– О’кей, – отвечает девушка и что-то вынимает из кармана.
– Тебе не стоит с этим разгуливать, – пытаюсь убедить ее я, глядя на нож.
– Вообще-то, – отвечает она, – стоит.
Выйдя из магазина и направившись к высокому зданию, Карин сопровождает меня, вплотную шагая рядом со мной и держа нож в одной руке; другая ее рука засунута в карман джинсовой куртки. Нож – хорошего качества, именно такие люди покупают в охотничьих магазинах. Рукоятка изготовлена по форме ладони и имеет небольшое закругление на гарде у лезвия. Я думаю о том, использовала ли она его когда-нибудь. Что-то подсказывает, что использовала. Потом пытаюсь угадать ее возраст. Определенно ей не более двадцати, а может и не больше восемнадцати. Она – высокая, а возраст высоких девушек мне всегда было определить сложнее. Ботинки Карин тяжело стучат по асфальту. Пока она шагает, ее одежда слегка позвякивает.
– Откуда ты знаешь Йозефа? – спрашиваю я.
– Он – тот, кого на самом деле зовут Папочка. Только Дино и Леель зовут Йорана Папочка, потому как они его настоящие родственники.
– А почему Папочка?
– Потому что Йозеф – он как папа. Или даже как дедушка. Он стар, но все еще тот самый Папочка. Наши отцы – ну, ты понимаешь, наши собственные – рассказывают истории о нем.
– Его действительно называют Человеком без голоса?
– Да.
– Почему?
– Он не может говорить.
– Почему?
– Ох. Ты задаешь слишком много вопросов.
– Позвоним в звонок?
Карин мотает головой. Мы находимся на верхнем этаже одного из этих домов.
– Он уже знает, – говорит она и открывает обычную деревянную дверь с прорезью для писем и черной надписью АБЕЛЬ на полоске, которая когда-то была белой.
Прихожая – большая и аккуратная, красно-коричневый ковер с путаным узором на полу приглушает звук наших шагов. Впереди коридор разветвляется и ведет в две комнаты. Справа – помещение, похожее на большую кухню, там стоят стол и стулья. Левая комната напоминает гостиную. Карин снимает ботинки и указывает мне сделать то же самое. Она заходит в левую комнату и шепчет что-то по-испански двум парням, сидящим в креслах с джойстиками от игровой приставки в руках. Перед ними стоит телевизор, на котором видна картина борьбы двух футбольных команд. На небольшом столе между ними лежат два черных пистолета. Один из парней ставит игру на паузу, смотрит вверх, называет имя Карин, затем Папочки и добавляет что-то еще.
– Что он сказал? – спрашиваю я.
– Что ты можешь пройти, – отвечает она. – Но только со мной.
За их спинами – две запертые двери. Один из парней указывает жестом на дверь и провожает нас взглядом.
Еще один парень возраста Карин открывает нам дверь. У него – густые темные волосы и бледная кожа, яркие голубые глаза и острый нос, сильно выступающий над верхней губой. Он смотрит на девушку и говорит:
– Уже поздно.
– Мы в курсе, спасибо, – отвечает Карин.
Интерьер комнаты включает односпальную кровать, кресло, телевизор и книжную полку. На полу лежит ковер. В кресле кто-то сидит – человек с желтоватой кожей и белым нимбом волос, его взгляд устремлен в книгу. Он одет в белую рубашку и серые брюки от костюма, держащиеся на подтяжках. Рубашка расстегнута, под нею виднеются майка и густые белые волосы на груди. Нос – костлявый и низкий, брови – прямые и широкие. Плечи расслаблены и склонены над книгой. Когда-то это были плечи борца или грузчика.
– Йозеф Абель? – спрашиваю я, стоя в метре перед ним.
Абель смотрит вверх, вытаскивает черную записную книжку в кожаном чехле из нагрудного кармана и выуживает откуда-то ручку. Шум его дыхания усиливается. Пока он пишет, я разглядываю шрам, обвивающий его шею – светло-розовый, неровный и грубый, с одной стороны и до другой, прямо над ключицами. Он передает мне записную книжку.
Знаю ли я тебя?
Затем он смотрит на меня и слегка склоняет голову набок, окидывает взглядом мои ноги, руки и плечи. Затем добавляет два слова:
Знаю ли я тебя, господин полицейский?
– Лео Юнкер, – отвечаю я, и на лице старика появляется удивление.
Ты был замешан в то дерьмо, которое произошло на Готланде.
– Да, к сожалению. Мне нужна помощь. Говорит ли вам что-нибудь имя Даниэль Берггрен?
Старик поднимает палец и поворачивается. Он оглядывается, поднимает книгу, лежащую на полу перед ним, вытаскивает из нее конверт и показывает мне. Он большой и белый, как открытка, мягкий, будто бы в нем было несколько листов. На конверте только одна надпись «Лео», написанная почерком, обладателя которого я не знаю.
– Это ведь от него? От Даниэля?
Абель кивает и передает конверт мне.
– Когда он его оставил?
Пришел человек, больше ничего не знаю.
– Я не очень в это верю.
Подозрительно, да?
Старик смеется, издевательски шипя.
– Вы поддерживаете связь с Даниэлем Берггреном?
Что случилось?
– Насколько хорошо вы его знаете?
Мышцы его лица напрягаются, он мрачнеет.
Достаточно хорошо. Прошу, скажи, что ты принес добрые вести.
– Нет, к сожалению, – отвечаю я.
Старик моргает. Если он шокирован или удивлен, то на его лице это никак не проявляется; может, что-то похожее на потрясение, после которого он пишет в своей записной книжке:
Самоубийство?
– Почти, – отвечаю я. – Убийство.
Жертва или преступник?
– Преступник, – говорю я и оглядываюсь, затем пододвигаю к себе стул и сажусь на него.
Врешь, это не может быть правдой.
– К сожалению, может.
Абель вздыхает; звук такой, будто бы его прокололи, и из него выходил воздух. Перевернув страницу своей записной книжки, он обнаруживает, что это была последняя. Старик открывает рот и произносит слова, смешанные с шипением, голос – надтреснутый, будто бы говорит призрак. Звук выходит настолько страшным, будто бы кто-то говорит с осколками стекла в голосовых связках. Мгновение спустя после того, как он умолкает, я слышу:
– Новую записную книжку.
Стоящий рядом с Карин человек покидает комнату и возвращается с новой записной книжкой. Через некоторое время подходит Карин, садится на корточки и начинает что-то шептать Абелю. Он рад ее видеть. Его глаза сверкают, и он улыбается, легонько похлопывая ее по щеке, пока она что-то рассказывает. Одну его руку девушка держит в своих. В моей руке остается взмокший от потных ладоней конверт.
Д не убийца, – пишет он.
– Возможно, что не основной исполнитель, – отвечаю я. – Но косвенно причастен. Мне нужно знать то, что вы знаете. Когда-то он был моим другом. Теперь я боюсь, что он может причинить людям вред.
Что ты хочешь знать?
– Как вы с ним познакомились?
Он пришел ко мне.
Перед тем как продолжить, Абель напрягает память:
После Юмкиля.
Он вопрошающе смотрит на меня.
– Я знаю, что такое «Юмкиль», – говорю я.
Нас познакомил его друг.
– Это был друг, у которого он тогда жил здесь в Албю?
– Хм, – кивая, сипит Абель. Пустой и хриплый звук напоминает издаваемое рептилиями шипение.
Д обладал кое-какими навыками.
– Я знаю.
Я следил за тем, чтобы он использовал их для помощи многим людям.
– Он помогал многим исчезнуть?
И приехать сюда со своей родины.
Абель колеблется, затем добавляет:
За деньги.
– А у вас деньги были, – говорю я.
Эти слова заставляют старика расплыться в улыбке, за которой виднеется рот почти без зубов, а те, что остались, – косые, неровные и болезненно желтые.
Слабо сказано, – пишет старик.
– Понимаю. Наркотики?
Абель замирает в кресле и долго меня рассматривает, будто решая что-то для себя.
Среди прочего. Но это было давно, теперь я стар.
– Вряд ли вы были молоды двенадцать лет назад.
Я был моложе, господин полицейский.
– Вы знали, что у Даниэля было другое имя? Что его звали Йон?
Не помню.
– Йон Гримберг.
Абель стучит по записи, которую только что сделал, чтобы убедить меня, а затем добавляет:
Мы называли его Невидимкой.
– Почему?
Старик пишет длинный ответ.
У него начались проблемы после одного дела с С, тогда он исчез, какое-то время от него не было вестей, затем он вернулся, будто бы это было видение.
– Когда вы последний раз видели Даниэля?
Пару месяцев назад.
– При каких обстоятельствах?
– Эй, – слышу я голос Карин за спиной, рука хватает меня за плечо. – Это допрос, что ли?
– Нет.
– Тогда полегче, улавливаешь? – отвечает девушка. – Отклонись назад. – Она ослабляет хватку. – Он начинает плохо себя чувствовать, если его торопят.
– Я не тороплю.
– Не ты это решаешь.
Абель примирительно улыбается и подмигивает Карин. По телевизору, работающему фоном, играет какой-то музыкальный клип. Огромный кит плывет в космосе и будто бы собирается поглотить землю. Выглядит забавно.
– Пару месяцев назад вы встретились с Даниэлем, – говорю я. – По какому вопросу?
Он пришел по делу.
– Кто-то должен был исчезнуть?
Абель кивает.
– Он по-прежнему использует имя Даниэль Берггрен?
Этим именем он всегда назывался при встрече со мной.
– Как вы связываетесь с Даниэлем, если он вам нужен?
Шлю письмо.
– На какой адрес?
Он что-то пишет, затем отрывает клочок бумаги и передает мне адрес почтового ящика.
– Это ведь не настоящий адрес.
У меня есть только этот.
– Что происходит после того, как вы отправляете ему письмо?
Он приходит сюда.
– Через сколько времени?
2–4 дня.
Я бросаю взгляд на полученный адрес и встаю со стула. Затем задумываюсь над тем, где может находиться абонентский ящик. Возможно, он расположен недалеко от места проживания Грима. Этот почтовый ящик, должно быть, представляет для него большую ценность.
– Спасибо, – благодарю я его.
Ты не хочешь говорить мне спасибо, ты просто хочешь засадить меня за наркотики и насилие, потому что думаешь, что именно я сделал это с детьми в Албю.
– Да, – отвечаю я.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не сказать что-то, но не очень понимаю, что же именно. Я гляжу на Абеля, пытаясь понять, есть ли у меня что-то, чем я могу пригрозить ему. Похоже, что нет. Я отхожу от него и направляюсь к выходу. Он черкает что-то еще в своей записной книжке и снова машет мне.
Думаешь, что делаешь мир лучше?
– Когда-то я так и думал, – отвечаю я. – Но это было давно. Я изменился.
Люди не меняются, господин полицейский, – пишет он, – они приспосабливаются.
XXIV
Сидя в метро, я открываю конверт. Вагон почти пустой, всего несколько пассажиров тут и там, сидящих, прислонившись к окнам. В бледно-желтом свете моя кожа принимает болезненный вид.
Похоже на какой-то дневник, несколько страниц, исписанные тем почерком, который Грим, скорее всего, больше не использует. При других обстоятельствах он пишет иначе, изменяет и искажает почерк, чтобы спрятаться от самого себя. Такое ощущение, будто бы он впервые за долгое время примеряет старую одежду и не уверен в том, как ее стоит носить, не понимая толком, для какой ситуации она предназначена.
Перед тем как исчезнуть в последний раз, я сходил к психологу. Она становилась все более и более безразличной, я не понимал почему. Помню вторую половину дня в ее офисе; она спрашивает меня, что не так. Я говорю, что не знаю, что это, возможно, как-то связано с моей семьей или, может, с моими друзьями. Аня мертва – может, из-за этого? Может, наркотики виноваты… Теперь она постоянно спрашивает о семье. Отвечаю, что все хорошо. Остался только папа, и с ним все хорошо.
– А что насчет меня? – спрашиваю я.
– Что ты подразумеваешь под этим? – задает она встречный вопрос.
Я не знаю, что сказать, я чувствую себя настолько дезориентированным…
– Да, но как же я? – повторяю я и чувствую себя беспомощным.
– Все будет хорошо, – отвечает она. – Когда ты повзрослеешь, все станет намного лучше. Люди вырастают из таких вещей.
– Не знаю, – говорю я. – Я так не думаю.
Она склоняет голову набок. Смотрит на меня сверху вниз, ничего на это не отвечая, но я знаю, что я прав. К этому времени я уже встречал многих, как она, и все они были одинаковыми.
Мне удается исчезнуть. На это нужно время. Одно дело – дать кому-нибудь удостоверение и хлопнуть по плечу, но действительно исчезнуть – совсем другое дело. Прежде всего, сложность представляет регистрация в различных базах данных. Изо всех мне убрать данные не удается, некоторые из них слишком старые и не подлежат изменению, они захоронены где-то внутри бюрократического аппарата Швеции. Я подкупаю всех, кого могу, угрожаю чиновникам и передаю ложные адреса и номера счетов. Пытаюсь объявить себя умершим, но для доказательства требуется труп, а так далеко я не могу зайти. К 2003 году все, что мог, я сделал. Я тщательно выбираю имя, и в возрасте двадцати четырех лет Йон Гримберг растворяется в воздухе.
Я стараюсь принимать более легкие препараты, чтобы голова оставалась ясной. Не выходит, и я опять скатываюсь к героину. Чтобы восстановить здоровье, я начинаю покупать медицинские препараты на черном рынке, так как ни в одной из больниц эти лекарства не выписали бы такому, как я. Я и сейчас их принимаю, но, кроме меня, никто об этом не знает, а теперь и кроме тебя. Два раза в день, а то и чаще, я принимаю метадон. В последнее время значительно чаще.
Спустя некоторое время после того, как мне удается изменить личность, ситуация стабилизируется. Через Абеля я помогаю людям достать новые удостоверяющие документы, начинаю узнавать, действительно ли возможно целиком и полностью удалить личность из системы. Одно дело – удалить самого себя, но намного сложнее сделать это с личностью другого человека.
Вскоре я изучаю эту профессию вдоль и поперек, помогаю всем подряд и зарабатываю огромные деньги. Если я скажу, сколько, ты просто рассмеешься. Но за все это время, все эти годы, даже когда все было из рук вон плохо, даже тогда я не думал о тебе. Я не простил, но продолжил жить дальше. К тому же, я понятия не имел, как ты, где ты, жив ли ты вообще. Мне было даже лучше от этого.
И буквально три недели назад все было разрушено. Только представь, сколько все это могло бы продолжаться! С того самого момента я начал писать это для тебя, Лео.
Слушаешь меня? Слышишь меня? Я заставлю тебя слушать.
Папа заболел и через некоторое время умер. Я старался встречаться с ним чаще еще до того, как его положили в больницу.
Мы оба знали, что были на краю пропасти, но никто из нас ничего не сказал. Я думаю, что он знал, чем я занимаюсь, но и об этом он ничего не сказал. Мы играли в карты, смотрели фильмы, играли в дартс в каком-нибудь баре и всё в таком духе. Не знаю, было ли это так для него, но я чувствовал, будто у меня с ним негласная договоренность. Мы просто сохраняли связь друг с другом. Нам обоим это было нужно.
Затем его положили в больницу, и я навещал его там. Я использовал ненастоящее имя, и папа, скорее всего, это слышал, потому как он обратился ко мне по этому имени однажды и при этом улыбнулся. При нашей последней встрече он был уже достаточно слаб, а чтобы узнать меня, ему потребовалось некоторое время. Именно тогда меня что-то насторожило в его лице.
Я очень сильно отдалился от всего, что имело связь с Салемом. Мне нужно было это, чтобы продолжать жить. Поэтому, когда я увидел его, был просто потрясен. Все вернулось ко мне. За шестнадцать лет так внезапно это никогда не происходило. Отец был всем, что у меня осталось. И вскоре он умер. Я не знал, куда пойти. Мне начали сниться сны, и эти сны сводились только к одному: красный цвет, в котором я запутался и не мог выбраться. Похороны для меня прошли будто в тумане.
Теперь только я один мог организовать похороны. О прощании с Юлией и мамой позаботился мой отец. Он утверждал, что все выбросил, а меня не было рядом, поэтому, когда я все нашел, у меня случился шок. Все сохранилось. Он не выкинул даже мою старую одежду. Теперь, когда я это пишу, я просто не понимаю, почему он не сказал мне, почему утверждал, что все выкинул. Но когда я там стоял, все, о чем я думал – как все это здесь поместилось. Осталась и мебель из комнаты Юлии. Ее кровать, письменный стол, полки – всё. Кровать по-прежнему была застелена. Понимаешь? Она все еще была застелена! Постельное белье испортилось из-за влаги и заплесневело, но все еще был виден узор, маленькие разноцветные горошины. Зачем-то я снял коробки, стоявшие на кровати, и откинул одеяло. Под ним лежала какая-то ее одежда. Естественно, она наполовину заплесневела, как и постельное белье, но я все равно ее узнал.
Ты не представляешь, каково это, когда сталкиваешься с какими-то обыденными вещами, которые потом с такой силой возвращают тебя в прошлое – и становятся черной дырой, через которую засасывается все. Именно там я в первый раз принял героин. Просто пошел и купил, потом сел среди этих вещей и вколол себе дозу.
Проходя мимо ящиков, я находил одежду, которую уже очень давно не видел. Это была твоя одежда. Темно-синяя толстовка с принтом «Champion», помнишь ее? Скорее всего, уже нет. Я даже нашел блокнот Юлии, в котором вы писали свои имена. Я нашел старый мамин фотоальбом, в котором были фотографии с радостными моментами из ее жизни. Я помню, как тщательно она размещала по порядку фотографии, в продуманной последовательности. Это началось, когда они с папой стали встречаться, затем в альбом попал я, а затем и Юлия. На нескольких фотографиях на ней была ее цепочка.
Вещи создавали такое ощущение, будто перешагиваешь большими шагами в другую эпоху. Вокруг меня кружились воспоминания о маме, папе и остальных.
Все стало именно так, как я и говорил; помнишь, как я говорил это несколько раз? Если что-то случится с Юлией, мы больше не сможем держать друг с другом связь. К этому все и вело, шаг за шагом. Не думаю, что я плакал. Несколько дней я прожил там (нет смысла искать меня там, я давно уехал), ничего не делал, только ходил среди вещей. Смотрел старые снятые нами фильмы, в которых мы играли главные роли. Я начал с того, который назывался «LOVE KILLER». Помнишь его?
Я сжег все в бочке на внутреннем дворе. Все, кроме тех вещей, которые не смогли туда поместиться. То, что осталось, я отвез на свалку. Но все остальное, каждую мелочь, которая хоть что-то напоминала, я сжег. Я – никто. У меня ничего нет. На первый взгляд, после смерти отца все, вроде бы, наладилось, но если приглядеться, то я будто был уничтожен. Я чувствую себя невероятно одиноким. Невидимым. Я ощущаю себя так в первый раз.
Может, это из-за того, что я становлюсь старше. Когда мне было двадцать, я просто жил и не думал, что мне чего-то не хватает. Шло время, и я просто жил. Эти мысли не дают мне покоя ночью. Я был абсолютно изолирован от всего и всех. Я стал чувствовать себя безликим, будто все это в один момент меня настигло. У меня начались галлюцинации. Иногда мне удается заснуть, но без сна порой проходят несколько дней. Метадон больше не помогает, и я все время ощущаю тягу к героину. Что за жизнь я, в сущности, веду? Я ни с кем не общаюсь, у меня нет ничего, что связывало бы меня с кем-то.