Что-то заставило Юлию остановиться. Открыв глаза, я увидел, что она вытянула руку с пультом, и внезапно стало очень тихо. В замке повернулся ключ, и кто-то открыл дверь в квартиру.
– Это Йон, – прошептала Юлия мне в ухо и быстро слезла с кровати. – Лежи тихо.
Когда она вставала, то выглядела весьма раздраженно. Надев пару джинсовых шорт, девушка открыла окно.
Я остался лежать в кровати, не зная, что делать. Через мгновение раздался стук в дверь. Юлия натянула одеяло мне на голову и прошептала:
– Не шевелись.
– Ты дома? – услышал я удивленный голос Грима, открывающего дверь.
– А у тебя самого разве не каникулы? – спросила Юлия.
– Да, но…
Мне было интересно, на что он сейчас смотрит.
– Все хорошо? – поинтересовался Йон.
– Да.
Я был уверен, что слышал, как он вдохнул воздух, пытаясь что-то унюхать.
– Тебе нужно прибраться. И заправить кровать.
– Да, папочка.
Грим вышел из комнаты. Юлия закрыла дверь и села рядом с глубоким вздохом.
– Черт, – прошептала она. Я осторожно стянул одеяло с головы. – Почти заметил.
– Да.
– Шшш, тихо.
– Я же говорю шепотом.
– Слишком громко.
– Как он мож…
– Хватит!
За окном послышались хлопки на счет два, три, четыре. Похоже на петарды. Слабый ветерок закачал занавески в комнате. Лето в том году тянулось очень долго. Юлия повернулась и посмотрела на меня. Рукой она теребила подвеску на шее.
– Так дальше нельзя, – тихо произнесла она, и я был с ней полностью согласен.
– Я пойду в душ, – послышался голос Грима из-за двери. – Чем ты там занимаешься?
– Отстань от меня, – ответила Юлия.
– Ты там одна?
– Конечно, одна.
Было слышно, что Грим стоит за дверью, но он ничего больше не сказал. Юлия посмотрела на свои руки, и тут до меня дошло, что все это время я не дышал. Вскоре раздался звук закрывшейся двери, и девушка кивнула мне.
– Он в ванной. Двигай отсюда.
Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но не знал что. Юлия отвела взгляд, и стало понятно, что лучше просто промолчать. Осторожно встав, я вышел из ее комнаты. За дверью в ванную было слышно, как Грим открывает воду.
XVII
Наступает утро, город просыпается. Я стою на балконе и наблюдаю, как молодой полицейский-помощник убирает заградительную ленту. Кажется, что он со всей серьезностью подходит к порученному ему делу – тщательно наматывает бело-синюю ленту на руку. Глаза жжет. Внезапно на меня нападает голод; я захожу в квартиру и съедаю бутерброд из остатков мяса и овощей, безучастно глядя в одну точку перед собой.
Фальсификаторы. На самом деле это слово не совсем корректно, но в полиции их все равно так называют, потому что практически все начинают так же, как Грим когда-то, – с подделывания идентификационных карт шестнадцатилетним подросткам, которые хотят пройти в клубы и бары. Все знают, что фальсификаторы существуют. Их дело трудное, и если не соблюдать золотую середину, то можно просто исчезнуть тем или иным образом. Но они как-то живут, и те, кто этим занимается, имеют в своих руках большие ресурсы, потому что берут дорого. В этом городе все покупается за деньги, и когда невозможно исчезнуть, мало что может сравниться по значимости с покупкой нового имени.
Так как Йон Гримберг еще десять лет назад пропал из официальных баз данных, но, по всей вероятности, продолжает жить тем, что изготовляет людям новые паспорта, у него самого, скорее всего, новые имя и фамилия. Возможно, даже несколько. Могу побиться об заклад, что так и есть. Очевидно, он не использует свои оригинальные данные, и не в характере Грима иметь только одно имя.
Звонит телефон. Высвечивается номер Левина.
– Алло?
– Лео. Доброе утро.
– Доброе утро.
– Я так понимаю, ты искал Йона Гримберга.
– Откуда ты знаешь?
– Секретарь сказала.
– О… – Про это я и забыл. – Да, все верно.
– Информации не так много, – сказал Левин, – но я расскажу все, что знаю.
– Мы можем встретиться?
– За тем и звоню. Поторопись. Я скоро уеду отсюда.
Возле подъезда на Чапмансгатан в лицо бьет резкий свет, ненадолго ослепляя меня. Вокруг гудит свора журналистов. В подбородок мне утыкается черный микрофон телевизионной компании «ТВ4»; я несколько раз моргаю, чтобы белые точки перед глазами исчезли.
– Полиция может предъявить вам обвинение в убийстве Ребекки Саломонссон; как вы прокомментируете это?
– Вы ведь находились дома, когда она умерла?
– Это месть за ваше отстранение?
Вопросы сыплются градом. Я высматриваю молодого полицейского, который мог бы мне помочь, но его гораздо больше занимает заградительная лента. Последний вопрос привлекает мое внимание, и я ищу лицо, его задавшее.
– Я вас знаю, – произношу я.
– Анника Юнгмарк, газета «Экспрессен». Что вы можете сказать об этих данных?
– Я ничего не сделал.
Снова начинают сыпаться вопросы, но они смешиваются в один неразборчивый рокот, мой пульс учащается, и я делаю то, чего нельзя делать ни в коем случае: протискиваюсь между двумя журналистами и бегу.
Они следуют за мной какое-то время со своими камерами, сумками и маленькими диктофонами в руках, но быстро сдаются. Тяжело дыша, я добегаю до Хантверкаргатан и спускаюсь в темноту метро.
Я стою возле Щепмангатан, 8 в Старом городе. Никаких репортеров. Все еще раннее утро.
Нажимаю ладонью на тяжелые скрипучие двери и вхожу в прохладный подъезд, где замечаю, насколько мне жарко. Возможно, у меня температура. Скорее всего. В лифте перед глазами начинает все кружиться, мне плохо, и я складываюсь пополам, убежденный в том, что весь мой завтрак сейчас будет на полу. Но ничего не происходит – я просто стою там, задыхаясь, лифт открывает двери и ожидает, пока я покину его. Со мной что-то не в порядке.
– Лео, – говорит Левин, и за маленькими очками его глаза расширяются, когда он видит меня у двери. – Что случилось?
Он берет меня под руку – видимо, я выгляжу так, будто мне это действительно нужно, и еще потому, что меня так шатает у двери, что я вынужден прислониться к вешалке, пока пытаюсь снять ботинки.
– Всё в порядке. У меня голова в лифте закружилась.
Я снимаю ботинки и отмахиваюсь от протянутой руки Левина. Он просит меня сесть на кухне, и я падаю на один из стульев вокруг маленького круглого стола. Стул трещит, но мне удобно и сразу начинает хотеться спать. Левин достает стакан из кухонного шкафа, достает тубу с неизвестной мне маркировкой, вытряхивает оттуда быстрорастворимую таблетку и опускает ее в стакан, в который наливает воды. Таблетка начинает приятно шипеть.
– Я мало спал, – мямлю я, уставившись в стакан. – Что это?
– От усталости.
– Но что это? – настаиваю я.
– Действует как двадцать чашек кофе. Для военных. Мне дал один хороший друг, майор. Я никогда не принимал сам.
Я придвигаю к себе стакан. Левин поправляет очки и смотрит на него.
– Пей.
Я делаю глоток напитка, который оказывается ядренее, чем я думал, – как лимонад со слишком большим содержанием газа. Жжет язык, десны, весь рот.
– Вкусно? – спрашивает Левин, и уголки его губ слегка ползут вверх.
– Не особо.
– Йон Гримберг, – говорит Левин. – Зачем, если мне будет позволено спросить, ты ищешь его?
Я делаю глубокий вдох, и одновременно неприятные ощущения во рту исчезают, а тело начинает расслабляться. Ощущение слабое, но довольно заметное.
Тепло зарождается в животе, потом поднимается в грудную клетку и под конец доходит до кончиков пальцев. Взгляд становится более сфокусированным, движения – более точными. Возможно, мне стоит приобрести такое лекарство, чем бы это ни было.
– Ну? – вопрошает Левин.
Я рассказываю о Юлии и ее смерти, но не все. Я не могу раскрыться полностью. Снова говорю о Ребекке Саломонссон, о цепочке, которую она держала в руке. Как Грим приходил однажды к Сэм. В каждом моем слове – боль. Взгляд Левина перемещается с меня на стакан в моей руке, блуждает между окном, узором на кухонном столе и наручными часами. Он решает перевести часы на минуту назад и рассматривает свои руки. Можно подумать, что Левин устал от моего рассказа, но на самом деле он слушает очень внимательно. Я отхлебываю еще из стакана, и чувство тревоги слегка приглушается, но не проходит полностью.
– Итак, – говорю я под конец. – Поэтому мне и надо узнать то, что знаешь ты.
– Понимаю, – говорит Левин. – Боюсь, тебе придется проследовать со мною на Кунгсольмсгатан.
На мгновение я убежден, что совершил грубейшую ошибку.
– Нет, нет, – быстро добавляет он. – Не то, что ты думаешь. Не по той причине. Я опаздываю. Такси ждет внизу у Слоттсбакен. Расскажешь по дороге.
Я смотрю в стакан.
– Что это такое на самом деле?
– Если не ошибаюсь, амфетамины.
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами.
– Ты накачал меня.
– Совсем чуть-чуть. – Он поднялся. – Пойдем.
XVIII
Мы двигаемся по направлению к улице Слоттсбакен, Левин кажется высоким в мрачном сером пиджаке и черных джинсах, его круглая лысина поблескивает. Откуда ни возьмись налетает ветер, и на углу улицы, наполовину скрытый контейнерами, сидит, возможно, бомж (но, может, и нет) – и одной рукой гремит банкой с монетами, держа мобильный телефон в другой.
– Сеньор, пожалуйста…
Левин отрицательно мотает головой, и я тоже отмахиваюсь, не останавливаясь.
– Долбаный город, – бормочет Левин.
– Такое происходит и в менее крупных городах.
– Не так, как здесь.
Такси ждет нас, работая на холостом ходу. За машиной высится королевский дворец. Мальчик-турист стоит рядом со своими родителями и безучастно разглядывает его. Дворец так же безразлично смотрит на него в ответ. На мгновение мы замолкаем, и взгляд Левина становится тяжелым.
– Когда-то я подрабатывал, – говорит он, пока такси медленно спускается по Мюнтгатан, по направлению к мосту Васабрун.
На отдалении высятся здание риксдага[21] и городская ратуша, на которой отсвечивают три бледно-желтые короны.
– Они хотели, чтобы я работал в отделе набора кадров. Разъезжать по школам и знакомить всех желающих с функциями полиции, рассказывать о выдвигаемых требованиях и так далее. Довольно приятное занятие, смена обстановки… Я согласился – и занимался этим, когда график позволял. Потом меня попросили посещать детей и подростков в центрах для трудной молодежи, но не для того, чтобы агитировать их, а просто информировать и показывать другую сторону жизни властей, а не ту, с которой они обычно сталкиваются. Работа, конечно, была крайне неблагодарной, но пацанов нельзя упрекать в негативном отношении к полиции. Большинство полицейских тоже имеют зуб на подростков, на них охотятся как на ведьм из-за мелких краж и всего такого. Почему бы и пацанам не ответить полиции тем же?
– Я родом из Салема, – сообщаю я. – Я знаю эту кухню.
– Конечно, – говорит Левин. – Разумеется. Как бы то ни было, однажды осенью лет одиннадцать или двенадцать назад, я посетил центр «Юмкиль». Место знаменито, например тем, что один парень там пытался убить другого сушильным шкафом. Наученный опытом персонал хорошенько закрепил шкаф на стене во избежание попытки его повалить. Но это не возымело действия. Случай повторился в еще более вызывающей форме всего за неделю до того, как я должен был туда поехать, и, поэтому, сам понимаешь, даже я чувствовал себя не в своей тарелке. Я не боялся, но подозревал, что они могут расценить мое появление как своего рода угрозу. На их месте я бы так и рассуждал. Я постарался перенести дату на более позднее время, но Бенни, ты знаешь этого старого начальника Скаке, отказал. Он сказал, что именно сейчас полиции следует присутствовать там. Возможно, он был прав, я не знаю. Особого выбора у меня не было. И я поехал.
Такси сворачивает на мост Васабрун, где трафик плотнее, чем до этого. Еще так рано, что можно наблюдать дымку вокруг тяжелого белого здания Центрального вокзала. Тепло от волшебного напитка до сих пор распространяется по моему телу, и я чувствую себя бодрым и энергичным. Я думаю о том временном промежутке, о котором рассказывал Левин. Гриму тогда должно быть было около двадцати.
– Я начал с приветственного слова и презентации и после этого провел пару часов среди них. Эта часть не была запланирована, и я не думаю, что Скаке одобрил бы подобное, но директор «Юмкиля» пригласил меня, и я чувствовал, что это самое меньшее, что я мог сделать для сокращения дистанции между мной и подростками «Юмкиля». Я предложил всем желающим задавать вопросы. Враждебность, конечно, присутствовала, но не в той степени, которой я боялся. Некоторые даже заинтересовались профессией полицейского. Один из них, молчавший как до презентации, так и после нее, был Йон Гримберг. Во время моего выступления он сидел далеко и днем тоже держался особняком. Я обратил на него внимание, но сильно не размышлял о нем. Перед обедом у меня состоялась короткая встреча с руководителем центра, Пэром Вестином, в его офисе в главном здании. Мы должны были провести ее еще утром, но не хватило времени. Руководители продолжали анализировать причины бунта. Мы сидели и разговаривали какое-то время, и Вестин рассказывал о проблемах «Юмкиля», о клиентах – так он их называл – и преступлениях, которые они совершали в центре. Естественно, его беспокоило насилие и кражи. Никто точно не знал масштабов этого бедствия, но то, что доходило до персонала, было совершенно точно лишь верхушкой айсберга.
Такси переезжает мост Васабрун, и я рассматриваю квартал Русенбад и улицу Фредсгатан, которая убегает направо, подсвеченные окна немых зданий. Помню, как однажды преследовал там мужчину, который подозревался в ограблении валютного обменника. Но он был невиновен. Грабителем оказался его пятнадцатилетний сын. Мужчина, которого я преследовал, только снабдил своего сына оружием.
– На письменном столе Вестина стоял ящичек, – продолжал Левин. – Я заглянул внутрь и обнаружил, что там какие-то бумаги, карточки… «Что это?» – спросил я. «То, что мы конфисковали». «Ага, – сказал я, – а у кого?» Я взял ящик и просмотрел содержимое. «У Йона Гримберга», – ответил Вестин. По его словам, Гримберг утверждал, что он не собирался ничего с ними делать, что он их сделал от скуки и для тренировки. Они были… – Левин замолкает. – Они были уникальными. Действительно выдающимися. Там были не просто идентификационные карты, но и счета, справки и заявки о социальной поддержке в Страховую кассу, эскизы документов из налоговой службы по получению и потере гражданства, списки регистров, куда автоматически заносятся все данные при рождении, другие базы данных и условия занесения личных данных туда. У него даже имелись копии оригиналов из отдела предварительных расследований, и он делал неразборчивые пометки на полях, пытаясь определить, какие данные входные, а какие – внутреннего характера. Большая часть пометок касалась Интернета, который тогда был в новинку, не забывай. В глобальной сети он видел угрозу, это было очевидно. Он пытался определить тип данных, выложенных в свободный доступ, а также количество подобных сайтов. И я клянусь тебе, Лео, судя по тому, что я видел, у него было достаточно знаний, чтобы получить место в отделе по борьбе с мошенничеством. Я спросил Вестина, в чем еще обвинялся Грим за время своего пребывания в лагере. Но он ответил, что это был его единственный проступок. Я не смог сдержать улыбки, о чем впоследствии несколько пожалел. Я лишь сказал, что ему надо беспокоиться не о тех идиотах, которые избивают друг друга и крадут плееры. Подавляющее большинство из них найдут себе честную работу и даже возможно станут родителями к тридцати годам. А с такими персонами, как Йон Гримберг, следует держать ухо востро. Всем своим видом Вестин показывал крайнее удивление и явно не понимал, о чем я толкую. Что, в принципе, можно понять, хотя именно такое отношение к вещам и порождает раз за разом происшествия, которые можно было бы предотвратить.
Такси заворачивает на Хантверкаргатан, проезжает мимо улиц, где я всего час назад спасался бегством от журналистов, ждущих меня под дверью. Глазами я продолжаю искать их, ожидая, что они до сих пор на углу, но вижу лишь сонных стокгольмцев, стоящих у пешеходных переходов. Они лениво рассматривают красные огни светофоров, землю, смотрят куда-то невидящими глазами. Открываются первые кафе. Город медленно оживает.