тяжесть ушла из головы и теперь осела в животе. Я вытер лицо футболкой, тихо высморкался и принялся методично обыскивать комнату, игнорируя банку на конторке. Может, это и единственный здешний секрет, но я хотел знать наверняка.
В основном там был всякий хлам. Хлам и химикаты. Ящики письменного стола и конторки ломились от древних фотографий и бумаг. Там были старые письма, счета и записки, документы, бланки, страховые полисы (ни одного – на меня, да и в любом случае все давно просроченные), страницы рассказа или романа, отпечатанного на раздолбанной пишущей машинке, с массой исправлений и все равно ужасного (о коммуне каких-то хиппи где-то в пустыне и как они вступают в контакт с пришельцами); там были стеклянные пресс-папье, перчатки, значки с психоделической символикой, несколько древних синглов «Битлз», номера «Oz» и «IT»,[9] ручки с высохшими чернилами и сломанные карандаши. Мусор, сплошной мусор.
Но одно отделение конторки, под выдвижной крышкой, оказалось заперто: дверца с петлями снизу и замочной скважиной вверху никак не подавалась. Я вытащил из двери связку ключей, и, естественно, один из маленьких подошел. Я откинул дверцу, извлек четыре ящичка и расставил на крышке конторки.
Я стоял, глядя на их содержимое, пока ноги не стали ватными, и тогда рухнул на шаткий стульчик, выдвинув его из-под конторки. Я уронил голову на руки, меня снова начала бить дрожь. Сколько всего еще предстоит мне узнать этой ночью?
Из одного ящичка я извлек синюю упаковку женских тампонов. Там же лежала коробочка с надписью: «Гормоны – мужские». Открыв ее трясущимися пальцами, я увидел совсем крошечные коробочки, аккуратно промаркированные по датам черной шариковой ручкой – на полгода вперед. Другая коробка из другого ящичка была обозначена «KBr», и сокращение показалось мне смутно знакомым – но очень смутно.
В двух остальных ящиках были плотно скатанные трубочки пяти– и десятифунтовых купюр и целлофановые пакетики с маленькими бумажными квадратиками внутри. Но у меня уже не было сил ломать голову, гадая, что бы это могло быть; я лихорадочно обдумывал ужасную мысль, только что меня осенившую.
Я думал об этих его руках, едва покрытых пушком, о его тонких чертах лица. Я попытался вспомнить, видел ли когда-нибудь отца голым по пояс, но так и не смог. Тайна. Не может быть. Я замотал головой, но мысль не отпускала. Ангус. Агнес. Обо всем происшедшем я знаю только с его слов. Миссис Клэмп не в счет. Понятия не имею, насколько ей можно доверять, что они друг на друга имеют. Но не может быть! Это настолько чудовищно, настолько омерзительно! Я вскочил, громко опрокинул стул. Схватил упаковку с тампонами и коробку с гормонами, схватил ключи, отпер дверь и бросился наверх, сунув ключи в карман и обнажив нож.
– Фрэнк этого так не оставит, – прошипел я сквозь зубы.
Я ворвался в отцовскую спальню и включил свет. Отец распластался на кровати, одетый, в одном башмаке. Другой валялся прямо под свисавшей с кровати ногой в носке-сеточке. Отец лежал на спине и храпел. Вот он шевельнулся, сощурился, поднес руку к лицу и отвернулся от света. Я подошел к нему, откинул его руку с лица и дважды с силой хлестнул по щекам. Голова его дернулась, он вскрикнул. По очереди разлепил веки. Я поднес к его лицу нож, и он сфокусировал взгляд на клинке, вернее, попытался сфокусировать. Ужасно несло перегаром.
– Фрэнк… – устало выговорил он.
Я ткнул ему в лицо ножом, остановив лезвие в каком-то сантиметре от переносицы.
– Скотина! – выплюнул я. – Что это? – И потряс перед ним коробками с тампонами и гормонами.
Он застонал и зажмурился.
– Говори! – завопил я и снова ему вмазал, теперь тыльной стороной руки, в которой был нож.
Он попытался перекатиться по кровати к открытому окну, но я удержал его на самой границе душной ночи.
– Нет, Фрэнк, нет, – выдавил он, отпихивая мои руки. Я бросил упаковки и крепко ухватил его за локоть. Подтянул к себе, приставил нож к горлу.
– Ты мне все расскажешь, а не то…
Не договорив, я отпустил его руку и стал расстегивать ремень на его брюках. Отец пытался неуклюже сопротивляться, но я хлопнул ему по рукам и снова вскинул нож к горлу. Глядя ему в глаза, я расстегнул молнию на его ширинке, пытаясь не думать ни о том, что я могу там найти, ни о том, чего могу не найти. Отстегнул пуговицу над молнией, выдернул хвосты рубашки, рывком приспустил брюки. А он лежал на кровати, смотрел на меня покрасневшими, слезящимися глазами и мотал головой:
– Фрэнки, т-ты что з-задумал? П-прости, мне дис-стительно очень жаль, оч-чень. Это просто эсс-спримент. Просто эсс-спримент… П-жалста, не надо… Фрэнки… п-жалста…
– Ты, сука! Сука! – выкрикнул я, чувствуя, что у меня все поплыло перед глазами и задрожал голос.
И, дернув что было силы, я спустил с него (с нее) трусы.
Заоконную черноту прорезал дикий вопль. Я стоял и глядел на папин внушительный и, признаться, не очень чистый член, на яйца в темных волосах, а за окном истошно надрывалось какое-то животное. Ноги у отца дрожали мелкой дрожью. И тут вспыхнул свет – оранжевые сполохи – там, где никакого света быть не должно, в дюнах, и раздались новые крики, визги, блеянье – казалось, со всех сторон.
– Господи Иисусе, это еще что такое? – выдохнул отец, повернув к окну трясущуюся голову.
Я отступил от него и шагнул к окну у изножья кровати. Свет и вой, казалось, приближаются со стороны дюн. Желтоватое дымное зарево плясало над большой дюной за домом, там, где был Уголок Черепов. Звук был похож на тот, что издавала горящая собака, только мощнее, объемнее и другого тембра. Свет стал ярче, и какое-то существо выскочило на гребень большой дюны и понеслось вниз по склону, пылая и заходясь воем. Это была овца, за одной последовали и другие. Две, потом еще полдюжины – галопом по траве и песку. Еще мгновение – и горящие овцы рассыпались по всему склону; объятые пламенем, они очумело блеяли, скакали, не разбирая дороги и оставляя за собой огненный след там, где занялась трава.
И тут я увидел Эрика. Пошатываясь, ко мне подошел отец, но я смотрел лишь на тощего оборванца, что приплясывал на верхушке дюны. В одной руке у него был огромный горящий факел, в другой – топор. И он тоже вопил что есть мочи.
– О боже, только не это, – проговорил отец. Я повернулся к нему – он уже натягивал брюки. Оттолкнув его плечом, я метнулся к двери.
– Давай за мной! – крикнул я ему на ходу и ссыпался по лестнице, не удосужившись посмотреть, идет он или нет.
Огни мелькали во всех окнах, истошные крики овец разносились вокруг всего дома. Добравшись до кухни, я подумал, не прихватить ли заодно и воды, но решил, что сейчас это будет лишнее. С крыльца я спрыгнул в сад за домом. И чуть не столкнулся с овцой, шерсть на которой горела только у хвоста; овца просквозила через полыхающий сад, с диким блеяньем шарахнулась от двери и в последний момент перепрыгнула через низенькую ограду в сад перед домом. Я побежал искать Эрика.
Повсюду овцы, кругом – огонь. Пылала трава в Уголке Черепов, языки пламени лизали сарай, кусты, цветы и деревья в саду, догоравшие мертвые овцы валялись в лужах багрового огня, а еще живые метались туда-сюда, гортанно стенали, надтреснуто завывали и отчаянно блеяли. Эрик был на ступеньках, ведущих в подвал. Я увидел факел, которым он раньше размахивал, – тот коптил стену под окном туалета первого этажа. Топором Эрик крушил дверь погреба.
– Не надо, Эрик! Нет! – завопил я. Ринулся было вперед, но резко развернулся и, заглянув за угол, на крыльцо с распахнутой дверью, крикнул: – Пап! Беги из дома! Пап!
Из-за спины доносился грохот разносимых в щепу досок. Я побежал к Эрику. Перепрыгнул через тлеющий овечий труп, валявшийся перед лестницей в погреб. Эрик тут же замахнулся на меня топором. Я поднырнул под его замах и откатился в сторону, тут же вскочил на ноги, готовый отпрянуть, но Эрик уже снова крушил дерево, пронзительно взвизгивая при каждом богатырском ударе, будто он сам был этой дверью. Лезвие топора прошло насквозь и застряло; Эрик пошевелил топорище и высвободил инструмент, покосился в мою сторону и продолжил рубить. В свете факела его тень падала прямо на меня; факел был прислонен к косяку, и я видел, как пузырится свежая краска. Я извлек рогатку. Дверь уже едва держалась.
Отец так и не показался. Эрик снова оглянулся на меня и обрушил топор на дверь. Пока я доставал из мешочка шарик, за спиной раздался овечий вопль, совсем близко. Кругом трещал огонь, пахло жареным мясом. Шарик лег в резинку, и я прицелился.
– Эрик! – заорал я, и тут дверь подалась.
Не выпуская топора, свободной рукой он сгреб факел; наподдал по двери ногой, и та рухнула. Я натянул резинку на последний, главный сантиметр. Глянул на Эрика в прицеле железных рогов. Его лицо, прокопченное, заросшее бородой, казалось маской какого-то животного. Это был мальчик, юноша, которого я знал, и в то же время абсолютно другой человек. Он улыбался от уха до уха, и, казалось, лицо его пульсирует в огненных отсветах в такт вздымающейся груди, хриплому дыханию. У него был топор и факел, а за ним лежала разнесенная в щепы дверь погреба. В проеме смутно виднелись тюки с порохом, темно-оранжевые в свете бушующего вокруг огня и факела в руке брата. Эрик смотрел на меня, словно чего-то ждал, но не мог вспомнить чего.
Я помотал головой.
Он захохотал, закивал и то ли выронил, то ли швырнул факел в погреб и бросился на меня.
Я чуть не выстрелил в упор, увидев в прицеле рогатки, что Эрик бежит ко мне, но в последнюю секунду, прежде чем разжать пальцы, я заметил, что он выронил топор; тот лязгнул на каменных ступеньках, а Эрик вильнул, обходя меня, я же отпрянул и увидел, что он удирает через сад в южном направлении. Я выронил рогатку, скатился в погреб и схватил факел. Тот лежал буквально в метре от двери, до тюков – как до Луны. Я все равно поскорее выбросил его на улицу – в тот самый момент, когда в пылающем сарае пошли рваться бомбы.
Грохот был оглушительный, над головой со свистом полетела шрапнель, в доме высадило окна, а сарай разнесло на кусочки; несколько бомб вылетели из сарая и взорвались где-то в саду – но, к счастью, все далеко от меня. Когда опасность наконец миновала и я поднял голову, то сарай как слизнуло, все овцы погибли или убежали, а Эрика и след простыл.
Отец сидел на кухне с ведром воды и ножом для разделки мяса. Когда я вошел, он положил нож на стол. Казалось, он постарел сразу лет на сто. Перед ним стояла банка для образцов. Я сел во главе стола, скрипнул стулом. Поднял взгляд на отца.
– Пап, это был Эрик, – сказал я и рассмеялся. В ушах у меня до сих пор гудело от взрывов.
Отец встал, близоруко щурясь, и трясущейся рукой утер слезу. Ну и видок у него – старый маразматик, и только. Я понемногу успокоился.
– Что… – начал он и закашлялся. – Что произошло? – Голос у него был почти трезвый.
– Он пытался проникнуть в погреб. Наверно, хотел взорвать нас всех к чертовой бабушке. Теперь он убежал. Я поставил дверь на место, как смог. Огонь почти весь потух, так что это, – я кивнул на ведро воды, – уже не понадобится. Сядь-ка лучше и объясни мне кое-какие непонятности. – Я откинулся на спинку кресла.
Пристально посмотрев на меня, он взял банку для образцов, но она выскользнула у него из рук, упала на пол и разлетелась вдребезги. Он нервно хохотнул, нагнулся и поднял то, что было в банке. Протянул мне, чтобы я посмотрел поближе, но я глядел ему в глаза. Он сжал кулак и тут же разжал – как фокусник. На его ладони лежал розовый шарик. Не яичко – розовый шарик, то ли пластилиновый, то ли восковой. Я снова посмотрел отцу в глаза.
– Рассказывай, – потребовал я.
И он рассказал.
12
Что случилось со мной
Однажды я отправился далеко на юг, даже за новый дом, и строил там плотины среди песков и отливных лужиц. День выдался теплый и ясный. Небо сливалось с морем, и любой дымок поднимался строго вертикально. Морская гладь – была гладью.
В отдалении, на покатом склоне, кое-где зеленели луга. На одном из них паслись коровы и две большие гнедые лошади. Когда я строил плотину, к полю подъехал грузовичок. Он остановился у ворот и развернулся кузовом в мою сторону. До поля было примерно полмили, и я вскинул бинокль. Из кабины выбрались двое. Они откинули задний борт, так что получился небольшой деревянный пандус, даже с ограждением – щелевой такой заборчик с двух сторон. Лошади подошли поближе, им было любопытно.
Я стоял в резиновых сапогах по колено в воде, отбрасывая зыбкую рябую тень. Мужчины зашли в ворота и вернулись с одной из лошадей в поводу, вернее, накинули ей на шею веревку. Лошадь послушно шла за ними, но когда ее вознамерились завести на деревянный пандус и в кузов, то она заартачилась, отпрянула, закрутила головой. Вторая лошадь прижалась к изгороди позади нее. Через секунду-другую в неподвижном воздухе разнеслось громкое ржание. Некоторые коровы лениво покосились на грузовик и продолжали жевать свою жвачку.
Крошечные волны, ясные складки света с тихим плеском поглотили песок, камни, водоросли и ракушки у меня за спиной. В замершем воздухе разнесся птичий щебет. Мужчины отогнали грузовичок подальше и повели лошадь следом. Другая заржала и принялась растерянно бегать кругами. У меня устали глаза и руки затекли держать бинокль; я глянул на север, где холмы переходили в предгорья, а те – в горы, и все исчезало в яркой дымке. Когда я снова посмотрел на луг, лошадь была уже внутри грузовичка.
Секунду пробуксовав, грузовичок тронул с места. Одинокая лошадь, совершенно сбитая с толку, заметалась по лугу – то к воротам, то назад. Один из мужчин остался с ней на пастбище и, когда грузовичок скрылся из виду, успокоил животное.
Потом по пути домой я прошел мимо этого луга, и лошадь спокойно щипала траву.
Теперь, свежим и ветреным воскресным утром, я сижу на дюне над Бункером и вспоминаю, как вчера мне приснилась эта лошадь.
После того как отец наконец раскололся и я, преодолев неверие и ярость, вынужден был принять эту ошеломляющую правду, после того как мы обошли сад, выкликая Эрика, ликвидируя, по мере сил, бардак и гася оставшиеся очаги возгорания, после того как мы забаррикадировали дверь погреба и вернулись в дом и отец рассказал мне, почему сделал то, что сделал, – мы легли спать. Я заперся в своей спальне, а он, полагаю, в своей. Мне приснился сон, в котором я заново пережил ту историю с лошадьми; проснулся я рано и отправился на поиски Эрика. Уходя, я видел приближающегося по тропинке Диггса. Отцу многое придется объяснить. Я оставил их беседовать.
Наконец-то развиднелось; ничего драматического, ни бури, ни грома и молний, просто западный ветер унес все облака далеко в море, а вместе с ними и этот жуткий зной. Похоже на чудо, хотя скорее это антициклон где-нибудь над Норвегией. Так что утро выдалось ясное и прохладное.
Эрика я обнаружил на дюне над Бункером; он спал, по-детски свернувшись калачиком, примяв головой траву. Я поднялся к нему, молча посидел рядом, затем произнес его имя, легонько ткнул в плечо. Он проснулся, поглядел на меня и улыбнулся.
– Привет, Эрик, – сказал я.
Он протянул руку, и я крепко сжал ее в своей. Он кивнул, не переставая улыбаться. Потом лег поудобнее, пристроил свою курчавую голову у меня на коленях, закрыл глаза и опять заснул.